Айбанат Абакарова - Судьба повесть

Айбанат АБАКАРОВА

 СУДЬБА
(повесть)

Слово, сказанное заранее…

Книга эта про людей, которые не нажили в себе веры в чудеса. Они немного чудаковатые и странные, неугомонные и наивные. И жизнь их иная, чем наша каждодневная жизнь: чуть-чуть, может быть, смешней и чуть-чуть трагичней. Терпения и доброты друг к другу у них намного больше, ибо не спешат они обвинять и осуждать ближних своих. И смерть, и счастье эти люди принимают с достоинством. Не прыгают от радости, но и от горя не сгибаются.
И если кто-нибудь спросит, неужели в жизни тебе встречались только такие люди? Я отвечу утвердительно, потому что других просто не запомнила.
И еще… Моему будущему читателю может показаться, что в этой книге слишком много говорится о смерти. Что ж, таковым было время, где и жизнь, и смерть имели равные права. Впрочем, когда мы говорим о смерти, мы всегда утверждаем ценность и смысл жизни, ее неповторимость и отраду.
Люди, о судьбах которых я поведала, жили когда-то рядом со мной или просто случайно встретились на моем жизненном пути. Они были разными: хорошими и плохими. Я изменила их имена, но оставила неизменной суть и судьбу, одновременно для всех великую и трагическую.

                Глава первая

Проснувшись и открыв глаза, Айзанат услышала шум ветра и дождевых капель, барабанивших в окно. Сквозь этот грохот до нее донесся голос сельского муллы, призывающего к утренней молитве. С высокого минарета сельской мечети он долго и протяжно созывал верующих, и пение его сливалось с монотонным шумомо дождя, который шел бесперерывно уже три дня. Впрочем, это обстоятельство только радовало сельчан, изрядно уставших от августовской жары и засухи, которая измучила не только людей, но и скотину, превратив летние пастбища в ржавые клочки выжженной земли.
Долгожданный дождь, однако, не унимался и порой, казалось, что он будет вечно падать из бездонных серых туч, которые плотным кольцом обволокли горизонт.
Коровы и буйволы сутки томящиеся в стойлах, нетерпеливо мычали в ожидании прошлогодней соломы и сухого сена. Резкий запах дождя навевал воспоминания о луговом разнотравье, отчего животные волновались и мычали еще сильнее.
Настойчивые и жалобные звуки окончательно разбудили Айзанат, привыкшую сызмальства ухаживать за скотиной. Она проворно откинула одеяло и присев на краешек кровати, стала растирать суставы ног и рук, которые болезненно ныли на плохую погоду. Запив водой лекарство, прописанное ей сельским доктором, Айзанат стала тихо молиться, прося у Всевышнего счастья для своих сыновей и единственной дочери. Все они уже были взрослыми, имели свои семьи и детей, но в молитвах матери они оставались маленькими и беззащитными и Айзанат так хотелось, чтобы жили они лучше, чем она.
Судьба не баловала Айзанат, рано овдовела она, оставшись одна с пятерыми на руках – все мал мала меньше. И показалось ей, что вся её жизнь похожа на эту ненастную погоду с серым затяжным дождем, который лил, не переставая, будто не разгар августа за окном, а поздняя осень.
Так быстро кончилось лето! А она еще не запаслась на зиму ни углями, ни дровами, да и корма для скота маловато. Тяжко стало на душе. Как серые тучи, заполонили голову свинцовые думы.
И детство у Айзанат было несладким. Отец умер рано. Нелегко было больной матери поднимать на ноги шестерых детей. Пришлось Айзанат многое взять на себя. В четырнадцать лет пошла на ферму. Руководство колхоза даже сомневалась сперва – принимать её на работу или нет, хорошо, доярки постарше выручили, дали слово помогать ей на первых порах.
В то время ходила Айзанат в седьмой класс и завфермой опасался, что забросит девчонка учебу. Всем известно, что работа на ферме не мёд: встань с петухами, ложись затемно. Какая уж тут учеба?! Но Айзанат пообещала перевестись в вечернюю школу, хотя на примере старшей сестры, уже работающей на ферме, знала всё это не так-то просто.
Дождь за окном усилился и деревья от резких порывов ветра склонялись почти до земли, будто, провинившись в чем-то, просили прощения.
Айзанат отогнала тягостные мысли и выскочила во двор покормить скотину. Вернулась в дом. продрогшая, с подойником парного молока и привычно засуетилась на кухне. Внуки любили её стряпню, да и снохи частенько заглядывали к своей свекрови.
Слава Аллаху, хороших сыновей вырастила она – отзывчивых, искренних, добрых. Старшие после восьмилетки уехали учиться в город. С красными дипломами закончили; Махмуд – строительный техникум, Шамиль – педучилище. И в армии служили честно, добросовестно. Немало похвальных грамот получила она от их командира.
Грех жаловаться ей на детей, все пятеро, как один, от крепкого корня. Было бы им хорошо, а она уж как-нибудь перебьется. Вся жизнь Айзанат похожа на состав товарного поезда, который бежит по рельсам, минуя станции и полустанки. Не порожняк какой-нибудь, а грузовой товарняк, везущий все необходимое людям.
С самого детства привычен ей тяжкий труд. В далеком 1964 году; когда она устроилась на ферму, зима выдалась особенно лютой. Снега навалило столько, что приходилось откапывать двери домов. Ферма стояла в полтора километрах от села и вставать на работу надо было в четыре утра, а то и еще раньше, чтобы успеть к утренней дойке. На дворе стояла темень, и пастухи выходили с фонарями навстречу дояркам, чтобы те не заблудились впотьмах. На мерцающие огоньки шагалось бодро, а может быть, это студеный мороз подстегивал. Зимний день пролетел быстро и с вечерней дойки доярки возвращались уже неторопливо, уставшие за день, замерзшие и голодные.
Айзанат сразу никогда не заходила в комнату. Мать ее Пада не переносила запаха силоса и навоза. Прежде, на веранде, умывалась она и переодевалась во все чистое и только тогда торопилась к матери, которую частенько заставала грустной и заплаканной. После смерти мужа, отца Айзанат, мать сильно стала тосковать по родне, оставшейся в далекой Чечне. Она чувствовала себя одиноко и неприкаянно, как человек, заброшенный волей судьбы на чужбину и радовалась только тогда, когда заглядывали в дом гости из её родных краёв или приходило от кого-нибудь письмо.
Мать Айзанат любила рассказывать о своем детстве, о том, каким большим был у них дом, где водилась даже прислуга.
Дом их стоял в центре Грозного, и среди семи братьев росла она, как прекрасный цветок. Берегли Паду, даже в школу не пускали, но так и не уберегли. Ей было только шестнадцать, когда похитил её Ахъяд и увез в свое селение.
Отец и братья Пады, вооружившись, хотели наказать похитителя, но вмешавшийся вовремя джамаат решил дело миром. Договорились, что Пада с мужем останется в селе и никогда больше не переступит порог родного дома. Вначале Пада никак не могла примириться с этим решением, все переживала и плакала. Но постепенно привыкла к ласковому Ахъяду, который был намного старше её, полюбила добрую свекровь, заменившую ей мать. И старуха привязалась к снохе, жалела её, как малого ребенка. После, Пада узнала от друзей мужа, что её, как вещь, продал Ахъяду брат ее матери, родной дядя. На оседланного коня да кинжал променял девичью красоту. Долго Пада не могла простить ему эту обиду. Только после рождения двоих детей, сына Али и дочери Фатимы, боль в её сердце стала затихать.
Мать Пады тайком от мужа и сыновей изредка навещала дочь, привозила гостинцев маленьким внукам, но к зятю относилась настороженно. Ахъяд в то время был бригадиром трактористов, работал на совесть и в душе мечтал примириться с роднёй жены.
Да только не суждено было сбыться этому желанию…
В тот роковой февраль 44-го тяжело заболела мать Пады и, опасаясь худшего, вызвала дочь к себе. Ахъяд в это время находился в райцентре, выбивал запчасти для трактора, поэтому малолетных детей Пада взяла с собой. Оттуда, из Грозного, их и сослали, всю семью. Ахъяда забрали из райцентра, так и не отремонтировал он свой трактор к весенней посевной.
Разные составы везли мужа и жену в безбрежные казахские степи.
Не только целые семьи разлучили они, но и судьбы, и жизни. Так больше никогда и не встретились Ахъяд и Пада – он навеки остался на чужой земле,  а ей  по воле Аллаха, была уготована иная доля.

