Имя на поэтической поверке. Елена Владимирова

Лев Баскин
Про настоящие стихи говорят, они написаны кровью.
В «Альманахе поэзии» г.Ленинграда за 1988 год я прочёл стихотворение: «Мы шли этапом…» Елены Владимировой. Видно было, что стихотворение,
 ни в каких украшательствах не нуждалось, оно писалось в пересыльных тюрьмах, в лагере, всюду, куда судьба бросала автора.

           ***
Мы шли этапом. И не раз,
колонне крикнув: «Стой!» -
садиться наземь, в снег и грязь,
приказывал конвой.
И равнодушны и немы,
как бессловесный скот,
на корточках сидели мы
до окрика: «Вперёд!».
Что пересылок нам пройти
пришлось за этот срок!
И люди новые в пути
вливались в наш поток…
И раз случилось среди нас,
пригнувшихся опять,
один, кто выслушал приказ
и продолжал стоять.
И хоть он тоже знал устав,
в пути зачтённый нам,
стоял он, будто не слыхав,
всё так же прост и прям.
Спокоен, прям и очень прост,
среди склонённых всех,
стоял мужчина в полный рост,
над нами глядя вверх.
Минуя нижние ряды,
конвойный взял прицел.
«Садись!» Но тот не сел.
Так было тихо, что слыхать
могли мы сердца ход.
И вдруг конвойный крикнул: «Встать!
Колонна, марш вперёд!».
И мы опять месили грязь,
не ведая куда,
кто, с облегчением смеясь,
кто бледный от стыда.
По лагерям – куда кого
нас растолкали врозь,
и даже имени его
узнать мне не пришлось.
Но мне, высокий и прямой,
запомнился навек –
над нашей согнутой толпой
стоящий человек.

Поражает что стихотворение написано с беспощадной откровенностью и той оголённой правдой, которую необходимо знать про время сталинских репрессий.

Елена Львовна Владимирова (20 сентября 1901, Лодейное Поле – 1962, Ленинград) советская журналистка и поэтесса.

Родилась в дворянской семье, морского офицера. Со стороны матери она принадлежала к династии адмиралов, ведших свою родословную с ХХVIII века,  от флотоводца Екатерины II Ивана Бутакова.

Училась в Смольном институте благородных девиц. В 1917 году, после Октябрьской революции, Елена Львовна порвала с семьёй по идейным убеждениям, ушла из дома. Семья Владимировых после революции, ретировалась в Париж.

В 1919 году вступила в комсомол и уехала в Туркестан воевать с басмачами, участвовала в организации помощи голодающим Поволжья.

В 1921 году вернулась в Петроград и поступила учиться на факультет журналистики Петроградского университета. Там она познакомилась с Леонидом Наумовичем Сыркиным, одним из организаторов петроградского комсомола, и вышла за него замуж. Родилась дочь – Евгения.

В 1925 – 1931 годах Елена Львовна работала в «Красной газете», «Ленинградской правде», журнале «Работница». В 1937 году её муж стал редактором челябинской областной газеты «Челябинский рабочий», и Елена Львовна переехала с ним в Челябинск.

15 августа 1937 года Леонид Наумович Сыркин и Елена Львовна Владимирова были арестованы. Мужа расстреляли, а Елена Владимировна выездной сессией Верховного суда СССР была приговорена к 10 годам заключения и 5 годам поражения в правах.

Елена Львовна была направлена в Севвостлаг, работала в пошивочной мастерской, на рыбных промыслах, в лагерной больнице, Во время Великой Отечественной войны под Сталинградом погибла её единственная дочь Евгения Сыркина, вывезенная из блокадного Ленинграда. О её смерти Елена Львовна узнала в лагерной больнице.

   В 1944 году в лагерной больнице, где работала Елена Львовна образовалась антисталинская подпольная группа из бывших коммунистов и комсомольцев.

Елена Львовна составила программный документ группы: «Сталинский «социализм» в свете ленинизма». В примолкшей больничной палате она читала свои яростные стихи, а узницы запоминали и, кто мог, записывал:

«Я всего лишь тюремный поэт,
я пишу о неволе.
О черте, разделяющей свет
на неравные доли,
Ограничена тема моя
обстановкой и местом.
Только тюрьмы, этап, лагеря
мне сегодня известны.
И в двойном оцепленье штыков
и тюремных затворов
вижу только сословье рабов
и сословье надзора.

На группу донесли и больных возили, затем на суд подтверждать, что Елена Владимирова открыто, проводила «антисоветскую агитацию». Суд проходил в мрачном закуте Магаданской тюрьмы. Вещественные доказательства – стихи лежали тут же, прожигая судейскую скатерть.

Обращаясь к суду, Елена Владимирова говорила: «Наконец вы получили возможность  судить меня не по инсинуациям провокаторов, а за стихи, действительно мне принадлежащие.

Я предупреждена, что вы меня приговорите к расстрелу, это высокое признание моих стихов. Елену Владимирову прервал грубый окрик председателя суда, не повышая голоса, она закончила: «Как коммунистка, признаю, однако, что хочу жить.
Хочу жить, хотя бы для того, чтоб когда-нибудь рассказать советским людям о ваших преступлениях…

Елена Львовна Владимирова девяносто суток дожидалась в камере смертников своего последнего часа.

Дожидалась расплаты за стихи облитые горечью и злостью. В порядке снисхождения смертную казнь за стихи заменили пятнадцатью годами каторжных работ, но и на Колыме Елена Владимирова продолжала ковать своё оружие протеста – упрямые стихотворные строки.