                Глава вторая

Айзанат, углубившись в воспоминания, не заметила, как стало смеркаться. Слезы медленно текли по её щекам, будто серый дождь проник сквозь стекло и заструился по лицу усталой женщины. Айзанат вытерла глаза рукавом и посмотрела на стену, где в простой картонной рамке висело выцветшее фото её родителей. Подошла к нему и ласково погладила рукой.
Отец Айзанат – Карим умер давно, когда она была еще молодой, но память о нем свежа, будто он ушел только вчера. Она очень любила отца, любила слушать его рассказы о высокогорном Сивухе, где он родился и вырос. Там, в Гумбетовском районе, до сих пор живет огромная отцовская родня.
Еще до войны отца женили на двоюродной сестре Айбике, конечно не по любви, но в горах об этом говорить не принято. В Сивухе работы было мало и, отец отправился на заработки в соседнюю Чечню, оставив молодую жену в родных горах.
В Шали Карим нашел кунака своего отца и устроился к нему учеником лудильщика. Парень он был смекалистый и работящий, так что премудрости лудильного местерства давались ему легко. Когда наступила зима, Карим вместе с другими парнями стал ходить с ночевками в лес, где они жгли бревна, заготавливая уголь, который после перевозили в село.
Старики, у которых жил Карим, всей душой полюбили горского парня, что не гнушался никакой черной работы. И воды натаскает, и еду сварит, а кувшины так научился мастерить, что не отличить их было от хозяйских.
Появилось у Карима много друзей. Местные парни тянулись, как к огню, к его отзычивой и доброй душе, да и рассказчиком Карим был отменным, мог и развеселить, и поведать легенду из давних времен.
Стали Карима все чаще звать на чеченские вечеринки да свадьбы.
Однажды пошел он с друзьями в другое село по ветхому деревянному мостику, что был перекинут через горную речушку. Друзья его успели перейти, а Карим, который шел последним, наступил в сумерках на гнилую доску и провалился в воду. Со смехом и шутками вытащили его из воды и стали уговаривать вернуться назад, чтобы не простыл по дороге. Но Карим ни в какую не соглашался отстать от своих приятелей. Отжал одежду и зашагал быстрее всех.
До соседнего села было километра три и пока добрались, одежда парня немного просохла, а на вечеринке, в вихре танца и вовсе стала сухой.
Любовался Карим чеченскими девушками – высокими, белолицыми, черноглазыми. Хоть и был он женат, но сердца его не коснулся еще огонь любви. Двоюродная сестра, сосватанная ему родителями, не пробудили в сердце Карима ничего, кроме чувства долга перед семьей. А эти стройные незнакомые девушки казались ему то ланями, то звездами, сияющими высоко в горах.
В детстве Карим любил наблюдать за звездами с плоской крыши отцовской сакли. В горах звезды особенные, огромные и ослепительные. Кажется, протянешь руку и достанешь одну из них.
Мать перед ужином частенько заставала Карима на крыше, мечтательно любующимся вечерним небом. Поэтому она его и женила рано, подобрав ему лучшую из двоюродных сестер, боялась, что уедет Карим в город, ведь был он первым парнем на селе. Но и женитьба не удержала его в родном доме. Вскоре после свадьбы уехал Карим в Чечню.
В Сивух приезжал погостить сперва часто, потом все реже, несмотря на то, что Айбике родила на радость ему и его старикам первенца Магомеда.
Под старость любил Карим рассказывать о своей шалинской жизни и особенно о том, как он продавал свой первый кувшин на местном базаре.
Рано утром, вместе с хозяином загрузили они кувшинами повозку, запрягли волов и отправились на базар. Кувшины  хозяина разошлись быстро, а единственное собственноручное изделие Карима так и не находило своего покупателя. Дело шло к полудню, когда, наконец, какая-то многодетная женщина обратила внимание на его кувшин. Карим, конечно, что есть сил принялся расхваливать свой товар, мол, во всем Шали лучше не сыщешь. Недолго думая, сельчанка купила посудину по вполне приемлемой цене и вместе с детьми отправилась восвояси.
Карим с хозяином зашли в ближайщую мечеть помолиться, пообедали и собрались было тронуться домой, как вдруг услышали крики и топот бегущей толпы. Карим уже издали увидел свою разъяренную покупательницу с оравой шалинцев, несущую в одной руке кувшин, а в другой ручку от него. Женщина вопила, что её, бедную вдову, обманули ни за что, ни про что, а сопливые мальчишки выкрикивали угрозы в адрес Карима, который уже приготовился к нежелательной встрече. Прежде, чем орущая толпа бросилась на него с кулаками, он ловко выхватил кувшин из вдовьей руки и закричал:
- Вах! Да я же не тот кувшин привез! Этот еще не готов, а готовый я дома забыл. Вай, ведь шайтан попутал!
Карим сунул опешившей женщине её деньги и пообещал в следующий раз подарить ей готовый кувшин совершенно бесплатно, что и сделал на радость детям и вдове. С тех пор они подружились, да так крепко, что вдовушка сама стала продавать на базаре кувшины Карима, зарабатывая и своим сыновьям на кусок хлеба. Так что кувшины Карима кормили не только его.
И еще одну веселую историю вспоминал Карим. Вскоре после случая с кувшином, простудился он и остался дома, когда хозяева уехали на базар, поручив парню сварить на обед фасоль. Часа за два до обеда Карим достал хозяйский казан, наполнил его фасолью почти до краев, налил туда родниковой воды и поставил на огонь. Пока суть да дело, сел Карим мастерить новый кувшин и за работой не заметил, как пролетело время. Вспомнил он про свое варево, подскочил к казану и ахнул!.. Фасоль разбухла да так, что увеличилась раза в три и уже готовилась вывалиться из казана на пол. Карим судорожно схватил миски, лежавшие на столе и стал наполнять их разварившейся фасолью. Заполнив до краёв всю посуду, попавшуюся под руку, Карим накрыл полный фасоли казан крышкой и задвинул в угол.
К вечеру вернулись хозяева и сели ужинать. Старик, хитро оглядев многочисленные чашки с фасолью, спросил Карима, отчего он так мало её сварил? Карим тотчас принес казан, поставил его на стол и, сняв крышку, довольно воскликнул:
- Здесь еще надолго хватит!
Фасоль, которую сварил Карим, ели целую неделю и потом дружно смеялись над его стряпней, подразнивая парня время от времени, мол, не пора ли тебе, Карим, фасоль на ужин сварить?..
Так в радостях и заботах неспешно тянулась шалинская жизнь простого аварского парня, которому по ночам снилось его родное село, затерянное высоко в горах.
Тем временем от односельчан, приехавших в Шали на базар, узнал Карим, что у него родилась дочь. Он дал девочке чеченское имя Айзанат, которое вместе с письмом послал в Сивух, где ждали его Айбике и старые родители. В письме том Карим сообщал, что возвратиться пока не может и звал жену с детьми приехать к нему.
Осенью Айбике с малышами приехала в Шали в сопровождении отца Карима, побоявшегося отпустить невестку одну. Заканчивался 1943 год. В горах было неспокойно, да и соскучился старик по младшему сыну. Двое страших уже два года воевали на фронте, а этого Аллах уберег от войны. Подростком сорвался Карим со скалы, все кости переломал, еле выходили паренька в районной больнице. Сколько слез тогда пролила мама,  а надо же, как обернулось. Из-за неправильно сросшихся костей Карима не призвали в армию, хотя юноша вслед за старшими братьями рвался на фронт, обивая порог военкомата. И только после того, как ему наотрез отказали, Карим уехал в Шали.
И вот теперь в Шали приехала почти вся его семья, только захворавшую мать оставили в Сивухе. Из-за неё отец не хотел задерживаться у Карима, но сын все же уговорил старика погостить пару недель. За это время Карим обещал отцу распродать все свои кувшины и на вырученные деньги купить для больной матери продуктов и лекарств.
После радостной встречи с близкими, он тут же принялся за работу: вечером доделывал незаконченные кувшины, днем торговал ими на шалинском базаре. Как-то раз он взял с собой отца, чтобы развеять его невеселые думы о далеком Сивухе, больной жене, воюющих на фронте сыновьях. К полудню распродал Карим весь товар, купил то, что необходимо для матери, и отправился вместе с отцом домой.
Обратная дорога петляла вдоль реки с холодной прозрачной водой мимо старинного чеченского кладбища. Пробил час послеобеденный молитвы, солнце клонилось к закату и Карим решил немного передохнуть. Под большим раскидыстым деревом они с отцом помолились Всевышнему и сели прямо на траву немного перекусить. С невысокого пригорка, на котором они расположились, кладибще было видно, как на ладони. Строгие надгробья с затейливой арабской вязью величественно выстроились в ряд. Под каждым камнем, каждым могильным бугорком покоились чьи-то неведомые человеческие души. И тихий вечерний ветерок осторожно шевелил травой, будто охраняя их вечный сон.
Карим вдруг подумал о том, сколько же разбитых горем сердец осталось на этой грешной земле и грустно покачал головой. Отец его тоже загрустил и, положив голову на колени, задумчиво смотрел вдаль.
- Знаешь, сынок, неожиданно прервал он свое молчание, - если я умру на чужбине, похорони меня здесь. Каждый путник будет отдыхать под этим деревом и смотреть на надгробные камни. Быть может, он помолится и за меня…
Карим обнял отца и сказал, что ему рано думать о смерти, помог подняться с примятой, отсыревшей травы. Легко подхватив переполненные хурджины, он приободрил старика и быстро зашагал домой.
Айбике давно уже заждалась их, колдуя над нехитрым горским ужином. Накормив мужа и свекра аварским хинкалом с мясом и чесноком, она тут же уложила их спать.
На рассвете старик не встал молиться и молодые забеспокоились. Вошли к нему в комнату, а он в бреду мечется на кровати и жар от него, как от натопленной печки.
Карим растерялся от испуга и неожиданности, но тут же взял себя в руки и побежал за доктором, единственным на всю округу. На беду, доктора не оказалось на месте, он уехал в соседнее село и не вернулся даже на второй день. Друзья Карима поочередно сидели возле постели больного, не зная, чем ему помочь, но как могли утешали Карима.
Доктор возвратился только на третьи сутки и тут же поспешил к старику, но было уже слишком поздно…
Перед закатом солнца отец Карима покинул грешный мир, завещая сыну свою последнюю просьбу.
Сельский мулла, сидя у изголовья, всю ночь читал ясин, заупокойную молитву, провожающюю усопшего в мир иной. А утром старика похоронили на том самом месте, возле которого несколько дней назад он сидел с Каримом, любуясь величественной красотой страринных надгробий. Как будто предчуствовал свой конец…
После похорон, Карим каждый вечер ходил к раскидистому дереву, откуда было видно все кладбище, где больно чернела свежая отцовская могила. Этот клочок чужой земли, еще вчера ничего не значащий, вдруг стал для Карима близким и дорогим навеки. Порой ему казалось, что не только отца, но и частицу своей души оставил он на этом погосте, который никогда уже не будет для него чужбиной.
Долго Карим не мог простить себе смерть отца, как будто и впрямь был в ней виновен. Да и жена его Айбике никак не могла оправиться от неожиданного удара: все плакала по ночам, не зная, как сообщить свекрови о свалившемся на них горе. А тут еще одна напасть – дети Карима и Айбике разболелись один за другим. О поездке в Сивух не могло быть и речи, куда в такую даль с малыми да больными.
Стояла поздняя осень, с утра до вечера моросил назойливый дождь и только друзья и соседи Карима отвлекали его от унылых мыслей о смерти. Карим был очень благодарен им всем за то, что не оставили его наедине с бедой, все сделали по закону шариата: и быка зарезали на поминки, и садака раздали. Семь дней не отходили от Карима, даже ночевали подле него, давая понять, что и на чужбине, далеко от своих, он не одинок. Разве такое забудется когда-нибудь?..
И тут внезапно нагрянула зима. Суровая, голодная, роковая зима 1944 года. Решил Карим перезимовать в Шали, а ближе к весне податься в родное село, чтобы помочь матери, да и семьям воюющих братьев хоть чем-то подсобить.
Из-за смерти отца, к зиме Карим подготовился плохо, и продуктов добыл не ахти сколько. Слава Аллаху, на первых порах выручали Карима его шалинские друзья. Но вскоре многие из них стали абреками, оставив дома и семьи, ушли в леса. Не хотели молодые парни воевать на фронте, но оружие в руки все же взяли. Не просто было прокормиться  в лесной глуши. И к несчастью, не только зверье настигала абрекская пуля.
По ночам тайком приходили абреки в село за чистым бельем и солью. Иногда по старой дружбе заглядывали они и к Кариму, который не осуждал их, но и согласиться с ними не мог. Часто спорил до хрипоты, доказывал, что мужчинам стыдно прятаться, как кротам в норах, когда их односельчане на войне. Вспоминал своих старших братьев и горько жалел, что в этот тяжкий час не может быть рядом с ними. Что ж, каждому свое: воину – вечная слава, абреку – лесная чащоба, а ему, Кариму – неведомое будущее.
Протопив очаг кизяком, частенько Карим коротал долгие зимние ночи без сна, вспоминая мать, село, дорогих и близких ему людей. И все не мог дождаться весны, когда можно будет, забрав детей, тронуться, наконец, в дорогу.
Февраль 1944-го был морозным и ветренным. Карим любил слушать вой пурги, стучившейся в дверь, словно запоздалый путник, сбившийся с тропы. Издалека доносился лай голодных собак, который тоже напоминал завывание метели. К утру, почти всегда, пурга утихала, как будто жалела людей, но вечером с новой силой заводила свою протяжную жуткую песню.
У Карима работа не ладилась, как прежде. Помещение, где он лепил кувшины промерзло так, что в нем было холодно даже в мохнатом полушубке. Озябшие пальцы не слушались Карима и один кувшин он иногда заготавливал больше недели, хотя и его было некуда нести, ведь из-за лютых морозов базар пустовал. Хорошо, что еще не закончились мука и дрова, которые поддерживали еле теплившуюся жизнь в бедном чеченском доме, стоявшем на краю села.
Хозяева, всегда хорошо относившиеся к Кариму, в эту зиму особенно привязались к нему, особенно старик, который напоминал Кариму отца. Старик был добрым и мудрым, часто давал Кариму дельные советы. Его взрослые дети жили в других селах: три дочери вышли замуж, двое старших сыновей в самом начале войны подались в абреки и только младший добровольно ушел на фронт.
Старик очень переживал за своих старших, боялся, что им придется грабить и убивать простых людей для того, чтобы выжить в лесной глухомани. Прежде, в тухуме старика не было кровных врагов, но теперь они вполне могли появиться. Одна отрада – младший сынок стал конным кавалеристом, писал им со старухой короткие письма с передовой. Но и об этом душа болела не меньше – не ровен час, настигнет его немецкая пуля…
От переживаний ли, от возраста ли, совсем занемог старик и недели за две до окончания зимы скончался также тихо, как и жил.
Во второй раз осиротел Карим, но виду не подал, все хозяйские заботы взвалил на себя, на свои плечи, жалея старуху, как родную мать. Но частенько, когда утешал ее, высохшую от горьких слез, вспоминал свою собственную, которая осталась в далеком Сивухе. И муторно становилось на душе у Карима, словно какое-то мутное чувство вины скребло по сердцу. Недаром говорил ему покойный старик, что в страшные и тяжкие времена лучше не отбиваться от своих. Чужбина даже золотая, все равно остается чужбиной. Жаль только, не успел Карим воспользоваться советом старика…
Утро 23 февраля 1944-го года выдалось тихим и пасмурным. Карим запряг лошадь в стариковскую телегу и отправился на базар, чтобы попытаться продать там сделанные в последнее время кувшины. Навстречу ему шли вооруженные солдаты, такие же пасмурные, как и ранее февральское утро. Проехали два грузовика, тоже битком набитые красноармейцами.
- Откуда столько солдат? – тихо прошептал про себя Карим, - наверное, что-то случилось…
  Сердце его сжалось от какого-то болезненного и смутного предчувствия, но он все же не повернул назад. Если удастся продать кувшины, то можно будет купить детям немного молока и мяса. Хоть зима и на исходе, а до первой травки еще далеко.
Базар был окружен плотным кольцом красноармейцев. Один из них остановил ничего не понимающего Карима и повел его к крытой машине, где уже находилось много знакомых Кариму людей. Никто ничего не понимал и не мог объяснить Кариму, а солдаты ни на какие вопросы не отвечали, только хмурились и зло матерились.
Солнце поднялось уже высоко, когда их привезли на вокзал, где уже стояли пустые товарные вагоны, в которых в мирное время перевозили скот – лошадей и овец.
Люди, сбитые с толку, не ведали, что их ждет впереди, и только тогда, когда их силой стали загонять в порожняки, многие закричали и заплакали. Началась суета. Разные команды и окрики солдат смешались с детским плачем и причитанием женщин. Полуодетые люди метались в вооруженном кольце, пока их по одному не запихали в бездонное чрево вагона.
Молодой солдатик подтолкнул Карима в спину, и тот тотчас оказался на вонючем деревянном полу. Чертыхаясь, он подошел к щелистой стене вагона и стал смотреть наружу. В только что подъехавшем грузовике Карим увидел своих соседей, но жен и детей среди них не было, как не было и старухи-хозяйки, после смерти мужа она совсем не вставала с постели.
Карим уже понял, что это не к добру. Распихивая толпу, он выпрыгнул из вагона и подбежал к какому-то командиру, пытаясь рассказать ему о жене и детях, но тут же два дюжих красноармейца схватили его под руку и затолкали обратно в вагон.
От стонов, воплей и плача можно было сойти с ума. Карим сидел в углу вагона, с трудом соображая, сон это или в самом деле с ним происходит?.. Если сон, то слишком страшный. Если явь, то страшнее вдвойне. Он никак не мог опомниться от того, что жена и дети остались одни на чужбине и что он, может быть, не увидит их больше никогда. Карим почти до слез жалел, что не разбудил их рано утром перед тем, как отправиться на базар, не обнял, не простился…
От переживаний и голода он задремал. И люди, выбившись из сил, тоже затихли, хотя многие из них были полуодеты и голодны также, как и Карим. Только маленькие дети поскуливали, как щенки, уткнувшись в материнские колени. Все замерли в надежде на утро, которое должно было внести какую-то ясность и расставить все по местам.
На рассвете Карим проснулся от стука вагонных колес. Товарняк, набитый людьми, увозил в далекую неведомую даль их горькие и трудные судьбы. Никто не знал, зачем и куда их везут. Только шалинцев или всех чеченцев?.. Никто не мог ответить на эти вопросы, или не хотел…
Постепенно люди стали просыпаться и, поняв, что они едут, многие заплакали и запричитали опять. Карим, и сам сбитый с толку всем происходящим, решил не поддаваться общей панике и, как мог, успокаивал людей. Одет Карим был получше других, так как целый день собирался торговать на базаре. Все вещи его остались в телеге, но небольшой топор, который он носил в дорогу за поясом, слава Аллаху, оказался при нем. Даже тогда, когда солдаты тащили Карима к вагону, топор не выпал и под мохнатым полушубком конвоиры его не заметили.
Скудное февральское солнце стояло уже высоко, но в вагоне было по-прежнему холодно. Старики обреченно говорили о том, что их всех убьют. Молодые спорили с ними, доказывая, что их везут на какие-то работы, а потом всех отправят обратно. Женщины тихо плакали, пытаясь успокоить голодных детей.
Карим достал свой топор и принялся за работу. В углу, в днище вагона он прорубил дыру, завесил угол чьим-то одеялом, соорудив таким образом отхожее место. Как потом оказалось, действие Карима было своевременным, ибо в других вагонах многие люди, особенно женщины, погибли от разрыва мочевого пузыря.
Поезд остановился только через сутки посреди заснеженной степи. Конвоиры окружили состав и выпустили людей на несколько минут.
Только тогда, когда Карим выпрыгнул из вагона на осевший февральский снег, он понял, что за них взялись не на шутку. Все вагоны товарняка были битком набиты людьми. Оглядевшись по сторонам, Карим узнал кое-каких своих знакомых из соседних чеченских сёл. Значит не только шалинцев везли на этом поезде.
Конвоиры обращались с ними очень строго, на вопросы отвечали неохотно или вообще не отвечали. И все же Карим постепенно разузнал, что в этом поезде его детей и Айбике нет, нет и больной старухи-хозяйки. Кроме того, кто-то сказал ему, что везут только одних чеченцев, а аварцев и других дагестанцев, имеющих документы, в товарняк не сажали.
Вдруг Карим вспомнил, как на шалинском базаре красноармейцы требовали его документы, но никаких бумаг у него с собой не было. Тогда-то и его затащили в грузовик. Может быть, и впрямь Айбике с детьми оставили в покое? Если это так, Карим ежеминутно был готов молиться Всевышнему. Его малолетние дети не вынесли бы и двух дней этого кошмарного пути.
Поезд изредка останавливался на маленьких полустанках, казалось, только для того, чтобы похоронить людей, умерших за ночь в холодных вагонах. Первыми не переносили мучений дети. Их маленькие окоченевшие тела клали в мерзлую землю безымянных полустанков и наскоро засыпали заснеженной землей. Ничего не писали, только серые камни оставляли на сиротливых могильных холмиках. Так от самого Грозного до казахских степей по всей России протянулись эти камни страшным пунктиром…
Многие матери, обессиленные дорогой и горем, уже не рыдали над ними и каждая мечтала умереть вместе со своими детьми. И не было рядом мужей, чтобы их утешить. У кого-то мужья воевали на фронте, у кого-то прятались в лесах, но ни те, ни другие не ведали о несчастной доле своих семей, загнанных в одну мясорубку.
Когда поезд останавливался, конвоиры разносили по вагонам мерзлые буханки хлеба, которых все равно не хватало на всех. Обычно матери оставляли свой паек детям, но и Кариму его кусок не лез в горло, когда он видел устремленные на него голодные глазенки. Частенько он отдавал хлеб соседским ребятишкам, со слезами на глазах вспоминал своих. Неужто и их не минула эта участь?..
Впрочем, так поступал не один Карим. И старики, и молодые делали тоже самое, хотя сами пухли от голода. В вагонах было очень много многодетных матерей, с шестью, семью и даже десятью детьми. Потом, когда они, наконец, приехали в Казахстан, у каждой осталось по двое или трое.
От голода и холода Карим не спал по ночам, глядя через зарешеченное оконце на небо. Здесь, в неведомых и далеких краях, оно было совсем не таким, как в горах – более высоким и более холодным. А звезды казались маленькими-маленькими, какими-то чужими и тусклыми. А в горах до них можно было дотронуться рукой, так ярко сияли они, свисая с низкого неба – теплые и такие родные…
На девятые сутки поезд остановился в тупике какого-то вокзала. Под конвоем их перегрузили на машины и повезли в отдаленные села. По пути Карим разузнал, что это казахская земля, которая находится очень далеко от Москвы и о которой раньше он никогда не слыхал.
Дул резкий холодный ветер и хотя было уже начало марта, весной в этих краях даже не пахло. По сторонам однообразно тянулись заснеженные барханы. От их унылого вида сжималось сердце.
К вечеру машины прибыли в какой-то колхоз, где людей до утра разместили в стареньком сельском клубе. После девяти суток езды в продуваемом из всех щелей вагона, этот маленький обшарпанный клуб показался им раем и, может быть, впервые за все это время люди заснули крепким и спокойным сном.
На рассвете Карим проснулся от женского и детского плача. Спросонья он решил, что их куда-то увозят, но потом понял в чем дело. Старейшина села, мудрый Абдулла без стонов умирал на руках своего внука. В последний раз, ценой невероятных усилий он поднял голову беззвучной молитвой благословил своих соплеменников и тихо отдал Богу душу, так и не узнал, что впереди ждало его народ…
Конвоиры, хмурясь, унесли тело старика, хотя люди просили позволить им самим совершить похоронный обряд.
- Не положено, - буркнул самый молодой солдат и тут же виноватым голосом добавил, - да вы не бойтесь, старика в больницу отнесут и по обряду похоронят. Они ведь тоже мусульмане.
Люди немного успокоились, хотя их первый день на чужбине начался так трагично. Мудрейший Абдулла, аксакал, которого знала вся Чечня и который в тяжкой дороге был для всех надежной и опорой, ушел от них навсегда, как родная земля из-под ног.
Метель, завывавшая всю ночь, к обеду усилилась и намела такой сугроб у входной двери, что ее невозможно было открыть.
Казалось, сама природа решила запереть их в этом клубе, как в тюрьме.
Но вскоре конвоиры откопали дверь и впустили местное начальство, укутанное в теплые полушубки и обутое в бурки. Начальство привезло хлеб с брынзой и обещало горячий суп. Председатель колхоза, крепкий, коренастный мужик из казаков с участием оглядел столпившихся людей, которые, позабыв об усталости и тяготах дороги, засыпали его вопросами.
- Как я погляжу, все вы тут шибко бойкие, - крякнул он довольно, - а бойкие нам нужны. Для всех работа найдется. Завтра с утра распределят вас по хатам, где значит, жить будете. А на работу определим в сельсовете, кто, значит, какую специальность имеет. Ребятишек, значит, в школу пошлем, ну и все такое прочее.
После разговора с председателем хмурые лица людей моментально разгладились. Впервые, за долгие и горестные эти дни с ними обращались, как с равными, по-людски.
- Председатель! Может быть, ты еще и мужа мне здесь найдешь? – крикнула из толпы бойкая молодая чеченка. Она ехала в одном вагоне с Каримом вместе со своими престарелыми родителями. Седа была разведенной, веселой и языкастой женщиной, в карман за словом не лезла. На протяжении всего тяжкого пути, она не давала никому унывать, подбадривала павших духом матерей, заигрывала с молодыми, а детям по вечерам пела протяжные чеченские песни.
Самая младшая в семье, она была всеобщей любимицей и оттого с детства росла отважной и дерзкой, с мужским, а не девичьим характером. Может быть, потому и не ужилась с мужем, развелась через полгода после свадьбы.
Карим частенько подшучивал над ней:
- Не дразни меня, Седа, а то женюсь на тебе прямо в этом вагоне. Сыграем свадьбу и заживем, как цыгане, будет кататься туда-сюда.
И хотя шутка была веселой, на сердце у Карима лежал камень. Ни на минуту он не забывал о жене и детях, оставленных в Шали. Как они там справляются без него? Хватит ли сил дотянуть до весны?..

                Глава третья

Айбике устала искать Карима. Вот уже десять дней, как о нем ничего не было слышно. Каждое утро Айбике одевала детей и шла с ними на шалинский базар, чтобы расспросить людей о Кариме. Один знакомый лакец-лудильщик сказал ей, что видел, как Карима остановили красноармейцы и, не найдя у него документов, затолкали в машину вместе с чеченцами. Ей все казалось, что Карим спрятался где-то от страха быть пойманным и скоро возвратится к ней и детям. Но дни шли, а Карим не возвращался.
Айбике не знала, как ей жить дальше, на чужбине, одной с малолетними детьми. Ей не было еще двадцать, а уже столько бед свалилось на ее хрупкие плечи. Поздней осенью умер свекорь, потом хозяин дома, где снимали они жилье. Через неделю пропал Карим и в тот же день убили старуху-хозяйку.
Это случилось после обеда. Когда по селу пронеслась паника, что всех чеченцев солдаты загоняют в машины и везут на вокзал. Айбике схватила документы мужа и побежала с ними на базар. Детей она оставила возле больной старухи, которая уже несколько дней совсем не вставала с постели.
На шалинском базаре царило столпотворение: повсюду метались испуганные люди, на которых кричали солдаты. Битком набитые народом машины отправлялись в сторону вокзала.
Айбике тоже останавливали несколько раз, но, когда читали в документах, что она аварка, отпускали. Последний красноаремеец, проверивший документы, тихо ей прошептал: «Шла бы ты девчонка, геть видсель до дому. Чим бимс нэ шуткуе. Заберуть и тэбэ, каты бисовы».
Падая от усталости, Айбике еле-еле добралась до маленького домика на краю села, вошла во двор и ужаснулась. К старому дереву, стоявшему посреди двора, была привязана больная старуха. Голова ее безжизненно свисала на грудь. Из-под черного платка выбивалась седая прядь, забрызганная кровью. У Айбике подкосились ноги. Пересилив себя, она побежала в дом искать детей, которых нашла только через час в загоне с овцами. Старуху похоронили утром. Дагестанские семьи, которые избежали высылки, уже породнившиеся с чеченцами, остались в Шали, между тем, как их родственников отправили на чужбину.
С похорон пришли помянуть старуху. Никто не плакал, хотя сердце каждого было сдавлено своими собственным горем. Утешили поникшую Айбике, поделившись с ней своими скудными съестными запасами и разошлись по домам. И никто не знал, что ожидает их завтра?..
Айбике проплакала всю ночь, не зная, как ей жить дальше. Возвратиться в Сивух без посторонней помощи она не могла и в Шали оставаться было старшно.
Каждый день по сельским домам шарили солдаты, искали спрятавшихся чеченцев, заодно забирали скот, пшеницу, муку. У Айбике продукты были на исходе. Хозяйских овец и кур увели красноармейцы, а у них с Каримом своей живности не было.
Наступивший март тоже не принес облегчения. Каждый день дул холодный, пронзительный ветер и, выпавший за зиму снег, почти не таял. Дрова закончились и Айбике очень переживала за детей, моля Всевышнего, чтобы они не заболели. Она не умела писать и не знала, кого ей попросить об этом, чтобы хоть как-то известить родных в далеком Сивухе. Оторванная от всего и вся, молодая женщина с пылким нетерпением ожидала весну, коротая в тяжком труде унылые дни и ночи. От Карима по-прежнему не было никаких вестей и Айбике стало уже казаться, что она больше никогда его не увидит.
К концу марта в Шали стали приезжать целые семьи горцев, переселенных из Дагестана. Среди них были и лакцы, и аварцы, и кумыки. Их заселяли в чеченские дома, оставленные хозяевами. Люди неохотно обживались на новом месте, как будто что-то тяготило их в чужом жилище.
Наконец, Аллах внял молитвам Айбике. В первый, по- настоящему весенний апрельский день из Сивуха приехал страший брат Карима, который ничего не знал о случившем.
Айбике от души обрадовалась приезду деверя, поведала ему о своей беде то плача, то смеясь от избытка чувств. Басир, брат Карима, тоже ничем не порадовал невестку, рассказав ей о том, что свекровь Айбике умерла в начале зимы. Сам он только недавно вернулся из Пятигорского госпиталя, где пролежал два месяца с перебитой ногой. Раны так и не зажили как следует, и хромота останется уже навсегда, зато, слава Аллаху, живой!
В горах людям живется очень тяжело, а теперь еще многих переселяют в чеченские села, иногда сгоняют с насиженных мест целыми аулами. Вот и их аул переселили в Нажаюртовский район и теперь Басир приехал за своими родственниками.
Дети Айбике и Карима целый день не отходили от своего дяди, не могли нарадоваться его приезду. Они сразу же почувстововали свою защищенность и то, что их жизнь скоро изменится к лучшему.
Басир торопил Айбике в дорогу. Весна долго не приходила, зато теперь стремительно наверстывала упущенное. Высоко в горах еще лежал снег, а в долинах уже буйстововала зелень, покрывая мягким пушком деревья и кусты. Цвели абрикосы и в яркой траве проклюнулись первые желтые цветочки. Было так красиво, что не хотелось идти домой. Даже скотина радовалась по-летнему пригревшему солнцу, мирно паслась на сочных лугах. Телята, ягнята, жеребята бесились как дети, вздрагивая тоненькими неокрепшими ножками, весело носились вокруг своих матерей.
Казалось, будто не было войны, ни переселения, ни горя, ни слез на белом свете. Все сияло вокруг и ликовало, радуясь приходу весны. Только в темных ущельях, куда не попадали лучи солнца, лежали еще ледяные глыбы, как сметки серебряной руды.
Рано утром сельский люд спешил на поля, чтобы вовремя посадить картошку, посеять кукурузу и фасоль. Басир подгонял Айбике со сборами. Если вовремя не успеют провести посевную, то осенью ничего будет собирать, а это значит, что зимой снова придется голодать.
Опасения Басира подстегнули Айбике. Собрав все свои нехитрые пожитки, она погрузила их в старенькую повозку, которую медленно потащил верный Каримов осел. Карим на этом осле обычно возил из лесу дрова. И, когда друзья смеялись над дярхлым животным, Карим шутил, что его осел послужит еще не только ему, но и его детям. Как в воду глядел. Как он пригодился теперь измученной Айбике и малышам, радостно расположившися в повозке, которая весело катилась навстречу новой жизни.

                Глава четвертая

А между тем уже и в казахских степях давным-давно царствовала весна. Люди, пережившие эту страшную, голодную и холодную, военную зиму, с трудом верили, что, наконец избавились от прежных страданий. Они радовались каждому теплому дню, грелись под лучами ласкового солнышка и даже улыбались друг другу как-то по-особому. Человеческая жизнь оказалась сильнее суровой природы, которая не смогла сломить ни воли, ни духа.
Многие чеченские семьи устроились в казахских домах, где жили они до самого лета. Казахи хорошо относились к ссыльным, особенно жалели их детей. На первых порах, когда было еще холодно, поделились теплой одеждой, подкармливали малышей, старших определили в школу. У людей появились дом и работа, а значит и надежда, хотя свобода их была ограничена. Чеченцам было строго запрещено выезжать в город и даже в районе на них распространялся комендантский час.
Карима поселили в доме казаха-охотника, у которого была большая семья: жена и восемь детей. Несмотря на столько едоков, жили они в достатке. Глава семьи почти всю зиму проводил в горах, заготавливая ценную пушнину для зверьартеля. Изредка он возвращался с зимовья домой, чтобы привести семье мороженную оленину или медвежатину и сдать шкурки в заготконтору. Были унего быстрый, как ветер, красавец конь и ручной беркут – первый его друг и товарищ. По-русски охотник почти не говорил, но понимал много и, когда Карим поселился в их доме, любил слушать его рассказы о Дагестане и Чечне. Вскоре Нуратдин, так звали охотника, крепко подружился с Каримом и все обещал взять его с собой на охоту.
Дети Нуратдина, особенно мальчики, которых было четверо, тоже сильно привязались к новому постояльцу. Карим частенько мастерил для них деревянные игрушки, свистульки и сабельки. Постепенно, общаясь с детьми, он даже стал понимать казахский язык, который был так схож со знакомым ему кумыкским.
Работать Карима определили, как и многих других, на колхозном поле. Трудился он усердно, потому что очень истосковался по настоящей физической работе. Кроме того, труд отвлекал от тяжелых мыслей, да и время за делом летело быстрее.
Никаких вестей от родных Карим не получал, и они вряд ли знали, жив или нет?.. И все же каждый вечер после работы Карим ходил к знакомым чеченским семьям разузнать, нет ли каких новостей, не дошло ли до кого-нибудь скупая весточка из родимого края.
Несмотря на то, что зима закончилась, весна для чеченских семей выдалась голодной. Казахи сами кое-как могли прокормить свои многодетные семьи и, хотя пытались помочь ссыльным, возможности для этого имели весьма ограниченные.
К маю за казахским селом выросло первое чеченское кладбище. Особенно часто умирали старики, ослабленные долгой и страшной дорогой. Кроме того, пожилые люди, чем молодежь переживали насильственную разлуку с родней.
Неподалеку от этого погоста колхозное начальство выделило чеченским семьям земельные участки под строительство жилья. Получил свой надел и Карим, хотя никто не гнал его из хозяйского дома, он с рвением принялся за работу. Все же свои стены, даже саманные, кажутся крепче, чем чужие.
Тем временем незаметно наступило лето, а там и пора уборки подошла. Недаром уборочную называли фронтом. Дни и ночи перемешались в одно целое. Колхозники от мала до велика ударно работали в поле и на току. Из города на подмогу им прислали студентов и солдат-водителей с колонной рузовиков. Работа спорилась, было трудно, но весело. Все передружились друг с другом, особенно студенты, которые живо интересовались судьбой чеченских переселенцев. Карима они уважали, любили слушать его аварские песни и рассказы о Кавказе. общаясь с ними, Карим довольно таки сносно научился  говорить по-русски, частенько рассказывая городским ребятам историю про фасоль.
Однажды из города прямо на ток привезли кино. Тут же натянули белую простыню и стали крутить киноленту. Прежде Карим никогда не видел фильмов, хотя и слыхал и них от своих друзей. Он восторгался как ребенок, от бегущих по экрану кадров – всех этих летящих самолетов и ползущих танков, и плывущих кораблей. Он смеялся и плакал, глядя на экран, а, когда фильм закончился, все никак не мог поверить в увиденную наяву чудесную сказку.
Студенты прозвали Карима Пушкиным из-за его мелких кучерявых волос и смуглого цвета кожи. Городские девчонки нередко заглядывались на него, впрочем, и сам он не ушел далеко от них по возрасту, но чувства ко всем испытывал только дружеские.
Лето с его радостями и хлопотами заканчивалось, а у Карима еще не была готова его саманная хатка, которую он понемного строил в редкие свободные вечера. Иногда ему помогал Нуратдин со своей женой Джанет и старшими детьми. И всеравно строительство продвигалось медленно. Нужно было еще смастерить крышу, а для этого нужно было нарезать побольше камыша. Но камыш возле реки был еще зеленым, поэтому его надо было срезать и хорошенько подсушить.
Наконец, когда мазанка Карима была готова, он переселился туда со всем своим нехитрым скарбом. Хорошо, Джанет дала ему кое-какую домашнюю утварь и даже старый топчан. Нуратдин по этому поводу шутил, что теперь Карима можно женить на русской студентке Наде, которая работала в поле поварихой и всегда оставляла Кариму лучшие куски.
Через много-много лет Карим любил рассказыать своим близким эту шутливую историю об его несостоявшейся женитьбе на русской поварихе. Гляда на свою жену, он подмигивал:
- Русская бы наверняка меня лучше кормила, чем ты. Зря  я тогда не женился на ней!
Карим всегда был шутником, с детства. Из любого трудного положения он выходил с шуткой и прибауткой. Всех веселил и сам смеялся. Это замечательное свойство помогло ему пережить самые страшные времена.
Когда Карим достраивал дом, он никак не мог запомнить слово «пилорама» и всегда говорил вместо этого «доскопильня», чем смешил не только молодежь, но и взрослых. Даже местное начальство относилось к Каримовым шуткам снисходительно и порой любило послушать дагестанского балагура.
Наступила осень, уборочная закончилась, ну у Карима стало намного больше свободного времени, которая он проводил обычно вместе с Нуратдином. Охотник от своих родителей перенял способность хорошо разбираться в лекарственных травах, в изобилии росших в окрестностях  и особенно в лесах. Ему были до тонкости известны все их целебные свойства. Знахарский науке потихоньку обучал и Карима, рассказывал ему, где находит нужные корни и травы, когда собирать их и как сушить.
Впоследствии, Карим был очень благодарен Нуратдину за эту науку. Студеными казахскими зимами его не раз исцеляли от сильных простуд чудесные корешки и травы. Не раз и соседей своих выручал Карим, когда заболевали их дети и не было надеж на спасение.
Да и жена Нуратдина Джанет многому научила Карима. Помогла ему соорудить во дворе тандыр – печку для выпечки хлеба, который он к зиме научился выпекать не хуже казахских женщин. Потом и соседок-чеченок научил этому ремеслу: хорошенько разогреть тандыр жаркими углями, облепить его стенки круглыми лепешками, накрыть крышкой и через несколько минут вынимать горячие румяные благоухающие лаваши.
Вот так к зиме обрел Карим на чужбине свой саманный угол, тандыр и клочок земли, на котором ухитрился вырастить и картошку, и фасоль, и лук, и чеснок – в общем привычную для горца еду. Кроме того, за трудодни получил он пару мешков зерна и муки. Можно было зимовать! Все хорошо, если бы не тоска, подступающая долгими осенними ночами. Как там мать, Айбике, дети, родной Сивух?..
Никто не мог ответить на эти вопросы. Предзимний ветер, как голодный зверь, завывал за окном и первые колючие снежинки срывались с небес.

                Глава пятая

Разлученная с мужем, Пада случайно оказалась в одном товарняке со своим свекром и свекровью. Это уже было счастьем, поскольку ее мать с отцом и младшие братья были отправлены другим составом неизвестно куда.
Пада с родителями мужа попали в Павлодарскую область в поселок Май-Кургагай. В начале устроились кое-как на квартире у старухи-татарки, потом переехали в рабочие бараки. Март выдался по-зимнему холодным и дети Пады постоянно болели. Она очень боялась их потерять и страшно переживала из-за этого. Такую трудную дорогу одолели и муки, и голод превозмогли, еле живыми до поселка добрались, но все же очухались, пришли в себя. Неужели не хватит сил дотянуть их до весны? А там глядишь, от одного только вешнего солнышка выздоровеют и окрепнут.
Весной Паду и свекра определили на работу в местный совхоз, а свекровь осталась дома смотреть за детьми. Совхоз был полеводческий, распологался на берегу Иртыша, где на бескрайних полях Пада вместе с такими же, как она ссыльными, сажала картошку и овощи. Работы была тяжелой, особенно прополка, но надо было держаться для того, чтобы прокормить детей.
Об Ахъяде не было никаких известий. Пада очень переживала за мужа, но чувствовала, что он жив и не переставала в это верить ни на минуту. А вот старуха-свекровь частенько оплакивала сына, обнимая своих малолетних внуков и причитая над ними так, как будто они уже осиротели. Пада злилась за это на нее и упрекала свекровь в малодушии, хотя в душе жалела несчастную старуху.
Иногда молодых выносливых женщин отправляли на лесосплав – тяжелую, чисто мужскую работу. Но Пада никогда не жаловалась, ей даже нравилось работать на реке – не так однообразно, как в поле. Сперва Пада очень уставала, ведь в юности ей не приходилось так много трудиться. Она даже не имела представления о том, что работа может быть такой тяжелой. Но постепенно Пада втянулась в этот круговорот – рано вставать, поздно ложиться и работать, работать, работать.
К зиме работы поубавилось и Пада имела возможность больше времени проводить со своими детьми. К тому же она завела подругу, молодую русскую женщину Свету, служивщую в конторе. Света пообещала найти ее мужа Ахъяда, уверив Паду, что если подать в розыск, то можно многого добиться. На радостях Пада подарила Свете свои золотые сережки и жила первое время, окрыленная прекрасной надеждой. Знакомые чеченцы, с которыми Пада делилась своей радостью, не верили в эту затею. Они советовали Паде оставить детей на попечение стариков, а самой выходить замуж. Пада очень обижалась на таких советчиков, хотя понимала, что они ей желают только добра, а не зла.
В начале зимы тяжело заболел свекр Пады. Промучившись пару месяцев, он скончался, так и не увидев своего сына Ахъяда. Стояли лютые морозы, но на похороны старика пришли все ссыльные чеченцы, чтобы проводить его в последний путь.
После смерти деда, дом их как будто осиротел. Даже малыши не бегали и не возились, тяжело переживая первую в своей жизни утрату. Свекр был их опорой, утешал всех, подбадривая. Часто вспоминал Чечню и рассказывал детям о тех временах, когда они снова возвратятся на родину. Малыши слушали его, затаив дыхание и родина им представлялась далекой и прекрасной, почти несбыточной, как сказка перед сном.
Теперь все изменилось. Дом опустел, дети притихли и свекровь Пады преждевременно сгорбилась то ли от своей утраты, то ли от горьких дум об Ахъяде.
Слава Аллаху, соседи не оставили наедине со своим горем. Каждый вечер приходили в их тесную комнатку, пряли вместе с Падой шерсть, вязали носки, ворежки. Это нехитрое ремесло многих спасало от голода. В бараке было тесно, на общей кухне – шум и гвалт, но люди радовались и этому пристанищу. В одночасье потеряв свои дома, сады и огороды, свою скотину и все имущество, они упорно учились выживать в тех условиях, в которые их загнала жестокая судьба. Женщины в основном вязали, иногда шили, чтобы продать свои изделия на базаре. Мужчины, забыв о гордости, искали поденную работу. Кому повезло, тот устраивался в какую-нибудь мастерскую или артель.
Так своим чередом тянулись их будни, за которые незаметно наступила весна. Снег почти везде растаял и только в лесу, среди густых деревьев и зарослей он держался до самого мая.
Наступила долгожданная посевная, все ожило вокруг, на полях загрохотали трактора. Свекровь Пады стала выводить детей на улицу, чтобы вместе с ней они слушали тракторный рев. Для свекрови этот грохот был милее музыки, потому что он напоминал ей сына Ахъяды, работавшего до войны бригадиром трактористов. Дети капризничали, им не нравился этот монотонный рев, но старуха с упорстовм заставляла их прислушиваться к нему.
Наступил май, теплый и благодатный. В полисаднике дома, где жила Света, расцвела сирень, благоухая на всю округу. Пада любила сидеть в этом палисаднике по вечерам, потому что все здесь напоминало ей о Грозном – и этот дом, и маленький ухоженный садик, и сирень, такая же буйная, как у них.
В один из таких вечеров, Света встретила Паду как-то невесело, все время прятала глаза и вела ненужные разговоры. Пада заподозрила что-то неладное, но спросить так и не решилась.
А между тем Света получила известие о гибели Ахъяда. Он погиб в результате несчастного случая и был похоронен в Талдыкурганской области, откуда и пришло извещение в их контору. Посоветовавшись с матерью, Света решила сама ничего не говорить об этом Паде на ночь глядя.
Наутро Паду вызвали в контору, где и вручили ей печальное извещение. В начале Пада никак не могла осознать, что же произошло и откуда в конторе знают об Ахъяде?.. Но потом, как удар молнии, до ее сознания страшная весть, затуманившая глаза мутной пеленой.
Председатель, вручивший Паде клочок роковой бумажки, крепкий и бывалый мужик, растрогался до слез. Он, как мог стал успокаивать Паду, мол, она еще молодая, красивая, устроит как-нибудь свою судьбу, но Пада его не слушала… Скомкав листок, она вышла из конторы и медленно побрела в сторону дома, сутулив хрупкие плечи. Председатель смотрел ей вслед из окна конторы и с горечью думал о несчастной судьбе всех этих людей, вырванных с корнем из родимой почвы и не раздумывая разбросанных по просторам России. Простой сибирский мужик, отпахавший свое на фронте и хлебнувший лиха под завязку, он ничем не мог помочь этой красивой молодой чеченке, судьба которой ужалила его прямо в сердце.
Света догнала Паду по дороге домой. Она прямо обняла ее и прижала к себе. Только оказавшись в объятиях подруги, Пада не выдержала и дала волю слезам.
Так, обнявшись и плача, они подошли к бараку, возле которого гулялал свекровь с малышами. Увидев потускневшее и заплаканное лицо Пады, старуха почуяла недоброе, потеряв дар речи.  Пада бросилась к ней на шею и зарыдала еще сильнее, не в силах произнести черную весть. Но и без того свекровь сразу все поняла. Она строго взглянула на Паду, как бы приказывая ей взять себя в руки. У чеченцев есть давний обычай запрещающий женщине, потревяшей мужа или ребенка плакать прилюдно. Это позор. И старуха сумела быть верной традициям предков, но только не Пада… Всхлипывая и причитая, она никак не могла успокоиться, пугая своим видом маленьких детей, которые также разревелись вслед за матерью.
На крики и плач сбежались соседи и Света вместе со свекровью силком увели Паду и детей в дом, подальше от людского глаза. Но соседи многие из которых знали Ахъяда, вовсе не осуждали Паду за нарушение обычая. Многие плакали сами, ведь всех этих людей кровью связала одна общая беда и они остро ощущали причастность друг другу.
Так трагически начался и печалью завершился этот благоухающий майский день, ничего не ведающий о людских горестях и потерях. Также цвела сирень в поселковых палисадниках и первые соловьи щелкали в сумраке ветвей, выводили свои бессметрые трели о вечной любви и вечной жизни на прекрасной земле.
На следующий день свекровь Пады слегла от внезапного горя. Сперва Пада думала, что это ненадолго, но поселковый доктор встревожился не на шутку, подозревая, что старуху разбил паралич. Бабушка лежала в постели, устремив строгие глаза в потолок, отказывалась от пищи и даже к внукам была совершенно равнодушна. Пада совсем сбилась с ног от навалившихся на нее забот. Теперь надо было и за детьми присмотреть, и старуху обхаживать, и на работу нельзя было опоздать. Слава Всевышнему, что Света не оставляла ее в беде, помогала чем могла, хотя сама имела больную инсультом мать.
По вечерам, уложив детей и напоив лекарством больную бабушку, две подруги рассказывали друг другу о своей довоенной молодости, которая пронеслась, как короткий летний сон. Так Пада неожиданно узнала, что у Светы перед войной был роман с немолодым женатым мужчиной, ее начальником, в которого она влюбилась безоглядно. Мать Светы, уже тогда еще больная инсультом, не одобряла эту тайную связь. Да и сама Света, по правде говоря, чувствовала постыдность внебрачных отношений, хотя ее седовласый возлюбленный постоянно обещал, что в скором времени разведется с женой и оформит новый брак. Все это продолжалось до тех пор, пока Света не забеременела. Начальник тут же струсил и попытался откупиться от Светы. Потом он и вовсю запаниковал, стал угрожать Свете, визгливо и истерично упрекая ее, что на сама во всем виновата. Он мол, никогда не собирался бросать свою жену, с которой прожил двадцать лет. И вообще, мол, надо еще доказать, от него ли этот ребенок?..
Последние слова бывшего возлюбенного окончательно сразили Свету, лишив ее последних иллюзий по поводу порядочности некогда обожаемого избранника. В этит же день она ушла с работы и сделала подпольный аборт, от последствий которого отходила потом полгода. После всего случишегося, ей настолько стал ненавистен родной город, где каждая улочка, каждая скамейка в парке напоминала о несчастной любви, что Света перед самой войной перебралась вместе с матерью в этот забытый богом поселок. В теперь она очень жалеет, что не родила тогда ребенка, испугалась людских пересудов и сплетен.
Ему бы уже минуло пять лет и он бы наполнил Светино существование радостью и надеждой. Но, видно, не судьба…
Пада была ошеломлена рассказом Светы. Ей сразу стало понятной привязанность подруги к ее малышам, особенно пятилетнему Али. В порыве сестринской нежности она обняла Свету и они проплакали до утра о друг друге и каждая о своем.
Так незаметно в ежедневных хлопотах пролетело это лето 1944-го года.
К концу августа свекрови Пады стало немного легче, ее младший сын, живший в соседнем колхозе, собирался забрать мать к себе, решив тем самым облегчить жизнь Пады. И тут, как гром среди ясного неба, грянула весть! Нашлись родители Пады, проживающие в колхозе «Заветы Ильича» Чилинского района Алма-Атинской области. Оказывается, Света наряду с поисками покойного Ахъяда, занималась и поисками остальных родственников Пады. И вот, наконец, удача улыбнулась ей.
Ну, а радости Пады не было предела. После стольких бед, выпавших на ее долю, это доброе известие вернуло ей надежду и уверенность в завтрашний день. Она то плакала, то смеялась, и дети ее никак не могли понять, отчего их всегда грустная мама, так весела сегодня.
Все соседи Пады сбежались на шум разделить свалившуюся так неожиданно на нее радость. Одна свекровь грустила по-прежнему, она чувствовала, что сноха с малышами скоро покинет ее и никто не сможет их остановить. Незаметные слезы текли по впалым щекам старухи, так привязавшейся к внукам за эти трудные месяцы. Ахъяд был ее любимым сыном и его дети отчасти восполнили горькую утрату. Но, видно и впрямь чем-то прогневила она Аллаха, если он лишает ее последней радости в постылой жизни. Конечно, наверное, так думать грешно, ведь и у младшего сына, живущего в соседнем колхозе, есть свои малыши. Но к тем старуха не привыкла, младшего даже не видела ни разу, а малыши Ахъяда были ей словно собственными детьми.
Зато Паду после получения доброй вести, будто подменили. Она сразу помолодела на несколько лет, стала энергичной и жизнерадостной. Втайне от свекрови, которую Пада боялась обидеть, она потихоньку собирала свои и детские вещи, складывая их в подаренной Светой солдатский вещьмешок.
Однажды ночью ей приснился чудесный сон: будто они снова все вместе в Грозненском доме – и отец, и мать, и братья, и Ахъяд, и дети – все живые и здоровые. Наутро Пада проснулась полная сил и надежды на скорою встречу с близкми и дорогими ее сердцу людьми. Она еще усердней стала готовиться к отъезду. Выправила в конторе все необходимые документы, продала на базаре кое-какие золотые безделушки, хотя они и были ей когда-то подарены покойным Ахъядом. Что поделаешь, дорога требовала много денег, а взять их было негде, кроме как выручить от продажи своих вещей. Кроме того, Пада пошла к старому учителю географии, жившему по соседству и, показав ему адрес родственников, подробно расспросила, как лучше и быстрее добраться до них. Дорога была далекой и в душе Пада очень боялась за своих детей, но жажда встречи с родителями победила в ней это страх.
Ехать надо было немедленно, пока на Иртыше не закрыли судоходство, а иначе не вырваться потом будет до самой весны. Младший брат Ахъяда уговаривал Паду перезимовать в поселке или хотя бы оставить у него на зиму детей, чтобы не тащить их в неведомоые края, но Пада была непреклонна в своем решении. Потеряв Ахъяда, она ни на минуту не хотела расстаться со своими детьми, твердо веря – что суждено, то и будет…
И вот, наконец, наступил день отъезда, долгожданный день! Провожать Паду пришло столько народу, что она расстрогалась до слез. Даже в такое трудное время каждый, кто смог, дал ей немного денег или продуктов на дорогу. До пристани шли шумной гурьбой. Света вела за руку маленького Али, а Фатиму на руках нес брат Ахъяда.
Был конец октября. Вода в Иртыше сверкала темной синевой, в котором отражалась уже по-осеннему холодное небо. У пристани уже стоял старенький белый пароходик с мощным названием «Сибиряк». Толпа, провожавшая Паду, вдруг разом умолкли и первая не выдержала Света. Со слезами она бросилась на шею Пады, не в силах оторвать от своей подруги. Горькая судьба свела этих молодых женщин всего на каких-то полгода. Но за этот период они прожили целую вечность, целую жизнь, ставши друг для друга почти сестрами.
Вахтенный матрос прервал трогательное прощание подруг. Пора было отплывать. Он помог Паде с детьми подняться по трапу и поднял швартовые. Хрипло загудев, пароходик медленно отчалил от причала.
С берега все замахали вслед ему, и пока он не скрылся из виду, никто не ушел с пристани, словно надеясь, что пароход неожиданно возвратится назад.
Пада тоже стояла на палубе, покуда был виден причал и люди на нем, махавшие платками и кепками. Но река круто повернула и причал исчез, как само прошлое Пады.
Дети оживленно бегали по палубе, им было все в новинку и пароход, на котором они плыли, и река широкая, как море.
Дул по-осеннему холодный ветер. Пада, опасаясь за ребятишек, спустилась вниз в маленькую тесную комнату с круглым иллюминатором, об которого билась иртышская волна. Ей вдруг стало страшно и невыносимо одиноко. Прижав малышей к груди, она дала волю слезам. Наплакавшись, так и заснула вместе с ними в обнимку.
На следующий день пароход причалил к пристани Семипалатинска, большого и незнакомого города, где Паде предстояло пересеть на поезд идущий до Алма-Аты. Здесь было намного теплее, чем в Павлодаре, хотя желтые листья уже падали с деревьев, напоминая о приближении зимы. Добрые люди помогли  Паде добраться до вокзала, где толкьо к вечеру она сумела сесть на поезд. Она так устала, что еле держалась на ногах, да и маленький Али замучился до предела. Как только они с горем пополам устроились, в общем, битком набитом вагоне, дети сразу же уснули, а Пада стала расспрашивать попутчиков, нет ли среди них чеченцев. Но чеченцев не оказалось ни в этом, ни в других вагонах длинного пассажирского поезда. Многим ссыльным запрещалось сниматься с определенных для их жительства мест. Попутчики Пады удивлялись, узнав, что она чеченка едет через две области к своим родителям. Одни сочувствовали ей, другие смотрели настороженно. Но Пада уже не обращала на это внимания. Под размеренный стук колес она крепко заснула в духоте вагона, убаюканная человеческим говором и теплом.
В предпраздничный день шестого ноября поезд прибыл на вокзал Алма-Аты. Хотя было всего три часа дня уже по-осеннему рано смеркалось. Моросил мелкий противный дождик и резкий ветер надувал кумачовые стяги, украшавшие привокзальную площадь. На серджце у Пады было тяжело то ли от давящей погоды, то ли от усталости, которая сопровождала ее все эти дни. Несмотря на еще не поздний час, площадь была пустынна и Пада вновь вернулась на перрон, чтобы разузнать у кого-нибудь о дороге в колхоз, где жили ее родители. Но перрон тоже опустел, а возле входа в здание вокзала стояли солдаты. Паде вдруг стало страшно при виде вооруженных людей. Она вспомнила февраль, тот злополучный февраль месяц. А что если и сейчас ее без всяких объяснений вместе с детьми затолкают в какой-нибудь товарняк и отправят неведо куда… Она вздрогула от этих мрачных мыслей и быстрым шагом пошла по перрону у самых путей и горько заплакала.
За путями виднелись серые кирпичные бараки, в которых уже зажглись огни, где хозяева, наверное, готовились к ужину. Пада все еще всхлипывала, стоя под тусклым фонарем и прикрыв от дождя полой старенького пальто насквозь продрогших детей, когда увидела, что от бараков в ее сторону идут трое мужчин. Они оживленно беседовали между собой, и Пада вдруг ясно различила знакомые до боли слова родного языка. Говорили они о хлебных карточках, о параде седьмого ноября и еще бог весть о чем.
От неожиданности Пада растерялась и не смогла сдвинуться с места. Но мужчины заметили одинокую женскую фигуру, прижимавшую к себе малышей. Подойдя поближе, они увидели, что женищина плачет и заговорилди с ней по-русски. Пада, еще не веря в свое счастье, ответила им по-чеченски. Улыбаясь сквозь слезы, она рассказала землякам, что едет из Павлодара к родителям и не знает, куда ей деваться на ночь глядя с малолетними детьми…
Мужчины, указав на светящиеся за путями бараки, объяснили Паде, как туда попасть, сказав, что там живут одинокие переселенцы из Чечни. Земляки Пады торопились, но уходя, дали на прощание немного денег. Пада отказывалась, но они настояли на своем, мол, не ей дают, а детям.
Поблагодарив земляков, Пада поспешила к светящися в темноте баракам, до которых оказалось идти не так уж и близко. У первого дома она заметила пожилую женщину, вылившую из ведра воду от стирки, подойдя к которой заговорила по-чеченски. Женщина очень удивилась, но внимательно выслушав ее просьбу о ночлеге, без лишних слов тут же согласилась. Подхватив полусонную Фатиму на руки, хозяйка привела Паду в свою тесную комнатушку, где уже спали ее внуки.
Женщина оказалась сердобольной и словоохотливой. Накормив нежданных гостей еще горячий похлебкой, она уложила детей Пады вместе со своими внучатами и стала расспрашивать ее о дороге и о жизни земляков в Павлодарской области. Хозяйка все время удивлялась, как паде удалось получить на руки документы и поехать в такую даль.
Вскоре к хозяйке пришли соседки и, окружив Паду, засыпали ее вопросами о своих родственниках и знакомых. Не знает ли кого Пада, не попадались ли они ей по дороге? Отвечая на вопросы, Пада и не заметила, как заснула возле теплой хозяйской буржуйки.
Наутро, выспавшись как следует, Пада выглядела не столь измученной, как вечером. Оставив детей на соседних женщин, она вместе с хозяйкой отправилась на базар, чтобы найти кого-нибудь, кто бы поехал в нужный ей колхоз. У самомго базара Паду кто-то окликнул, и оглянувшись, она вскрикнула от радости. Из толпы к ней навстречу шел Асхаб, давний ее знакомый, который в юности даже за ней ухаживал. Запыхавшись от быстрого шага, Асхаб подошел к Паде и, поприветствовал, тут же выразил ей соболезнование по поводу смерти отца.
Пада застыла, как вкопанная, не в силах до конца осмыслить слова Асхаба, а когда наконец, их поняла, едва не упала в обморок. Асхаб на минуту растерялся, но тут же подхватил Паду, уже осознавая, что ляпнул что-то не то. Он побагровел и стал извиняться перед Падой, за то, что так неловко сообщил ей трагическую новость. Но Пада уже не слушала его, подступившиеся слезы душили ее, и хозяйка увела бедную женщину с базара, оставив растерявшемуся Асхабу свой адрес.
Что-то оборвалось у Пады внутри. Слезы, сжигающие ее, не выходили наружу. Они застыли внутри давящим комком. Еще вчера она лелеяла в себе мечту о долгожданной встрече с родителями, и вот сегодня мечта эта разбилась вдребезги. За полгода, потеряв стольких близких людей и мужская душа поседеет от горя. Что уже говорить о женской, хрупкой и беззащитной.
Соседи по бараку, узнав о несчастье Пады, пришли выразить ей свои соболезнования. А вечером, заглянул и Асхаб. Он все еще был сконфужен и сперва не знал, с чего начать, но постепенно пришел в себя и рассказал Паде о ее близких. Отец Пады долго болел и умер в конце весны, а мать недавно вышла замуж за одинокого односельчанина. Одной ей было тяжело прокормить двух сыновей подростков Ризвана и Рамзана.
Эта новость больно уколола Паду. Она не хотела войти в положение матери, ведь ей самой приходилость кормить двух малолетних детей. Стало горько и стыдно вдвойне от необдуманного материнского поступка. Пада даже пожалела, что приехала сюда, бросив привычное и обжитое место: свекровь, заботливую подругу. Но делать было нечего. Не век же злоупотреблять хозяйским гостеприимством…
Утром следующего дня, поблагодарив добрую женщину, выручившую ее в трудный час, Пада вместе с Асхабом пошли на колхозный рынок в надежде отыскать попутную машину. Ничего не найдя, они решили отправиться пешком, хотя дорога была не близкой.
 Асхаб, перекинув через плечо, набитые покупакми хурджины, взял на руки тяжелого Али, а легонькую Фатиму несла Пада.
По-прежнему моросил мелкий дождик, но путники не замечали его, поскольку после долгих лет разлуки были увлечены беседой, которая незаметно сокращала их путь.
Так Пада узнала, что Асхаб с родителями живет в соседнем колхозе и работает трактористом, как и Ахъяд. Старики его тяжело болеют, и потому он каждое воскресенье или в праздники приезжает в город, чтобы раздобыть хоть каких-то лекарств. Иногда ему удается раздобыть колхозную лошадь, но чаще приходится десятки километров топать пешком.
Выслушав Асхаба, Пада неожиданно сообщила ему, что не поедет в колхоз, где живут мать с отчимом, а останеться где-нибудь в другом месте, хотя бы на время. Паде было невмоготу переступить порог дома, где недавно жил ее отец, а теперь хозяйничал незнакомый чужой человек. Нет, этого позора она не переживет – хватат с нее других испытаний.
Асхаб от души посочувствовал Паде. По правде говоря, в душе он сам осуждал ее мать, так рано снявшую траур по покойному мужу. Никакая нужда не могла служить оправданием этой поспешности.
Вдруг Асхаб вспомнил, что в хуторе, лежащем как раз на полпути к их колхозу живет одинокая чеченская старуха, которая кормится тем, что пускает постояльцев, припозднивщихся из города. Не пожить ли некоторое время у нее Паде, покуда не пройдет ее обида на мать.
Обрадовавшись своему открытию, Асхаб тут же поделился ими с Падой, которая, недолго думая, согласилась, хотя и сомневалась, что чужая старуха возьмет ее на постой с такими маленькими детьми. Однако, Асхаб уверил Паду, что Сайхат, так звали хуторянку, известно всей округе, как женщина добрая и отзывачивая. Именно поэтому и заглядывают к ней путники на огонек, не только по необходимости, но и по зову сердца. Каждому найдется в доме Сайхат и кусок хлеба и доброе слово.
За разговорами они не заметили, как прошли приличный отрезок пути. До хутора оставалось рукой подать, но тут их догнала попутная машина, где шофером был приятель Асхаба. Посадив Паду с детьми в теплую кабину, Асхаб проворно зарпыгнул в кузов и через полчаса они уже подъехали к дому старой Сайхат, которая, услышав шум мотора, вышла им навстречу.
Дом был маленький и неказистый, почти землянка, но внутри оказался чистеньким и уютным. В двух словах Асхаб поведал старухе о беде Пады и попросил приютить молодую женщину с ребятишками, покуда он не найдет для них другого жилья.
Старуха не только согласилась, но и кажется, обрадовалась предложению Асхаба. Засуетившись, она побежала хлопотать на кухню и уже через несколько минут накрыла для неожиданных гостей нехитрый стол.
Асхаб с водителем обедать не стали, сославшись на то, что дотемна надо добраться до колхоза. Пообещав через неделю заехать, Асхаб обнял детей Пады, достал их хурджина буханку хлеба и, отдав его старухе смущено попрощался с Падой.
Машина, взревев мотором, уехала, и в доме наступила тишина. Измученные почти десятидневной дорогой малыши, заснули, не притронувшись к еде. А Пада, проговорив со старухой до самого вечера, прибрала посуду и пошла во двор за водой.
…Вокруг было белым бело, будто кто невидимый открыл огромную тетрадь с белоснежными страницами. Что он напишет на них?..
Так закончился для Пады этот вечер и началась новая жизнь.

                Глава шестая

Зима 1945 года, последнего военного года выдалась сиротской в этих краях. Метели чередовались с буранами и снегу навалило в человеческий рост. По утрам было трудно дышать жестким и ломким воздухом, а по вечерам ничего не было видно из-за снежной круговерти.
Пада с детьми уже несколько месяцев жила у старухи Сайхат, которая заменила ей сердобольную свекровь. Судя по всему, и бабушка была довольна задержавшимися надолго постояльцами. Теперь у нее было больше времени вязать варежки и носки, которыми она торговала на базаре. Пада так ловко справлялась с домашней работой, что старуха диву давалась, откуда у молодой женщины столько сноровки и опыта.
Мать Пады несколько раз навещала дочь и со слезами на глаза просила ее переехать к ней. Но Пада и слушать не хотела об этом, обида на мать глубоко засела в ее сердце. Частенько прибегали к Паде ее младшие братья – Ризван и Рамзан, всякий раз принося что-нибудь съестное для малышей, который к ним очень привязались. Юные дяди катали своих племяникков на санках и выстругивали для них из поленьев забавные игрушки.
 В свободное время Пада расспрашивала братьев про отца, как он болел, как умер? Они наперебой рассказывали ей о своей трудной жизни. Четверо из страших братьев в самом начале войны ушли на фронт, оставив молодых жен и детей. До фераля 1944-го года от них еще приходили письма, а теперь неизвестно, где они, живы ли вообще?.. И про жен и детей тоже ничего не слышно. Перед кончиной отец Пады часто вспоминал единственную дочь и очень жалел, что не помирился с ней после ее свадьбы. Сильно тосковал по ней и все сетовал, сто больше не увидит ее. Умер он тихо, во сне. Заснул с вечера, а утром не встал на молтиву.
Пада попросила мальчиков, чтобы они сводили ее на кладбище, где похоронен отец. Но после посещения заснеженного погоста, ей стало еще тяжелей и тоскливей.
По воскресеньям Паду навещал и Асхаб, всегда оставляя детям городские гостинцы. Бывали у старухи и другие гости, те, что постоянно останавливались у нее по дороге на базар. Иногда кое-кто из них оставались ночевать.  Для этого Сайхат специально выделила старый топчан, а свое место на печке она никому не уступала.
Приезжали знакомые Сайхат и из отдаленных колхозов, среди которых был и Карим. Он очень привязался к старухе, напоминавшей ему мать, хотя и бывал у нее довольно редко. И Сайхат с нетерпением ожидала его приезда. Щедрый Карим постоянно привозил старухе и муку, и мяса, а то и немного масла. И хотя она из-за приличия всегда отказывалась от подарков, Карим всеравно оставлял продукты в каком-нибудь укромном месте. Да и куда ему было их девать? К этому времени жил он один, имел корову и птицу. В колхозе его уважали, исправно оплачивали ему и трудодни. В доме у него был достаток, только не было в нем ни веселья, ни радости. Может быть, потому он и тянулся к одинокой старухе, которая часто говорила, что пора Кариму найти хорошую жену, завести детей. Не век же жить ему бобылем. Иногда Сайхат шутила, что если в следующий свой приезд он не женится, то она сама найдет для него невесту.
Когда в доме у Сайхат появилась Пада, понравившаяся ей с первого взгляда, она сразу подумала, чем она не невеста для Карима?.. И молода, и красива, и работящая. Вот разве что дети у нее малые, так ведь дети – богатство, а не убытки. И так размечталась старуха поженить Карима и Паду, что тайком только об этом и думала все время.
Вот теперь, как назло, Карим не приезжал, что ли дороги не было, то дела какие у него. Но, наконец, Карим появился, повез на базар продавать пшеницу и, как всегда, по пути занлянул к Сайхат с всегдашними гостинцами.
Уже смеркалось, когда он подъехал к хате Сайхат. Не заходя в горницу, поправил покосивщийся плетень, наколал дров и, забрав их в охапку, с мороза валился в дом. Каково же было его удивление, когда вместо старухи он увидел молодую, красивую женщину, расстеряно улыбающуюся ему. Возле нее, теребя юбку, крутились двое симпатичных малышей. Пока Карим безмолствовал из-за занавески появилась Сайхат и радостно обняла парня, расспрашивая его о житье-бытье. Сняв с себя тулуп, Карим уселся со старухой за столом, а сам из-подтышка поглядывал на милую незнакомку, хлопотавшую возле печки. Сайхат была умной и проницательной старухой, потому и сразу заприметила этих тайных поглядываний. Да и прямь, красавицей Падой трудно было не любоваться.
Накрыв стол для позденго гостя, Пада увела детей за занавеску, чтобы, прокормив их, уложить спать. А Карим даже не притронулся к еде, у него едва хватило терпения дождаться, чтобы расспросить Сайхат про молодую женщину.
Грустно улыбаясь, Сайхат тихо поведала Кариму невеселую историю Пады, которая будет жить у нее до весны, а там присмотрит что-нибудь получше. Еще рассказала старуха Кариму, что привязалась к ней, как дочери, мол, не душа у нее, а клад, и детки золотые – ласковые и послушные.
В эту ночь Карим долго не мог уснуть, все ворочался на старом бабкином топчане, вспоминал свою семью, оставшуюся в Чечне. Живы ли они?..
На следующий день, распродав пшеницу, Карим снова заехал с базара к Сайхат. Он купил гостинцев для детей, платок для старухи, а Паде втайне от нее оставил немного денег. На прощанье обняв старуху, шепнул ей, чтобы она берегла Паду и ее детей.
Сайхат обрадовалась. Раньше Карим никогда ничего подобного ей не говрил, а от намеков старухи о невестах только отмахивался. Знать, не на шутку, приглянулась ему Пада, да и детки, видать, задели его за живое.
Паде Сайхат ничего не сказала, но чувствоаала, что скоро Карим появится вновь. Не ведала старуха, что и молодой чеченке приглянулся простой аварский парень, волею судьбы разделивший тяжкую участь с ее народом. Они были почти ровесниками, еще так молоды, а уже столько хлебнули горя на своем коротком веку.
А Сайхат каждый день нахваливала Карима Паде, мол такой серьезный, такой хозяйственный и сердце доброе, и руки золотые. Не знала старуха, что зерна ее слов падают в благодатную почву, но мудрым сердцем чуяла это.
Тем временем Карим, возвратившись домой, не находил себе места. По соседству с ним жили старик с женой молодухой, тоже аварцы, забранных также, как и Карим без документов с шалинского базара. С этим стариком Карим случайно встретился на базаре и предложил ему, земляку, переехать к ним в колхоз. Карима родственники вначале жили в его саманном домике, а потом с помощью Карима посторили по соседству себе домишко. В Шали он женился и угодил на старости лет в ссылку на далекую чужбину. Рядом с Каримом чувствовал он себя спокойнее и надежнее, относился к нему как сыну. Да и Сайгибат, жена старика, не раз помогала Кариму по хозяйству – то корову подоит, то белье постирает, то на хате приберет. За ее труды Карим подарил ей телку, чтобы через год были они со своим молоком.
Не забывал Карим и про своего старого друга Нуратдина. Часто навещал его, когда тот возвращался с охоты, чтобы подкормить своих детей свежим мясом и сдать меховые шкурки в контору артели. Нуратдин любил рассказывать Кариму охотничьи байки, а иногда выл по-волчьи, чтобы попугать младших сыновей. У Карима мурашки пробегали по телу от этого воя и, он спрашивал Нуратдина, как это у него получается так лихо? На вопросы Карима Нуратдин обычно отвечал по-философски коротко: «Поживешь по-волчьи, и по-волчьи и завоешь». Он объяснил Кариму, что научился издавать эти звуки не от хорошей жизни. По ночам к его зимовью собиралось дикое зверьё, почуявшее человеческий запах. Вот и научился у них вочьему вою, мол, идите по-добру по-здорову, ведь я такой же, как и вы.
Зимой Нуратдин ходил на охоту на лыжах, коня не брал, берег. Боялся, что нападут на него волки или, споткнувшись на льду, упадет с кручи. Зато своего любимца беркута всегда возил с собой. Он был его верным другом и всегда находил добычу.
Угощая Карима свежей лосятиной или олениной, Нуратдин шутил, что в следующий раз, если Карим найдет себе невесту, привезет к его свадьбе целого кабана. Конечно, Нуратдин знал, что Карим не есть свинины, но подшучивал, что в голодное время можно нарушат запрет.
Медленно тянулась для Карима эта неделя. Ни шутки Нуратдина, ни забота старика и Сайгибат не могла отвлечь его от мыслей о Паде и детях. Он только и жил тем, что постоянно думал о них. Наконец, настало долгожданное воскресенье.
С субботы еще приготовился Карим в дорогу: посыпал в мешок зерна для продажи, а полмешка муки припас для Пады, собрал немного яичек и даже зарезал пару петухов. На утро Карим запряг свою лощаденьку в колхозные сани и поехал на базар, чисто побрившись и вырядившись во все самое лучшее, что у него было. К дому Сайхат он подъехал еще до обеда и, захватив продукты, сразу же зашел в горницу. Дети Пады узнали его, бросились к нему со всех ног в ожидании гостинцев. Карим обнял детей и степенно расставил продукты на старухинном столе. Раскрасневшася Пада поздоровалась с ним кивком головы и еле-еле оттянула от Карима прилипших к нему детей.
Карим вежливо попросил Сайхат приготовить пищу, пока он съездит на базар, да не жалеть ни мяса, ни муки.
С базара он вернулся к вечеру, как обычно, со сладостями для детей и с подарком для старухи. Ужинали втроем. Похлебка из петушиного мяса выдалась на славу. Сытые детишки довольно посапывали за занавеской, а взрослые вели неспешный разговор. Сайхат решила взять быка за рога и первая заговорила о том, о чем молодые думали тайком про себя. Старуха чувствовала, что Карим уже принял твердое решение сделать предложение Паде, но в душе боялся отказа и потому не решался на этот поступок.
Сайхат издалека заговорила о том, что времена нынче трудные, и мужчине плохо одному без семьи и женищина одной с детьми, просто беда. А вместе любые трудности можно преодолеть, да и детям нужен отец.
От этих слов Пада покраснела и сперва даже обиделась на старуху, сказав, что если она ей мешает, то может найти другое пристанище. И, что, ее детям никто не заменит родного отца, да и она, Пада никогда бы им не позволила называть отчима отцом.
Сайхат только удрученно покачала головой. Она знала, что Пада говорит так только потому, что не хочет уподобиться своей матери, вышедшей замуж за другого. Но ведь Паде не пятьдесят лет, и дети ее родного отца живого не помнят, а про смерть его по возрасту  своей ничего не знают. Так зачем же их лишать отцовской заботы?..
Карима очень расстроили слова Пады и, взбрякнув, он гордо сказал, что приехал вовсе не к ней, а к детям, которые напоминают ему своих собственных детей. И еще печально добавил, что если даже Пада отвергнет его, он всравно не перестанет заботиться об ее малышах.
Это расстрогало Паду, которая хоть и сопротивлялась бойкому натиску Сайхат и Карима, но в душе давно уже была готова пойти напопятные. Не век же куковать одной. Да и Ахъяда не вернешь теперь ни слезами, ни воспоминаниями. А горя она и так хлебнула с лихвой. Кроме того и Карим ей приглянулся с первой же их встречи. Стыдно было даже признаться себе, но с того самого дня она только о нем и думала.
Проговрив до глубокой ночи, все, наконец, пришли к общему согласию. Карим пообещал прислать через неделю сватов, старика с Сайгибат и попросил Паду к следующему воскресенью подготовиться к отъезду.
До рассвета оставалось совсем немного и, окрыленный счастьем Карим не стал укладываться спать, до сна ли тут!.. Не застегивая тулупа, он вышел в пургу и поскакал домой, весело напевая старинную аварскую песню. И, казалось, что даже метель затихла, слушая его радостное пение.

                Глава седьмая

Через неделю прикатили сваты, соседи Карима. Чинно вошли в дом Сайхат, как полагается, с подарками для невесты и старухи. Выпили  чаю, все обсудили и собрались было обратно, но Пада их задержала. Она сказала старику и Сайгибат, что не может выйти замуж без согласия матери, которая живет в соседнем колхозе и, что пока они от нее согласия не получат, о свадьбе не может быть и речи. Сваты, недолго думая, согласились и, переночевав в доме Сайхат, наутро отправились к матери невесты.
А тем временем Сайхат, уверенная, то никаких препятствий к свадьбе не будет, помогала Паде собирать ее нехитрый скарб. Старуха уговорила Паду на первое время оставить малышей у нее, мол, куда их везти по такому морозу, да и молодым хотя бы пару недель лучше побыть наедине.
Пада готовилась к отъезду очень медленно, как бы нехотя и все время тайком от старухи вытирала непрошенные слезы. Но Сайхат все равно замечала печаль Пады и как могла успокаивала молодую женщину.
А вскоре, получив согласие матери Пады, прибыл за невестой и Карим со сватами. День выдался студенный, ветренный. Хороший хозяин собаку на улицу не выгонит, как говорится, в такой день. А им предстояла дальняя поездка в соседнее село, где проживал единственный на всю округу мулла, совершавший брачные обряды по закону шариата.
Карим усадил сватов и Паду в сани, укутал их овчинами и тулупом бабушки Сайхат, который та попросила вернуть, как память о ее старике. Гикнув, он погнал лошадь навстречу морозному ветру. Только к вечеру добрались они до дома Карима, уже законными мужем и женой. Вошли в холодную мазанку, где в углу лежала большая куча соломы, а на треножнике стоял внушительного вида котел. В нем еще вчера Карим сварил свежее мясо, чтобы после посещения муллы, было чем угостить сватов.
Пламя весело затрещало под котлом и гости замерзшие за день мотаний с удовольствием отведали жениховую похлебку с лепешками и чесноком. Только Пада пости не притронулась к праздничному ужину. Ей казалось нереальной все то, что происхлдило сейчас в этой тесной комнате: и свадьба, и эти люди, которые без конца поздравляли ее и желали ей счастья. В сущности и Карима она знала совсем мало, но все же решилась на замужество, как в омут прыгнула. Еще Паде было очень грустно без детей. За все эти трудные месяцы она ни разу не расставалась с ними, а тут согласилась на уговоры Сайхат.
Карим почувствовал, что на душе у Пады скребут кошки, но не обиделся на молодую жену. После ухода сватов, сам убрал посуду, постелил на соломе свой теплый тулуп и бережно уложил измученную Паду спать, сказав ей, чтобы не переживала за детей – как только морозы спадут, он сам првиезет их домой.
Проснулась Пада очень рано и сразу же принялась за уборку. Вычистила закопченный котел, вымыла полы и окна, выбросила старую солому, служившую Кариму периной, дала скотине корм. Карим уговаривал ее отдохнуть и не усердствовать в первый же день, но она и слушать его не хотела. По правде говоря, Пада еще очень стеснялась Карима и хваталась за любую работу, как за спасительную соломинку. К вечеру их дом так сиял, что Карим даже не узнавал его, не веря своим глазам.
На третий день после свадьбы навестить молодоженой приехала мать Пады с отчимом, привезла постельное белье, посуду, кое-что из одежды и довольно упитанного для зимы барана. Карим встретил новых родственников распростертыми объятиями, а Пада почти не разговаривала с отчимом, только искоса поглядывала на него.
А еще через неделю Карим привез детей. Радости Пады не было предела. Дом сразу ожил и засиял от детского смеха и топота. С приездом малышей только и началась у Пады настоящая семейная жизнь с ежедневными стирками, уборками, приготовлением обеда и ужинов, починками и сутолоками – в общем со всем тем, что называется женским счастьем.
Дети уже с первых дней пребывания на новом месте сильно привязались к Кариму и вскоре стали называть его папой. Карима это очень радовало и в то же время до боли напоминало былых дней, когда его первенец впервые назвал Карима папой.
Дом Карима преображался на глазах – и внутри, и снаружи все блестело. Друзья Карима, приходившие поздравить молодую пару, втайне завидовали ему, хотя зависть их была не черной. Даже председатель поздравил Карима, крепко пожав его натруженную крестьянскую руку, и Паду не забыл пригласить на работу в колхоз.
Последним к Кариму пришел Нуратдин, только что возвратившийся с зимовья. Узнав от жены о свадьбе своего друга, он принес ему полтуши горного тура и шкуру огненно-рыжей лисицы, которой, как игрушкой пугал малышей. Увидев Паду, Нуратдин так поразился ее красотой, что в шутку спросил у Карима, нельзя ли для него тоже найти такую красавицу. Карим не растерялся, ответив тут же, тогда уж точно Нуратдин завоет по-волчьи, потому что жена его Джанет отправит его вместе с красавицей зимовать в тайгу.
Так с добрых шуток и нехитрых поздравлений началась семейная жизнь Карима и Пады, аварца и чеченки, волею слепого рока повстречавшихся на далекой казахской земле и соединивших свои судьбы навеки.

                Глава восьмая

В заботах и хлопотах быстро пролетела последняя военная зима. В тайге еще лежали снега, а степь уже ожила, пригретая вешным солнышком.
С приходом весны и у Пады прибавилось работы. Карима она теперь видела только на утренней зорьке, да после захода солнца, все остальное время он пропадал на посевной. А у Пады была своя посевная. Для их стоял на краю села и к нему прилегал довольно-таки большой участок огорода, который она сама и вскопала, сама и засадила картошкой, чесноком, луком, морковью и прочими разными овощами, семена которых только смогла добыть. 
Дети целый день крутились вокруг нее на огороде и так пачкались, что каждый вечер приходилось их купать. Иногда ей помогала мать, часто приезжавшая в гости к Паде, но уже без отчима. Жаловалась дочери на младших сыновей, мол, совсем отбились от рук, не слушаются ее, пропадают где-то неделями. Пада обещала матери на лето забрать мальчиков к себе, чтобы помогли ей по хозяйству. Глядишь, за работой вся дурь и пройдет. Пада уже носила под сердцем ребенка Карима и знала, что скоро без помощи братьев с большм хозяйством ей не справиться.
А Карим, узнав радостное известие, готов был носит Паду на руках. Даже дети Пады, которых и так он любил всей душой, казались ему ближе и роднее.
Тем временем у них появились новые соседи. В пустующем доме поселилась супружеская пара, приехавшая из райцетра. Мужа звали Ашотом, а жену Любой. Она была бухгалтером и ее специально прислали из района в их колхозную контору.
Люба была молодой и очень симпатичной, а Ашот едва ли не годился ей в отцы. До войны он служил начальником какой-то железнодорожной станции в Грузии, откуда и призвали его на фронт. Под Сталинградом был так искалечен, что еле остался жив. Провалявшись почти полгода в госпитале, на костылях возвратился домой. А там застал другого… Не дождалась Ашота его первая жена.
С горя, плюнув на все, поддался Ашот куда глаза глядят и так случано оказался в Алма-Ате, где встретил Любу, которая пригрела бывшего фронтовика. Но жалость не любовь, хоть и поженились они вскоре,  а жизнь семейная никак не складывалась, да и детей у них не было. Поэтому, когда Любу отправили в райцентр, а потом и вовсе в отдаленный колхоз, Ашот с радостью последовал за ней. Надеялся, что на новом месте и жизнь у них подет по-новому. Но Люба целыми днями пропадала в конторе, иногда засиживалась там до полуночи, а Ашот опять коротал время в одиночестве. Работать ему не позволяла инвалидность, а детей у них с Любой не было, хотя и не по ее вине. Напротив, она очень хотела детей, может, потому и вышла за немолодого уже Ашота. А что поделаешь, когда почти все молодые парни были на фронте?.. Но у Ашота не могло быть детей. Тяжелая рана стала причиной тому. Вначале он ничего не говорил Любе, думал, что как-нибуд само собой получится. Но потом, когда причину их бездетности она стала искать в себе, Ашот, собравшись духом, выложил ей всю правду.
Сперва Люба плакала, грустила очень, а потом, как показалось Ашоту, успокоилась и даже как будто забыла о своих переживаниях.
Сам же Ашот находил утешение в соседних детях, в Али и Фатиме. Особенно он привязался к Али. Как бывший железнодорожник, мастерил паровозы и вагончики и мог часами играть в них с Али, словно его ровесник.
Так незаметно, день за днем пролетело время и наступил, наконец, победный май 1945 года. Радость была огромная! Все ждали какого-то чуда. Кто-то надеялся, что скоро с фронта приедут сыновья и мужья. Кто-то мечтал о возвращении на далекую свою родину. И все, как один, жаждали мира и счастья, устав от долгой и тяжелой войны.
А Пада ждала ребенка, который должен был родиться в начале осени. Она все еще много работала по дому, хотя день ото дня делать это было все тяжелее и тяжелее. Изредка ей помогал Ашот, да и Люба, когды у нее был выходной, не оставалась в стороне. Только Кариму все было некогда. Закончилась посевная, начался сенокос. Председатель послал бригаду колхозников в предгорье, чтобы успели до дождей выкосить альпийские луга и скирдовать сено.
Поездка эта была не из легких. Надо было целый месяц и жить, и работать под открытым небом, а в предгорье и в июле еще ночи холодные.
Кариму не хотелось покидать Паду так надолго, мало ли что могло случиться в его отсутствии. Но председательские приказы в то время не обсуждались. Если надо, значит надо…
Пада собирала Карима на сенокос, как на фронт. Напекла ему гору его любимых лавашей, приготовила сыр, соль, теплые вещи. Со времени их женитьбы, больше чем на два дня они еще не расставались, и Пада тайком плакала из-за предстоящей разлуки. Она даже не подозревала сама, что за все это время сильно привязалась к Кариму. А может быть ее женское сердце томилось от неясного предчувствия?..
После оттъезда Карима потянулись будничные, похожие друг на друга, серые и скучные дни. Дети все время теребили Паду, задавая вопросы, куда делся папа, но она только отмахивалась от них и выпраживала гулять на улицу. Но ночам Пада готовила все что необходимо младенцу, шила, склонившись над лампадой распашонки и чепчики из старых выносившихся простыней. Иногда к ней забегала Люба посудачить о том, о сем, и время в таком случае бежало быстрее. Люба не умела шить, но хорошо вязала крючком разные кружевные чепчики и пинетки для будущего младенца.
Как-то Пада заметила, что на Любино вязание капают крупные слезы. Она обняла подругу и спросила, что у той на душе? Люба долго молчала, но потом без утайки выговорилась Паде. Рассказала о том, что от Ашота у нее не может быть детей. А что за жизнь без детей?.. Просто существование. Вот и решилась она на отчаянный поступок, забеременела тайком от мужа. Уже третий месяц пошел…
Пада так и ахнула, выронив шитье из рук. Она не была ханжой и могла понять Любу, но как мусульманка поражалась ее бесстрашию. А что же будет с ней, когда узнает Ашот? Он хоть и мусульманин, но человек кавказский. Стерпит ли он он молча и безропотно этот позор…
И все же Пада, как могла утешала подругу. Пока ничего не видно, а там, что бог пошлет. Может все и образуется.
Переживания за подругу заставили Паду на время забыть о своих собственных. Они с нетерпением считали дни до приезда Карима, ведь уже приближалочь время родов. Но мужа все еще не было и не было. А тут еще встретился ей председатель какой-то хмурый и раздасадованный и на вопрос ее о Кариме, только отчаянно махнул рукой. Вот тогда-то почуяло недоброе ее настрадавшее сердце.
Вечером, когда к ней, как обычно, заглянула Люба, Пада набросилась на нее с упреками. Мол, лучшая подруга, а скрывает правду от нее. Пада даже схитрила, сказав Любе, что и без нее все знает от председателя, но ей обидно, что подруга не поделилась с ней первая. Люба с десткой наивностью поверила нападкам Пады и рассказала, что с Каримом, как и со всей бригадой, на сенокосе приключилась беда. Ночью кто-то поджег стог сена, а от него пламя перекинулась на другие. Сгорело бы все сено, что заготовили за месяц, если бы не пошел дождь. Он-то и спас уцелевшие стога.
Теперь вся бригада под следствинм. Неделю назад их увезли в район и держат там в местной кутузке, потому что НКВД подозревает, что поджег был умышленный, ведь среди колхозников было немало ссыльных чеченцев.
Пада стояла ни жива, ни мертва. Бледная, словно из нее выпустили всю кровь. Казалось, она окаменела от этого известия. И тогда только Люба поняла, что о беде, случившейся с Каримом, Пада ничего не знала, а просто спровоцировала ее на откровенность.
И вдруг Пада вскрикнула, тяжело осела и схватилась за живот. У нее начались преждевременные схватки.
Люба заметалась по комнате, не зная, что предпринять. Дети, слава богу, уже спали. Она еле-еле уложила Паду на кровать и побежала за Ашотом, который в свою очередь поковылял за телегой, чтобы везти роженицу в больницу.
Люба еще надеялась, что обойдется, ведь Паде надо было рожать через месяц, но схватки становились все сильнее и сильнее и продолжительней.
Вместе с Ашотом прибежала сельская акушерка, которая и отвезла Паду в больницу, хотя это было слишком громкое название для колхозного медпункта с единственным врачом, стареньким фельшером и местной акушеркой.
Преждевременные роды были тяжелыми и продолжались всю ночь. Но на заре, ранним августовским утром раздался звонкий плач новорожденной девчоки, недоношенной, но на удивление, здоровой и крепкой. Измученная Пада улыбалась своей родившейся дочери и расплакалась то ли от счасться, то ли от боли…
Две недели пролежала ослабленная родами Пада в больничной постели в тяжелых думах о судьбе Карима. Даже до Любы не доходили новости из района. Полная неизвестность угнетала, как осеннее пасмурное небо. Хорошо еще хоть детишек Пады взяли к себе соседи. Ашот присматривал за ними днем, а Люба по ночам и обстирывала их, и готовила еду на завтра, провомозгая токсикоз и головокружение.
Иногда Паде в голову приходила безумная мысль: схватить новорожденную девочку и отправиться с ней в район, чтобы хоть малость узнать о Кариме. Было начало сентября, но по утрам землю уже прихватывали заморозки, а до района не один час идти пешком. Это только и останавливало Паду от отчаянного шага. Боялась она погубить дитя Карима.
Наконец, Ашот на колхозной телеге привез Паду с младенцем домой, где со всех ног бросились к матери истосковавшиеся по ней дети. С любопыством разглядывали совю маленькую сестричку, пытаясь засунуть ей в рот разные угощения. Люба едва отащила их от девочки, чтобы не дай бог, не приключилась какая беда.
Первое время Паду закружили домашние хлопоты. Попробуй справься с тремя детьми, когда еще и скотину надо прокормить, и птицу, и воды принести, и дом прибрать. Управлялась и одна, и с помощью сердобольного Ашота. Но постянно думы о Кариме опять стали одолевать ее с прежней силой.
Как-то она попросила Любу уговорить председателя поехать в райцентр, чтобы разузнать, как там продвигается следствие. Пада слышала от знакомых чеченок, что между Любой и председателем что-то есть, и даже подозревала, что именно его дится носит Люба под сердцем. Конечно, ей Пада об этом не говорила, но чувствовала, что Люба имеет влияние на председателя. Он и сам мужик был неплохой, еще нестарый, кряжистый казак с деловой хваткой. Его жена уже долгие годы была прикована к постели, старадая какой-то неизлечимой болезнью. Может быть, именно страдания близкого человека смягчили его суровое сердце.
Пада часто думала, какая странная штука эта жизнь. Когда человека одолевают какие-нибудь муки и невзгоды, он часто становится лучше и добрее. Многое сносит в жизни, не склоняя голову ни перед злом, ни перед бедой. А вот когда человеку живется хорошо, ему все мало. И бедных людей он за людей не считает, и обездоленным не помогает, глядя на всех свысока. Так и пыжится до самой смерти, накапливая богатство. Но тут его и наказывает Всевышний. Ведь кроме куска савана человеку на тот свет ничего не нужно, а наследство его остается на растерзание родни, которая переругается за него сто раз.
Пада свято верила, только добрая душа, пускай и грешная, способна попасть в рай, а злой человек, проклинаемый на земле и на небе никому не нужен. А председателя Пада уважала за то, что он с пониманием относился к переселенцам, не ругал их без необходимости, а Карима вообще выделял из всех, как парня трудолюбивого и честного.
К счастью, Любе не пришлось хлопотать из-за просьбы Пады. Неожиданно явился Карим. Был он заросшим, как каторжник и очень изможденным, будто не ел целый месяц. Пада даже сперва не признала его, когда под вечер он осторожно вошел в горницу. Только маленький Али сразу же радостно кинулся к нему и запрыгнул на шею.
Первые дни Карим был очень угрюмым, все молчал, да и Пада боялась о чем-либо его расспрашивать. Лишь агуканье маленькой дочьки вызывала у Карима наивную улыбку, которая подолгу не сходила с его лица. Он очень изменился за этот месяц, почти не шутил и все время мучительно о чем-то думал.
От других колхозников, которые были под следствием вместе с Каримом, Пада узнала, что поджег не был преднамеренным. Молоденький парнишка-переселенец, почти еще подросток, видя как безвинно страдают его земляки, сам признался следователю в своей вине.
Самый младший в семье жил он один со своими больными и престарелыми родителями. Вечно недоедал, потому что лучший кусок отдавал старикам. На сенокосе, чтобы не одолевало его чувство голода, пристрастился он курить самокрутки. Табак делал из размельченной травы, а старая газета всегда была при нем. Вот только с огнем было туго, спичек у парня не было, а костер гасили после ужина, что бы не случилось чего. В ту роковую для всех ночь, он никак не мог заснуть, терзаемый чувством голода. Решил выкурить одну самокрутку, чтобы заглушить неприятное урчание  в животе и заснуть хотя бы ненадолго. Отыскал в кострище еще теплые угольки, унес их за стог сена и стал потихоньку раздувать, чтобы прикурить прямо от них. И вдруг, порыв ветра подхватил сноп искр и швырнул их в подсохший за день стог, который на глазах ошеломленного паренька воспламенился как факель. Парень оцепенел на мгновенье, потом заметался и бросился будит мужчин. Но ветер нес огонь по траве к соседним стогам, вытанцовывая с вою бесовскую пляску. После того, как вся бригада оказалась под следствием, парень очень испугался и не решался никому говорить об том, как это произошло, и что это он все натворил. Но, постепенно, видя, как ни за что страдают женатые мужчины, у которых в колхозе остались не по одному ребенку, набрался мужества и выложил следователю все как было. Учтя чистосердечное признание, ему дали восемь лет строго режима. А остальных последственных отпустили по домам.
Паде было очень жаль этого паренька, который напоминал ей младших братьев. Они тоже вечно голодали и только весной как-то подкармливались сами, когда появлялась первая зелень. Пада очень боялась за них и как в воду глядела…
В октябре приехала мать Пады и со слезами на глазах рассказала, что младшего Рамзана посадили за кражу курицы. Вместе с соседскими ребятами он испек ее в костре. Хорошо бы курица была соседская, расплатились бы миром, но как назло, попалась колхозная. Вот всех ребят и забрали.
Только-только отойдя из-за переживаний за Карима, Пада опять стала нервничать из-за брата, не знал, чем ему помочь. А тут еще и у Любы приключилась история, как раз в тот день, когда Ашот с Каримом привезли дрова из лесу. Ашот разгрузил дрова во дворе, а Карим сразу же уехал на хутор к Сайхат, чтобы и ей отвезти немного топлива на зиму. Там и заночевал.
А Ашот, завершив работу, возвратился домой и застал Любу, собирающуюся ложиться спать. Он и раньше замечал, что она как-то по-другому себя ведет. И самочувствие у нее какое-то странное: то голова кружится, то мутит ее, то качает из стороны в сторону, то спит она целый день. За заботами о малышах Пады, все это особенно не бросалось в глаза. Но теперь, когда он вдруг увидел округлившийся Любин живот, словно пелена упала с его глаз. Как током ударило: Люба беременна!
Она не отрицала ничего, но имя отца будущего ребенка отказалась назвать наотрез. Мол, какая ему, Ашоту разница, он всеравно не может иметь детей.
Обида и злость захлестнули Ашота, он набросился на Любу с кулаками, стал оскорблять ее, выгонять из дома и, наконец, сев на кровать, расплакался, как ребенок. Он ненавидел и Любу, и себя за то что не смог зачать дитя, и весь белый свет.
Испуганная Люба убежала ночевать к Паде, которая уложила ее вместе с обоими малышами. Наутро Карим, возвратившийся от Сайхат и увидевший спящую Любу, неожиданно удивился. Но Пада тут же поведала ему  о Любиной беде, как можно доходчивее и мягче. Карим сперва проявил мужскую солидарность и посочувствоаал Ашоту, но потом Пада убедила его, что и у Любы есть своя правота. Мол, Ашот уже немолод, и к тому же инвалид, случись с ним что, и останется Люба одна-одиношенька. А так будет  у них дитя, которое и семью укрепить, и на старости лет утешит. Какая разница, от кого ребенок, глвное, его полюбить как родного.
Что мог возразить на слова жены Карим, когда он сам принял ее с детьми, которых полюбил всем сердцем.
Посоветовавшись, Карим и Пада решили, что надо убедить Ашота понять и простить Любу. В конце концов, никто ведь не узнает, что этот ребенок не от Ашота. А на Паду и Карима он сможет рассчитывать. За его доброту они не отплатят ему черной неблагодарностью.

                Глава девятая

Поздней осенью тяжело заболел сосед Карима, старик-аварец, а жена его Сайгибат как раз была на сносях. Карим, чем мог помог своему свату, отвез его жену к сельской акушерке, где она родила здоровую девочку, которую назвали Зайдат.
Старик даже на руках не понянчил свое позднее дитя, пролежал пару недель в постели, тихо скончался под завывание декабрьской вьюги. Так и покинул белый свет, не увидев далекой родины своей, о которой вспоминал каждый день. Перед смертью часто старик говорил Кариму, что скоро власти во всем разберутсяи отпустят их в Дагестан. Ведь не враги же они какие, не шпионы. У старика старший сын погиб на фронте еще в 1941 году, да и у Карима два брата ушли на войну. Должны же власти учесть это…
Ошибся старик. Властям было не до него. И остался лежать он на сельском чеченском кладбище в мерзлой казахской земле, старый аварец из дагестанского селения Сивух, односельчанин Карима.
Пришлось Кариму взять на себя заботу о Сайгибат и девочке, ведь старик ни дров не успел заготовить, ни сена привезти для скота. Конечно, у Карима своих забот хватало, трое детей – не шутка, но не пропадать же беспомощной соседке в холодном и голодном доме. Делились с ней всем, чем могли – и мукой, и молоком, и дровами. Время было такое, многие жили также по-людски, не по-волчьи, потому, наверное, и выжили в тех бесчеловеческих условиях.
Ашот тоже старался помочь бедной Сайгибат. Примирившись с Любой, он тем не менее не любил оставаться с ней наедине и все время пропадал то во дворе, то у соседей. Кому-то сани починит, кому-то забор поправит, а ребятишкам игрушек смастерит. Потому и любили его все – и  дети, и взрослые.
И все же Сайгибат было совестно все время принимать помощь от чужих людей, пусть даже и соседи. Как только девочка окрепла и подросла, уложив ее, стала шастать Сайгибат на отдаленную ферму, где потихоньку подворовывала дровишки. Хоть Карим и привозил ей топливо, но его всеравно не хваталао, а девочка из-за холода не спала по ночам, мучая несчастную мать.
Как-то раз Сайгибат оставила ребенка на попечение Пады и, задержавшись на ферме, вернулась только за полночь. Пада уже испугалась, не случилось ли чего?.. Но Сайгибат вернулась раскрасневшая с мороза и довольная с полным мешком дров. Пада накормила Сайгибат горячей похлебкой, а та разоткровеничавшись, рассказала соседке о своих ночных походах. Испугавшись Пада стала уговаривать Сайгибат больше этого не делать. Она еще не забыла дело об «умышленном поджоге». Но Сайгибат храбрилась, мол даже если поймают, что ей сделают с грудным ребенком. Не посадят же ее в тюрьму за полмешка дров…
Тем временем пришел Карим и, услышав о приключениях Сайгибат, тоже ее поругал. Даже предложил ей оставаться жить у них, если она мерзнет в своей мазанке. Но глупая женщина и мужскому совету не вняла.
Через неделю она снова оставила девочку у Пады и отправилась на свою «охоту за добычей», но так больше и не вернулась.
Наутро в дом Карима и Пади взглянул колхозный бухгалтер и сообщил им, что Сайгибат задержади с ворованными дровами и увезли в райцентр, так что ее ребенка они могут отвезти туда же, чтобы сдать в детский дом.
Карим и Пада были ошеломлены этой новостью, хотя и нутром чувствовали недоброе. Посоветовавшись, они не стали отдавать ребенка в детдом. Пусть мол, растет с ихними детьми до возвращения матери. Где трое, там и четвертый сгодится. Не ведали они, что разлука дочери и матери окажется долгой. Три года районный суд присудил Сайгибат за полмешка колхозных дров, которые не согрели ни ее, ни грудную девчушку Зайдат.
С тех пор у Пады прибавилось забот – четверо детей, двое из которых грудные. Сперва одну накормить грудью, потом бежит ко второй. Хорошо хоть Али подрос и рано повзрослел. Как маленький мужичок и птицу накормить, и за сестреньками приглядит, даже воду из колодца в чайнике натаскает.
А тут и Любе пришло время рожать. Когда родился сын, она вся расцвела от счастья. Выросшая в детском доме, она болезненно мечтала о собственном ребенке. Не знавшая родительской ласки и заботы, она хотела, быть может, сама одарить этой лаской и нежностью единственное родное существо.
Увидев крепенького мальчика, вечно хмурый Ашот, кажется, наконец-то оттаял. В душе он очень любил детей, потому и был так привязан к соседскому мальчонку Али. Но другое дело свой сын, ведь этот малыш когда-нибудь назовет его отцом. И поняв это, Ашот, словно навсегда позабыл все свои страдания и обиды. В конце концов этот карапуз будет носит его фамилию и его отчество. Даже Люба сразу стала как-то ближе и дороже Ашоту и они оба шутили, что только теперь у них начинается настоящая семейная жизнь.
События летели, как снежный ком с горы, ошеломляя то нелжиданной бедой, то приятной радостью. Весна была в самом разгаре, когда Паду в очередной раз навестила мать. Она совсем поседела и была очень худой. Рамзан уже полгода сидел в тюрьме, а теперь еще вот и Ризван ушел из дома. Сперва вроде собирался на заработки в район, но там его никто не видел. Уехал неизвестно куда, даже не попрошавщись с матерью. Горько ей было от мысли, что не смогла она наставить сыновей на путь истинный. Оба свернулись с дорожки. А ведь она и замуж повторно вышла только из-за них. Думала, легче быдет поднять и вырастить их, может быть, даже выучить в институте. Но видно, не судьба. Разбежались все ее дети: кого война отняла, кого тюрьма, а кто и сам ушел из материнского дома. Стала худеть она после этого, часто кашляла и болезненный румянец выступал у нее на щеках.
Пада пожалела мать. Может быть, впервые за все эти годы она посочувствовала ей, как женщина женщине. Сперва пыталась отвлечь ее от безотрадных мыслей, забавляя маму веселыми рассказами о малышах, но увидев тщетность этой затеи, попросила Карима отвезти ее к отчиму. Возможно, хоть в ним ей станет легче…

                Глава десятая

Через три года у Пады родилась еще одна девочка, а тут как раз из лагерей вернулась Сайгибат, похудевшая и изменившаяся до такой степени, что ее трудно было узнать. Зайдат, оставшаяся без матери в трехмесячном возрасте, конечно, не могла помнить ее. И, когда чужая тетя стала ее тискать и целовать, она испуганно, со всех ног кинулась к маме Паде. Сайгибат сначала расстерялась и очень расстроилась, но потом стала благодарить Паду и Карима, что не сдали ее девчушку в казенное учреждение, а вырастили как родную.
Карим предложил Сайгибат пожить у них некоторое время, чтобы девочка смогла к ней привыкнуть и только потом перебраться в свою мазанку. Так и сделали. Постепенно трехлетняя Зайдат привязывалась к своей настоящей матери, хотя и Паду тоже продолжала называть мамой.
А через какое-то время Сайгибат сосватал тракторист из соседнего колхоза, уже немолодой и одинокий мужчина. Она, хотя и с неохотой, но все же согласилась выйти замуж, потому что одной было тяжело поднять девочку, да и стала пугливой она после лагерей, вздрагивала, бывало от каждого шума. Все же за спиной мужа как-то надежней.
Когда приехали сватать Сайгибат, Карим предложил жениху остаться в их колхозе, но тот не на шутку рассердился на него за это предложение, сказав, что он женится, а не выходит замуж, потому и жена будет жить с ним.
Маленькую Зайдат опять оставили в доме Карима, пока Сайгибат не устроится на новом месте. Уезжая, женщина бросилась на шею Пады, запричитая, что никогда не забудет всего, что они для нее сделали. Так со слезами и уехала, обещая, как можно скорее забрать дочку к себе.
И вновь размеренно и однообразно потекла жизнь в доме Карима и Пады, с ежедневным крестянским трудом и неугасающей надеждой на лучшее будущее.
Пада уже родила третью дочь и едва управлялась по дому с такой многочисленной оравой, хорошо хоть подросший Али без напоминаний во всем ей помогал. Кариму-то было некогда. С ранней весны до поздней осени он пропадал в поле. Ходил в ударниках труда и фото его красовалось на доске почета возле сельсовета. Люди его уважали не только за умение работать, но и за лад в семье, и что помогал другим в трудный для них час.
А сам Карим с годами все больше стал тосковать по Дагестану. Сначала он думал, что Айбике с детьми тоже была выслана в Казахстан. Потом решил, что она, скорее всего, вернулась к своим в Сивух или его родственникам. А иногда ему казалось, что их давно уже нет на белом свете. И тогда его сердце больно сжимала когтистая лапа отчаянья. Он не ведал, где они и что с ними, но каждую ночь молился лишь об одном, чтобы они были живы и здоровы. С февраля 1944-го года стольких близких и дорогих людей пришлось хоронить Кариму, со столькими пришлось расстаться навсегда. Другое бы сердце давно бы разорвалось от боли и отчаяния или окаменело бы, а его терпело, согреваемое верой и любовью.
Летом отчим Пады прислал записку о том, что мать ее тяжело больна и хочет напоследок повидаться с дочерью. Попросив Любу присмотреть за старшими детьми, Пада с двумя маленькими дочерьми поехла в соседний колхоз. Сперва она даже не узнала мать, которая теперь уже пости не вставала с постели. Паде было больно, что когда-то она обижала ее и не могла простить ей позднего замужества, после смерти отца. А ведь отчим оказался неплохим человеком: все делал по дому, ухаживал за больной, доставая для нее самые редкие лекарства. Только было уже поздно, ничего не могло помочь.
Дом матери стоял на берегу большой и широкой реки Исык. Когда открывал окно, то было слышно, как поет быстрая гортанная вода. Второе окно выходило в сад, в котором росли разные сорта яблок. Отчим любил ухаживать за деревьями, как за детьми. И яблоки из его сада слыли лучшими во всей округе. Но мать никогда не ела яблок, она любила только их терпкий, дразнящий ноздри, аромат. И всегда говорила Паде, что бывает сыта от одного только яблочного запаха.
Вот и в эту осень она никак не могла надышаться им. Все время просила открыть окно, чтобы любоваться осенними деревьями, с которых уже облетала золотая хрупкая листва. С каждым днем становилось все холодней, но Пилу не разрешала закрывать окна. Она подолгу смотрела на белые облака, летящие по осеннему синему небу и на стаи птиц, собирающиеся в южные края. Она знала, что эта ее последняя осень и уже никогда она не увидит, как цветут эти яблони и наливаются молодым терпким соком зеленые плоды. Но не этого ей было жаль. А того, что никогда не увидит больше она дорогих своих мальчиков, которых разбросала по свету разлучница-судьба. Что никогда больше не вернется в родимый край, где горы весной отливают изумрудной зеленью и величавая Сунка плавно течет по широкой долине.
Тихо и гордо прощалась старая чеченка со своей тяжкой израненной жизнью, с шумом реки за окном и гортанным клокотом журавлей.
Вечером она позвала к себе мужа, дала ему последние наказы, потом пригласила дочь и проговорила с ней почти до утра. А на рассвете, когда все живое просыпается и тянется навстречу новом удню, измученная Пилу заснула вечным сном.
Старый мулла прочитал ясин у ее изгловья и мужчины отнести бренный прах на сельское кладбище, чтобы по обычаю, успеть похоронить тело до захода солнца. Карим едва успел на похороны и после печальной церемонии никак не мог успокоить Паду, которая хоть и готовила себя в смерти матери, всеравно не могла с нею примириться. Сколько дней и ночей она искала родителей, чтобы найдя, потерять одного за другим. Паде казалось, что Аллах несправедлив к ней и слезы отчаянья закипали в ее душе.
Через неделю вместе с Каримом и млашими детьми она вернулась домой, притихшая и опустошенная. Надвигалась зима и тяготы, связанные с ней. Надо было запасаться дровами и продуктами, вязать детям шерстяную одежду, утеплить дом. А тут еще Пада узнала, что беременна четвертым ребенком и, впервые это не обрадовало ее.
Но Карим был настроен по-боевому. Он ждал сына, и даже говорил Али, что скоро у него появится брат.
Зима пролетела вяло и незаметно в вечной нужде и заботах о хлебе насущном. К весне, однако, Паде стало немного легче. Во-первых, Сайгибат увезла свою дочку к себе; во-вторых, Али с Фатимой стали уже школьниками и избавили ее от мелких хлопот по дому. И, в-третьих, двух малышей она устроила в только что открывшийся колхозный детский садик. А в-четвертых, Люба по-прежнему много помогала ей, не обремененная заботами о доме, поскольку Ашот справлялся с хозяйством сам, да и сына сызмальства приучил к труду.
Незаметно наступило лето. В начале июня Пада родила, к огорчению Карима, четвертую дочь, которую назвали в честь покойной бабушки. По мусульманскому обычаю Асият как бы воскресла в своей новорожднной внучке.




                Глава одиннадцатая

Одиннадцать лет прошли на чужбине, пролетели, как один день.
Казалось пора бы привыкнуть Кариму и к своему колхозу, и к дому, в котором родилось у них с Падой четверо дочек и к этой земле, где покоилось столько родных и близких ему людей. Последней они похоронили с Падой старую Сайхат, когда-то соединившая их судьбы. Незадолго до смерти она совсем ослабла и еле продвигалась по своей глинобитной хатеньке. Карим настойчиво звал ее жить с ними, но старуха не соглашалась, она привыкла к своему углу, и к своему одиночеству. После смерти завещала Кариму и Паде все свое нехитрое имущество: пару старых посудин, да мужнин тулуп, в котором увезли когда-то засватанную Паду.
Эта смерть как бы оборвала последнюю ниточку, связывающую Карима со старым поколением, которая хранила предания и легенды об отчем горном крае. И тогда невыносимо потянуло его домой, в родной Дагестан, в Сивух.
В 1953-м году, после смерти Сталина, между переселенцами прошел слух, что скоро их вернут на родину. Но вот уже три года прошло с той поры, а воз и поныне там. И стало казаться Кариму, что он уже никогда не увидит родных гор и не узнает, что стало с его первой семьей, матерью и старшими братьями.
В таких тяжких раздумьях возвращался Карим с дальнего покоса, не замечал ни великолепнего летнего вечера, ни надвигающихся с востока грозовых туч. Вдруг поднялся ветер и окутал Карима придорожной пылью. Первые тяжелые капли дождя упали на его лицо. До дома было еще далеко и Карим ускорил шаг, но сверкнула молния, разрывая небо пополам и с первыми раскатами грома, хлынул небывалый ливень. Карим не стал прятаться от него под близкорастущим деревом, он шел и шел вдыхая свежий грозовой воздух и глотал пресные дождевые струи, которые опьяняли как вино. Ему казалось, что эта ливень смоет с него всю горечь последних лет, соскребят накипь прошлого, очистит душу и разум для новой иной жизни.
Когда, наконец, он добрался до дома, на нем не осталось ни одног сухого местечка, с облепившей тело одежды струями стекала вода, но Карим, как будто и не замечал этого. Только Пада увидев мужа, напоминавшего мокрую курицу, принялась охать и ахать, хлопотать возле него.
Переодевшись в сухое, Карим засучил штанины до колен и босиком стал ходить по теплым дождевым лужам. С детства эта была его любимая привычка, которая словно бы наполняла его жизненной силой.
Гроза прошла и вечер, омытый дождем, стал еше краше и чудеснее. Невозможно было отвести глаза от сверкающей на закатном солнце глянцеватой листвы и чистой изумрудной травы, вытянувшейся после дождя. Лето было на исходе, но эта августовская гроза отмыла его от пыли, чтобы оно вновь просияло первозданной чистотой.
Так незаметно наступила осень и Карим уже начал готовиться к зиме: запастись дровами, утеплять дом и сарай для скотины. Иногда ему помогал Ашот, который работал теперь в МТС и по вечерам мастерил для мальчиков всяческие технические забавы. Вообще Ашот был большим затейником и любимцем Каримовской детворы. На радость малышам он выдрессировал кошку и собаку, которых заставлял делать всевозможные выкрутасы под дружный хохот ребятни. С этими цирковыми трюками и долгие зимние вечера проходили как-то быстрее, а главное зима не казалась такой лютой и безысходной.
В конце февраля директор МТС сказал Ашоту, что в Москве прошел съезд партии, на котором осудили все перегибы по отношению к невинноосужденным и незаконнососланным людям. По селу сразу же поползли слухи, что скоро всех вернут в родные края. Но Карим не поверил им, ведь после смерти вождя подобные слухи кончились ничем.
И вдруг в конце марта Карима вызвали в сельсовет и стали расспрашивать его о прошлой жизни в Дагестане. Он подробно рассказал, что в Сивухе остались у него мать, сестры, племянники, а о старших братьях, ушедших на фронт ему ничего неизвестно, как и о собственной семье, которая проживала до февраля 1944-го года в чеченском селении Шали. Тогда ему показали запрос, который прислал в их сельсовет страший брат Карима, мол. Живет ли такой-то аварец в вашем селе?..
Районное начальство было очень удивлено тем обстоятельством, что Карим не чеченец, а дагестанец, которых не переселяли в Казахстан. Но после двенадцати лет ссылки стоило ли Кариму объяснить подробности своих мытарств. Не до этого ему было. Карим был так ошеломлен неожиданным известием, что со всех ног кинулся домой, чтобы разделить свою радость с Падой и детьми. Он не чуял земли под ногами и длинная дорога к дому показалось ему короткой, как никогда. Примчавшись домой, Карим стал обнимать всех подряд, смеясь от удовольствия. А Пада и дети давным-давно не видевшие Карима таким веселым, даже расстерялись от неожиданности.
От волнения у Карима застрял в горле ком, и он не мог произнести ни единого слова, а только тряс в воздухе официальной бумажкой, которую ему выдали в сельсовете. Наконец, он пришел в себя, присел на краешек тахты и, закрыв лицо руками, беззвучно заплакал, только плечи его сотрясались от рыданий. Напуганные дети окружили отца, протягивая ладошки к его небритым щекам, чтобы стереть струящиеся слезы. Тут и Пада не на шутку встревожилась, ведь за все эти двенадцать лет им приходилось получать только горькие известия. Она со страхом глядела на маленький клочок бумаги, который вздрагивал в кулаке Карима. Но опасения ее оказались напрасными, слава Аллаху, наконец-то он вспомнил про них.
Успокоившись, Карим все подробно рассказал Паде и о том, что его разыскали родственники, и о том, что он теперь свободно может выехать со своей семьей в Дагестан.
Радостная весть моментально облетела весь колхоз и многие переселенцы потянулись в дом Карима не только для того, чтобы поздравить его, но и для того, чтобы своими глазами увидеть клочок бумаги, принесший Кариму удачу.
Первыми прибежали Люба с Ашотом, потом Нуратдин и Джанет. Все плакали от радости и обнимали Карима, который никак не мог поверить в свалившегося на него счастье.
 В этот же вечер Люба под диктовку Карима написала письмо в Дагестан, в котором Карим подробно расспрашивал обо всем и особенно о своей семье, Айбике и детях.
Уныло тянулись дни ожидания. Каждый день после работы Карим забегал в сельсовет, чтобы узнать, не пришел ли ответ… через полтора месяца, наконец-то, почтальон принес ответное послание от брата. Он писал, что их мать умерла еще во время войны, а средний брат погиб в Берлине 9 мая 1945-го года, подорвавшись на мине. Сам он пришел с фронта контуженным и с увечьями, уже не застал дома жены, которая умерла в один год с их матерью. Еще брат сообщил, что малетняя дочка Карима тоже умерла от тифа, а сын сейчас живет у их старшей сестры, поскольку Айбике давно вышла замуж и живет в другом селе. Брат также написал, что весь их аул несколько лет назад переселили в Нажавюртовский район, в оставленные чеченцами дома, но теперь снова собираются переселять уже в Хасавюртовский район, поскольку чеченцев будто бы возвращают в родные края.
Прочитав письмо, Карим некоторое время не мог произнести ни слова. Радость и боль перемещались в его душе. В одночасье он узнал о смерти сразу четверых дорогих ему людей – матери, брата, дочери и невестки. И весть о том, что Айбике, выйдя замуж, оставила сына его сестре, тоже больно ужалила прямо в сердце.
И все же радость победила горестные чувства, нахлынувшие на Карима. Он стал лихорадочно собираться в дорогу, готовить документы, упаковывать домашный скраб.
Была середина мая, страда. И председатель колхоза самолично попросил Карима не уезжать в такую горячую пору. Мол, за работу он напишет Кариму хорошие трудодни и с богом отпустит его после уборочной. Карим согласился и не только потому, чтобы уважить председателя, но и оттого, что надо было подзаработать на дальнюю дорогу. Не шутка ведь переехать через всю страну с шестью детьми и домашней утварью! Здесь и денег надо иметь немало и продовольствия.
И заработал Карим, как вол. Теперь всегда он был в настроении, смешливый, улыбчивый. Многие односельчане завидовали ему, гадая, когда же и их отпустят на родину. За эти трудные годы люди сплотились между собой: и горе, и радость, делили поровну. Несмотря на трудные времена, часто устраивали вечеринки и ходили друг к другу в гости. Во многих домах слышались звуки гармошки и звонкие девичьи голоса, поющие про тоску о родине. А Карим любил прохаживаться по улице с балалайками, на которых наяривал так лихо, чтобы им позавидовали настоящие артисты.
Если на вечеринку собирались взрослые люди, то молодежи вход был строго воспрещен, она веселилась отдельно, так уж было заведено.
Странно! Но эти люди, с корнем вырванные из родной земли, лишенные всего нажитого имущества и самих домов, здесь, на чужой земле не только не пали духом, но и жили с высоко поднятыми головами. Они по крупицам восстанавливали и свое имущество, и свои дома, заработав это все потом и кровью. И меж собой жили дружно, чаще ладили, чем ссорились. Старались понимать друг друга, поскольку все одинаково были обойдены судьбой, в равной мере хлебнув и лиха, и нужды.

             Глава двенадцатая

Уборочная подходила к концу. Надвигалась раняя осень. Пора было готовиться в дорогу.
Перед отъездом Пада с детьми поехала в соседний колхоз, на сельское кладбище, где были похоронены ее мать и отец. Земля еще была пригрета неярким уже солнышком, и Пада присела на пригорке, молча прощаясь с родными могилами. Ей было невыносимо жаль оставить их тут, на чужбине. Она знала, что уже больше никогда не вернется в эти края, и оттого прощание Пады было еще трагичнее.
 Старшие дети чувствовали материнскую печаль и сопереживали вместе с ней, особенно, любимица Карима Айзанат, тяжело переболевшая этой весной. Собственно, заболели сразу две девочки, обе с воспалением легких. Их отвезли в районную детскую больницу, где они пробыли больше месяца. Старшая Тумиша, сразу же пошла на поправку, а Айзанат все худела и таяла с каждым днем. Карим любил ее больше других из-за ее боевого характера, который делал ее похожей на мальчишку, а ведь он так хотел сына. А может быть, еще и потому, что она была похожа на его сестру, которая осталась в Сивухе. Он и имя-то Айзанат дал ей в честь своей первой сивухской дочки, которой тогда уже не было в живых, хотя Карим об этом не знал.
Но и второй Айзанат ее имя не принесло удачи. Силы оставляли ее и сухощавый доктор, тоже из переселенных немцев Прволжья сказал Паде, что у девочки серьезное заболевание костей и они могут ее потерять. От прежней шустрой Айзанат не осталось и следа.
Каждую ночь Пада молилась Всевышнему, что он сберег ее кровиночку. И молитвы ее не пропали даром. К концу весны Айзанат ожила, пошла на поправку и вскоре ее выписали, как и страшую сестру. Правда, после болезни стала она какой-то другой, задумчивой не по возрасту и очень чуткой к чужим бедам и огорчениям.
Вот и теперь, когда по материнскому лицу текли горячие слезы, она не могла резвиться в сторонке, как это делали младшие сестры, но преданно сидела рядом с Падой, уткнувшись ей в колени.
Простившись с родителями, Пада зашла к отчиму, который тоже сильно постарел за эти годы. Он несказанно обрадовался ей и детям, усадил их за стол, угощая медом и яблоками. Пада вспомнила братьев, что до сих пор сидели в колонии, откуда изредка писали ей короткие и унылые письма. И ей вдруг стало жалко отчима, которого они так и не полюбили, но который заслуживал лучшей участи.
К вечеру она вернулась домой, где уже несколько часов ожидала ее Сайгибат со своей дочерью. Услышав о скором отъезде Карима и Пади, она поспешила к ним, чтобы еще раз поблагодарить их за все, что они для нее сделали в трудную минуту, заменив ее дочери отца и мать.
Так, в слезах и объятиях проходили эти последние сентябрьские дни. Все одаривали Паду гостинцами и оставляли что-нибудь на память о днях, прожитых вместе. Ашот смастерил детям игрушки, а Люба принесла Паде вышитую скатерть, чтобы в Дагестане, собравшись за столом, они вспоминали своих соседей. Отчим привез им в дорогу яблоки из своего сада, а Нуратдин принес мягких шкурок детям на воротники. Но на самом деле каждый навсегда отдавал им частицу своего сердца, чтобы в разлуке оно одаривало им теплом.
Колхоз тоже сполна расплатился с Каримомо за все трудодни, что позволило им с Падой съездит в район за одеждой для детей и всякими хозяйственными вещами.
Наконец, вещи были собраны, багаж отправлен грузовым вагоном и куплены плацкартные билеты на ближайщий поезд из Алма-Аты. Колхох выделил им грузовик до города, куда они поехали сразу после обеда.
Проезжая мимо реки Пада, сидевшая в кабине, на минуту попросила притормозить. Она вышла крутой берег Исыка и посмотрела в даль, где еще виден был сельский погост, на котором покоятся ее родители. Величественная река шумно несла свои чистые воды к океану, навеки разделяя Паду с двумя наказистыми холмиками, притулившимися на противоположном берегу.
Водитель резко нажал на клаксон и Пада вздрогнула от протяжного звука, вернулась в кабину с мокрым от слез лицом.
Вечерний Алма-Атинский вокзал встретил их привычной железнодорожной сутолокой. Поезд уже стоял на перроне и дети с шумной радостью забрались в своей вагон. Они никогда еще не ездили в поезде, конечно, кроме Али и Фатимы, которые слава Аллаху, не помнили грязного февральского товарняка.
Они заняли почти два купе и, расставив вещи по полкам, все, и маленькие, и взрослые прилипли к окнам. Раздался удар станционного колокола и поезд медленно покатился вдол перрона. Вдали мелькнул ряд кирпичных бараков, где когда-то Паду с детьми приютила пожилая незнакомая чеченка, потом железнодорожный мост, река, светлая рощица с опаленной листвой. Поезд все уверенней набирал скорость, увозя их в неведомое и прекрасное будущее.

               Глава тринадцатая

Под стук колес сладко спалось малышам, переутомившимся от дневных впечатлений. Только Пада с Каримом не могли сомкнуть глаз. Глядя в темное вагонное окно, каждый думал о своем. Карим о том, как ехал он когда-то в вонючем вагоне, одинокий и отчаявшийся от неизвестности. А теперь он возвращается в чистом купе, где мирно спят его дети, с женой красавицей, с паспортом в кармане и при деньгах. Выходит, не было счастья, да несчастье помогло. Нет, помог Всевышний, который все расставил по своим местам, каждому воздал по его заслугам.
А Пада думала о другом. Как встретит ее в Дагестане незнакомая родня мужа?.. Придется ли она им ко двору?.. А сын Карима, полюбит он ее?.. Боялась Пада этой неизвестности и даже в самой глубине души жалела, что не вышла замуж за своего чеченца. Тогды бы и проблем было бы меньше. Она отогнала от себя эти грешные мысли и взглянула на Карима. Он по-прежнему смотрел в окно рассеяным грустным взглядом. Лицо его было строгим и красивым в своей задумчивости и Паде стало стыдно за прежние свои мысли. Она так гордилась своим мужем, которого все уважали за трудолюбие и честный нрав. Она была благодарна ему за то, что Али с Фатимой он вырпстил, как родных, никогда ничем их не обделил. Скорее сам останется голодным, чем детей не накормит. Вот оно ее счастье! А все эти тяжкие годы были только испытанием его на прочность. Выдержало, не сломалось. Значит и впредь вытянет, выдюжит.
Поезд мерно стучал на стыках, минуя горы и леса, мчался по небъятной стране все ближе и ближе к Дагестану.
На следующее утро Карим на ближайщей станции дал телеграмму страшему брату, сообщив ему дату приезда. Он очень нервничал и переживал. То ему казалось, что поезд слишком медленно едет, то, что слишком долго стоит на полустанках. Только дети радоваличь всему: и поездке, и остановкам. Казалось, что они могут ехать вечно.
Наконец, они добрались до Астрахани, откуда уже до Хасавюрта было рукой подать. Однако, дорога здесь была такой скучной и однообразной, что даже дети приуныли. Хорошо, что выручила ночь. Устав за день, все крепко заснули, а наутро поезд подъезжал к Хасавюрту.
Нагрузившись кучей вещей, Карим первым выскочил на перрон, помог слезть Паде и детям с высокой подножки вагона. Озираясь по сторонам, он искал в толпе встречающих брата, которого вряд ли сразу узнал, поскольку не видел его уже шестнадцать лет, с июня 1941-го года.
На всякий случай он обратился к пожилому мужчине, одиноко стоявшему поотдаль на аварском языке. И тот тоже ответил по-аварски, но по говору Карим понял, что это не брат, ведь у каждого села свой диалект. Поезд уже уехал и толпа пассажиров и встречающих стала по-тихоньку рассасываться. Карим расстерялся немного. Нет, не так представлялось ему в Казахстане долгожданная встреча с родной землей.
И вдруг прямо на перрон вырулил старенький грузовичок, кузов которого был набит кричащими и поющими людьми. Гармошка на миг замолчала и люди, выскочив из кузова, побежали в сторону Карима, как снежная лавина, облепив его со всех сторон. Здесь были и брат, и сестры Карима, и племянники, которых он оставил сопливыми детьми и которые превратились теперь в рослых крепких парней и стройных девушек.
Огорошенный столь бурной встречей Карим, искал среди этиз родных и полузабытых лиц, одно, лицо своего сына. Но сестра, первая заговорившая с Каримом и увидевшая его вопросительный взгляд, тихо сказала, что Магомеда здесь нет.
Пада тоже пребывала в расстеряности. Толпа родни, окружавшая Карима и детей, словно бы и не замечали ее. Ей был непонятен аварский язык, на котором без умолку болтали все вокруг и от этого она смущалась еще больше. Дети тоже ничего не понимали, но им было весело и смешно оттого, что все говорят так непонятно, то плачут, то смеются, то начинают кричать и петь.
Наконец, усадив Паду с маленькой девочкой в кабину, остальные забрались в кузов, предварительно сложив туда вещи, и машина поехала в Нажавюртовский район. Через час они прибыли в небольшое чеченское село, куда 1944 году были переселены жители Сивуха. Тогда людей насильно поднимали с насиженных мест и отправляли в незнакомые села, заселять пустующие дома чеченцев, которые были уже разграблены не то солдатами, не то приезжими мародерами. Жителей Сивуха постигла та же участь. Почти все мужчины были на фронте, а женщины с детьми, да старики со старухами не шибко сопротивлялись воле властей. Один только фронтовик Галбац Дибир остался в родном селении и семью свою не пустил. Его и уговаривали, и угрожали ему не раз, и пробовали подкупить, но он не поддался ни на какие уловки. Так и остался в родном селе. И по сей день живет со своей семьей, словно хранитель заброшенного селения.
Карим с семейством остановился в доме старшей сестры, у которой жил его сын Магомед. Племянница рассказала Кариму, что Магомед очень переживал все эти дни, а со вчерашенго вечера и вовсе пропал. Местные ребятишки видели, как он ушел в лес. За шумным застольем и разговорами до утра Карим на время забыл об этом. А на следующий день его и вовсе закружили хозяйственные хлопоты. Надо было привезти со станции багаж, расставить все по местам, определить детей в местную школу, самому договориться о работе с председателем колхоза. Кроме этого каждый вечер в дом сестры Карима приходили родственники и знакомые, чтобы увидеть его, поговорить, расспросить о жизни в чужих краях. Люди волоновались еще и потому, что знали о скором возвращении чеченцев, хозяев этого селения. Насильно переселенные сюда, они вновь должны были переехать на другое место, потому что в Сивухе их родовые дома за эти двенадцать лет уже полуразрушились.
Пада по-прежнему не могла привыкнуть к новой обстановке. Она нигде не находила себе места и даже уже жалела, что уехала из Казахстана, где оставила хороших подруг, добрых соседей и привычное хозяйство. Родина втсречала ее весьма неприветливо. Хоть это было и чеченское село, но жили в нем аварцы, язык которых она не понимала. Кроме того и многие обычаи у них были абсолютно разные. Пада была беременна и чувствовала себя очень плохо, может быть и потому еще все представлялось ей в черном свете.
Только через неделю после приезда появился Магомед, первенец Карима. Сверстиники отыскали его в заброшенной медвежьей берлоге, где он ночевал все это время. Лохматый, голодный, он дичился и не хотел подходить к своим сестрам. Даже на отца глядел исподлобья. И только его ровесник Али сразу же пришелся ему по душе. Пада почти насильно с помощью сестры Карима отмыла подростка от берложьей грязи и сама постригла его. А когда парня нарядили в белую рубашку и новый костюм, купленный еще в Казахстане, он на глаха приобразился. И вдруг все увидели, что он вылитый Карим, только лет на двадцать моложе.
За гордой и диковатой душой Магомеда скрывалось доброе сердце. Али тоже привязался к нему и они стали почти неразлучны. Посторонний не мог бы определить, что они сводные, а не родные братья. Постепенно Магомед стал признавать и сестер, особенно он полюбил младшую, которая только начала говорить. И аварский братец стал обучать ее родному языку.
Сердце Пады стало понемного оттаивать, да и забот о семье было столько, что печалиться было некогда. Шутка ли семеро детей, мал мала меньше и всех обстирай, накорми, проследи, чтобы страшие выучили уроки. Хорошо еще, что все необходимые для хозяйства вещи Пада привезла с собой. Переселенные сивухцы жили очень бедно. А у Пады была неплохая посуда, новенький утюг, который она наполняла углями и нагревала до красна. Соседские девушки прибегали поглядеть на это чудо и робко просили у Пады разрешения погладить свои платья. Пада жалела бедных девчонок и всегда позволяла им пользоваться своим утюгом.
Вскоре наступила зима, короткая и малоснежная, совсем не такая, как в Казахстане. Селение их окружали невысокие горы, поросшие густым лесом и Карим с сыновьями вдоволь запасся дровишками. Он опять надеялся, что у Пады родится мальчик. Карим мечтал, что их общий сын скрепит дружбу старших ребят, поскольку станет родным братом. Он с нетерпением ждал весны и не только потому, что должен был родиться ребенок, но и для того, чтобы наконец, съездит в Сивух на могилу матери и дочки Айзанат.
А из Казахстана уже стали прибывать первые чеченские семьи. Высокое начальство определило место для нового переселения сивухцев: в Хасавюртовском районе, в двадатци пяти километрах от районного центра. Место это было частично солончаковое, частично болотистое, где водились тучи комаров, но горцы видали и не такое. И тем более Карим. Он уже привык начаинать с нуля, сперва там, в Казахстане, теперь здесь, все-таки на родной земле.
Ранней весной Карим с односельчанами поехал посмотреть отведенное для нового поселка место, чтобы распределить участки для каждой конкретной семьи. Председатель у них был человек не молодой, но очень умный, Азиямов Магмоед, который предупредил односельчан, что строительство надо начаинать, как можно раньше, чтобы потом не было неприятностей с вернувшимися чеченцами.
Карим попросил выделить ему участок в центре села, отшучиваясь, что его жена городская, родом из Грозного и не может жить на окраине. Все дружно хохотали, потому что центром села была степь, где гуляли молодые весенные ветры. Но Карим с удовольствием вбил первый колышек в только что оттаявшую почву. Здесь он построит дом для своих детей и будущих внуков, крепкий, красивый и надежный дом на родной земле. И дасть Аллах, никто больше не будет выселять его с этого места. И внук его, и правнук, и правправнук будут гордиться домой, который построит для них Карим.
С таким приподнятым настроением возвратился Карим в дом сестры и узнал, что Паду еще вчера увезли в райцентр, где она родила пятую девочку.
На заре Карим отправился в районную больницу пешком. По утрам еще клубились туманы и деревья были окутаны, как серой бязью, хрупким весенним инеем. Кариму было немного досадно, что опять родилась девочка, но в душе он был рад этому новому ребенку, который родился на своей родной земле.
Девочку назвали Аминат. Через неделю Карим привез Паду с ребенком из райцентра и вплотную занялся строительством на новом месте. Дома его почти не бывало. И хотя наступила уже настоящая весна, Пада все чаще стала тосковать без причины. Ей страшно не хотелось переезжать в другое место, где по рассказам молодых парней кишели змеи и комары, а главное росло одно старое дерево – тутовник. Родственники Карима, недавно еще жившие в высокогорье, были людьми отсталыми и с первого взгляда невзлюбили Паду. Им было неведомо, что такое газ и электричество и баня с горячей водой. А Пада, выросшая в центре Грозного, привыкла ко всему этому с детства. И хотя жизнь вон уже сколько лет не баловала ее, теперь в мирное время, измученная женщина мечтала о лучшей доле. Она по-прежнему ничего не знала о судьбе страших братьев, а младшие все еще сидели в колонии. Конечно, Пада прекрасно понимала, что остаться в этом селе невозможно, но и на не обжитое место переезжать она не хотела. Что там ждет ее девочек?.. Вечная тяжкая и грязная работа: скотина, птица, огород. Хорошо, если еще мужья добрые попадутся, жалеть их будут. А если нет?.. Втайне Пада мечтала перебраться в Грозный, отыскать кого-нибудь из родни. Но Карим даже слушать об этом ничего не хотел. А слово мужа – закон для жены. Недаром в народе говорят, что муж – игла, а жена нитка, куда он, туда и она.
Тем временем мальчики закончили школу и Карим стал брать их с собой на строительство дома, чтобы дела продвигались быстрее. Пада осталсь одна со своим девичьим царством и с старшей сестрой Карима, которую еще в молодости отдали за старика и потому она была угрюмой и не улыбчивой.
Без Карима и мальчиков, Паду опять стали посещать крамольные мысли. У нее был по-прежнему ее девичий паспорт, и она иногда подумывала, плюнуть на все и возвратиться в отцовский дом вместе со своими детьми. Кто знает, может его возвратят Паде, как несправедливо высланной за пределы Чечни?..
 Но тут заболела грудная Аминка. Пада даже подумала, что Аллах наказал ее недобрые думки. Срочно вернулся Карим и отвез Паду с ребенком в Хасавюртовскую больницу.
Уже была раняя осень. Строительство дома подходило к концу и Карим решил на некоторое время перевезти свою семью в Хасавюрт, где снял квартиру у знакомого еще по Казахстану даргинца Курбана.
Многие чеченцы уже возвращались в село, где жили односельчане Карима и нередко обвиняли аварцев, что те присвоили себе их добро. Карим зачастую был посредником в таких спорах, поскольку ему доверяла та и другая сторона. Он доказывал чеченцам, что это неправда, поскольку их дома были разграблены еще до того, как его односельчане переселились из Сивуха. А если что им досталось, так ведь и они теперь много оставляют чеченским семьям. Двенадцать лет они смотрели за их домами, когда их собственное жилье рушилось высоко в горах. Вырастили сады, удобрили огороды, да и понастроили немало. А теперь им снова все надо начинать сызнова. Да что там считаться. Ведь они братья по крови. И тех, и других насильно выдернули из родной почвы. А кому тяжелей досталась доля, то Аллаху судить, а не людям.
От таких мудрых речей Карима самые буйные головы успокаивались и начавшие было враждовать люди, расходились с миром. Что ни говори, доброе слово надежней кинжала.
А тем временем Пада все еще лежала в больнице с ослабевшим ребенком, которого никак не удавалось вылечить как следует. Карим уже перевез всех детей и домашний скарб в Хасавюрт, в две маленькие комнатки, ставшие их временным пристанищем. Самочуствие младшенько все ухудшалось. И однажды Карим увидел вещий сон, которы не предвещал ничего хорошего. Такой жн сон приснился ему когда-то в Шали перед смертью своего отца. Карим очень расстроился, потому что уже успел привязаться к девочке. Он отправилс в больницу, но решил ничего не говорить Паде о своем сне, чтобы окончательно ее не расстроить. Но Пада встретила его со слезами на глазах, сказав, что ночью ей приснился страшный сон и она очень боится за девочку.
Посоветовавшись с врачами, Карим решил забрать жену с ребенком домой, поскольку от лекарств уже месяц не было никакого проку. Дома, по крайней мере, было теплей и сытней, да и младшим детям без Пады было невмоготу.
Сначала девочке как будто полегчало, она открывала свои красивые черные глазки и доверчиво улыбалась родителям. Младшие дети радовались, убеждали мать, что малышка скоро поправится, но Пада знала, что это не так. Материнское сердце уже предчувстововала беду. Всю ночь Карим не отходил от ребенка, носил девочку на руках, тихо-тихо напевал ей колыбельную. Так на сильных отцовских руках она и заснула вечным сном на только что забрезжившем рассвете.
Карим был убит горем, но Пада как ни странно, встретила этот удар мужественно. Она тут же бросилась за стариком-соседом, чтобы он прочитал над маленькой покойницей ясин, а парней послала хлопотать о похоронах.
Когда Пада с соседскими женщинами обряжала свою маленькую красавицу в последний путь, парни вернулись ни с чем, сказав, что в райисполкоме им не дают справку, разрешающую хоронить девочку на городскои кладбище. Для того, чтобы ее получить нужна прописка, которой у семьи Карима не было, ведь они временно жили в Хасавюрте.
Хотя по мусульманскому обычаю следовало похоронить покойницу до захода солнца, девочку пришлось оставить на ночь. Не смыкая глаз, просидели заплаканные родители  у крохотного тельца своей дочери, которой городские власти отказали в кусочке кладбищенской земли.
Наутро Пада сама отправилась в райисполком, черная от горя и усталости. Обив пороги нескольких кабинетов, она все же вырвала клочок официальной бумаги из цепких чиновничьих рук.
К обеду девочку похоронили. Мужчины вернулись с кладбища на скромные поминки. А женщины, родственницы Карима за спиной Пады осуждали ее за то, что она вовремя не перебралась в новый поселок. Там и с похоронами не было бы проблем. Пада краем уха слышала упреки золовок, но находила их справедливыми, потому и не обижалась на простых сельских женщин. В глубине души она была потрясена этим случаем со справкой и сразу невзлюбила этот город, который отнял у нее дитя, не успевшее дожить и до года.
Вскоре Карим с сыновьями уехал достраивать дом, а Пада потихоньку стала готовиться к перезду на новое место. После смерти дочери, жизнь в городе ей опротивела. Она не могла смириться с тем, что даже для похорон здесь устраивают какие-то искусственные препятствия. Ведь все когда-нибудь умрут, у каждого свой час, и бедные, и властьимущие. И всем лежать в одной земле, городской или сельской, какая разница?.. Смерть сотрет все различия и уравняет в правах.
Так все чаще думала Пада и теперь уже не могла дождаться того дня, когда Карим с ребятами достроят дом и увезет из этого города, где на окраине городского кладбища под сиротливым бугорком навеки осталась ее любимица, маленькая Аминат. Но, наконец, и этот день тоже настал.

               Глава четырнадцатая

Ближе к лету Карим перевез свою семью в новый дом. Сначала он был совсем маленьким, из трех комнат, но впоследствии с помощью повзрослевших сыновей, Карим отгрохал целую крепость с пристройками, летней кухней и палисадником. Возле дома он посадил два ряда тополей, за которыми специально ездил в соседнее село. А фруктовые деревья: груши, абрикосы, яблони Карим посадил вдоль забора, окружавщего дом, для того, чтобы прохожие могли срывать плоды с наклонившихся веток.
Осенью новый дом Карима был благословлен рождением сына, о котором мечтал он столько лет. Мальчика назвали Русланом и праздновали это событие целую неделю. Ничего не пожалел Карим для угощения гостей, каждый день резал по барану. А Али с Магомедом радовались несказанно, почувствовав через маленького братика свою кровную связь. А через год родилась еще одна девочка.
Наконец-то жизнь стала налаживаться в семействе Карима. Подросли и ушли в армию сыновья, старшие девочки вышли замуж, а младшие дети росли на радость родителям. Да и жизнь в стране, после военной разрухи, постепенно входило в свое русло.
Правда, иногда, особенно зимой, Карим вспоминал тот проклятый февраль 1944-го года, который так круто изменил его жизнь. Он сравнивал себя с маленьким плотом, несущимся по речной стреминке. То его прибьет к одному берегу, то отшвырнет в сторону, то закрутит в яростном водовороте, то снова понесет вниз по течению к далекому необъятному морю. Не щадила Карима судьба, терзала, мучала, заставляла страдать, забирала его близких людей – испытывая его на прочность. Но все же устоял он под суровым натиском жизни. Он не сломался, не проскользнулся и не свернул с выбранного пути. Конечно, ему во многом помогла Пада, его единственная настоящая любовь. Он так гордился ее красотой, ее мужеством и терпением. Даже редкие капризы Пады не смущали Карима и, когда его сестры попробовали промывать ей косточки, он всегда защищал ее.
В начале шестидесятых сыновья Карима вернулись из армии и он сыграл им свадьбы один за другим. Парни были воспитанные, трудолюбивые, всегда прислушивались к совету отца, зная, какая жизненная школа за его плечами.
У Карима уже было несколько внуков, когда у них с Падой родилась последняя дочь. Пада немного смущалась, а Карим все шутил, мол, мы еще молодые, и на этом не собираемся останавливаться. Но вышло по-другому…
Младшие дети Карима давно уже мечтали о телевизоре, который только-только стал входит в быт сельских жителей, как повседневная реальность. Деньги водились у Карима, но ведь и детей полный дом, то одному пальто надо к зиме справить, то другому портфель новый к школе купить, да и хозяйство требовало своего. И все же пообещал Карим ребятишкам сразу после уборочной поехать в Хасавюрт за долгожданной покупкой, чтобы не шастали они к соседям по вечерам. «Этот Новогодний «Огонек» будем смотреть у себя дома», - твердо заявил он им в конце ноября.
Айзанат хорошо запомнила тот первый декабрьский день 1966-го года, по-осеннему солнечный и теплый. Ей было уже четырнадцать лет и она считалась самой старшей, поскольку обе ее сестры давно вышли замуж и жили у своих мужей. Отец с утра отправился в Хасавюрт за телевизором, попросил для этого торжественного случая колхозный грузовик. Мать стирала белье, изредка укачивая девятимесячную сестричку, а другие ребятишки возились во вдоре.
Когда к калитке подъехал грузовик, семилетний Руслан с радостным воплем влетел в комнату.
- Привезли! Привезли! Сюда входите!
Они все высыпались на улицу, оставив дома только спящего младенца. Из кабины выпрыгнул водитель, соседский парень и еще один односельчанин, которого Карим брал с собой на подмогу, но отца с ними не было. Лица мужчин были суровы, а движения как-то скованы.
Айзанат заглянула на мать и увидела, как она мертвенно побледнела и медленно пошла к машине. Девочка кинулась за ней. Бортик грузовика был открытый и там в кузове, рядом с большой коробкой, бездыханно лежал отец…
Односельчане рассказали, что по дороге в Хасаавюрт Карим был очень возбужден и разговорчив. Сам выбрал лучший телевизор, московский  «Рубин» и, расплатившись, стал грузить его на машину. Мужики помоложе отстранили его, мол, они сами справятся, но он ни в какую не хотел отставать. Боялся, что уронят и разобьют. Потому уже в кузове, сияд рядом со своей покупкой, вдруг резко схватился за сердце. Шофер предложил ему заехать в городскую поликлиннику, но Карим отказался, уж очень торопился домой…
И все же он выполнил последнее в своей жизни обещание. Только телевизор этот целый год никто не смотрел.

                Глава пятнадцатая

Внезапно и рано овдовела Пада. Осталась одна с шестью детьми на руках и все еще маленькие, только Айзанат заканчивала седьмой класс. Конечно, ей помогали женатые и две замужние дочери, но у них у самих были дети.
Первое время было очень тяжело без Карима и не верилось, что его больше нет, ведь раньше он никогда ни на что не жаловался, работал как вол, молодым мог дать фору. И дети притихли без отца, заскучали, затосковали по его веселым и добрым шуткам. Только самые маленькие никак не могли понять, почему мама ходит в черном и дома никогда никто не смеется.
Без Карима в дом сразу стала прокрадываться нужда и после окончания семилетки пришлось Айзанат пойти работать на ферму. Тяжела работа доярок. И жаль до слез было Паде свою доченьку, но ничего не поделаешь, знать судьба у нее такая.
Проработала Айзанат год, не жалуясь. За примерный труд, да за бойкий характер ее еще и выбрали секретарем комсомольской организации, другим в пример ставили. Не могла Пада на нее налюбоватьсяи и лицом, и характером пошла Айзанат в отца. Поднимала вместе с матерью осиротевший детей.
А тут как раз демобилизовался из Германии соседский парень Нажмутдин и, увидев повзрослевшую и похорошевшую Айзанат, влюбился в нее без памяти. Встретились они на комсомольском собрании, где раскрасневшая Айзанат отчитывала непутевых комсомольцев. Приглянулась Нажмутдину бойкая девчонка и он наотрез отказался жениться на девушке, которую уже засватали ему родители.
Да и в Айзанат потихоньку пробуждались первые чувства к ладному, стройному парню. Обе старшие ее сестры были отданы замуж без любви. Но она мечтала о таких отношениях, какие были между ее родителями, Каримом и Падой, души не чаявших друг в друге.
Нажмутдин знал, как тяжело живется семье Айзанат и постоянно предлагал ей свою помощь: то дров наколет, то сена покосит, то мешок тяжелый поднесет. Не подарками и словами он тронул девичье сердце, а своим бескорыстным трудом, который приходился всегда кстати.
Летом Нажмутдин поступил на заочное отделение сельхозинститута, а осенью они с Айзанат поженились, справив веселую, хотя и небогатую свадьбу.
Столько воды с тех пор утекло…
Нажмутдин умер так внезапно, как и ее отец, прямо в саду от сердечного приступа, оставив ее с пятерыми детьми.
Теперь-то она всем все дала: старших поженила, дочь выдала замуж, среднего проводила в армию. Только самый младший при ней, учится еще в школе, но отца он хорошо помнит, как и все остальные.
А равнинный Сивух разросся, как разрослась большая семья Карима и Пады. Кроме старшего Магомеда все их девять детей живы, слава Аллаху, и давно уже она растит своих внуков. Иногда все они собираются под крышей отцовского дома, чтобы вспоминать свое детство и родителей, память о которых каждый свято бережет в своем сердце.

Перевод с чеченского Марины Ахмедовой-Колюбакиной
1996 г.

Художник Айшет Даурбекова