          ***

Не пишите эпитафий
на погибших в заключенье.
Ожидать от вас мы вправе
хоть немного уважения.
Нам не надо полувздохов.
Мы не слов хотим, а дела,
чтоб случившееся с нами
продолженья не имело.

В женском лагере «Вакханка» Тенькинского горного управления, Елена Владимирова стала сочинять поэме «Колыма». При этом она не имела возможности записывать её на бумаге и согласно её собственным позднейшим воспоминаниям вместе с подругой заучила всё наизусть, около 4000 строк.

На своём крестном пути Елена Владимирова нашла друзей, и они помогали донести до нас накопленные её рифмованные страдания.
Вряд ли кто-нибудь подумает, что подвал челябинской тюрьмы или пересылка Магадана предоставляла желающим излить свои чувства письменный стол, лампу под абажуром и письменные принадлежности.

 В духоте, вони, голоде, среди стонов и проклятий Елена Владимирова слагала стихи. Слагала с таким же упрямым неистовством, с каким некогда девчонкой, в красноармейском шлеме и с тяжёлой для неё винтовкой в руках, дралась в степях Туркестана с бандами басмачей.

Стихи были её прицельным огнём по врагу. Память её изнемогала от немыслимой нагрузки. На помощь пришли товарищи поневоле.

Она нашёптывала им строки, и клятвой звучали обещания запомнить, а в день свободы вернуть поэту его стихи, как возвращают спрятанные от врага воинские знамёна, истрёпанные, прострелянные, залитые кровью.

В 1955 году Елена Владимирова была освобождена и реабилитирована, восстановлена в партии.

В апреле 1956 года, освободившись из тюрьмы, Елена Владимировна проездом в Ленинград задержалась в Москве, зашла к давнему другу и застала запись своих стихов, сделанную в Магаданской лагерной больнице, её соседкой по палате и землячкой Руфью Козинцевой.

Эту сшивочку Елена Владимирова отнесла в ЦК партии, она прочла комиссии стихи, записанные дружеской рукой, она читала строки поэмы, удостоенной некогда высшей меры, и комиссия воздала должное – восстановила её в партии.

Одно стихотворение вернулась к ней даже через Польшу. Это одна из товарок Елены Владимировой, полька, не надеясь на память, ослабленную недоеданием, расшила цветными нитками наволочку и закодировала стихи в хитроумном орнаменте.

Так начался сбор Еленой Владимировой своих стихов, рассеянных за восемнадцать лет по тюрьмам и лагерям.

Поэму «Колыма», записав по памяти, с помощью подруги, Елена Владимирова, в 1956 году направила ХХ съезду партии.

В 1957 году Елена Владимирова вернулась на жительство в Ленинград, однако, несмотря на её попытки опубликовать стихи, при её жизни, они так и не были напечатаны.
Елена Львовна Владимирова умерла в 1962 году и была похоронена на Казанском кладбище в г.Пушкине, бывшем Царском Селе, под Ленинградом, на Казанском кладбище.

На граните её памятника друзья выгравировали стихотворную строку Елены Львовны:

                Живущих рядом – береги!»

Стихи Советской поэтессы Елены Львовны Владимировой, наглядно свидетельствуют о таланте автора и его вере в то, что справедливость восторжествует, и в этом, как показала жизнь, она была права.
Из поэтического наследия Елены Владимировой.

             ***
Мои стихи шагали по этапам
Не спали ночь над нарами тюрьмы.
Их трудный путь страданьями впечатан
В нагую, злую почву Колымы.
…Такой простор, что мыслью не охватишь,
Такая даль, что слово не дойдёт.
Зачем ты здесь?! Какого бреда ради
Несёшь, склоняясь, безликий этот гнёт?
Идёшь в метель, в отрепьях и в опорках,
От голода почти не человек,
И брезжит чуть осадок боли горькой
Из-под твоих отёкших век.
Идёшь, согнув ослабшие колени.
Как труп, как тень, из года в год подряд,
И сквозь тебя в спокойствии отменном
 Твои друзья и родичи глядят.
Так нет же, нет! Тебя должны увидеть
Таким, как есть, в упряжке коробов,
У вахты стынущим, бредущим без укрытья,
На трассе поднятым под реплику «готов».
Кем сломан ты? Кто выдумал такое?
Как смеют там принять твои труды?!
Взрывай мой стих, условный мир покоя,
Стеною поднятые льды.
Своей стране, родной стране Советов,
Скажи всё то, что видено, что есть.
Скажи с бесстрашием поэта,
Родных знамён хранящих честь.
Сломав запрет, усталость пересилив.
Пройду страну отсюда до Москвы,
Чтоб нас с тобой однажды не спросили:
«А почему молчали Вы?».

            ***

У неволи взыскательный глаз:
видит вещи нагими.
Знает цену словам и не даст
обмануть себя ими.
Сопоставит слова и дела,
вывод сделает точный,
и какая бы ложь ни была –
её выверит тотчас.
В мой язык включены навсегда
те слова и названья,
Что в тюрьме за года и года
восприняло сознанье.
Вышка, Вахта. Параша. Конвой.
Номера на бушлатах.
Пайка хлеба. Бачок с баландой.
Бирка с смертною датой.
Это вижу и этим дышу
за чертою запрета.
Это знаю одно и пишу
Лишь об этом.
Ограничена тема моя,
но за этой границей –
лагеря, лагеря, лагеря
от тайги до столицы.
Не ищи никаких картотек,
не трудись над учётом:
три доски и на них человек –
Мера нашего счёта.
Искалечен, но всё-таки жив.
Человек, как и раньше,
он живёт, ничего не забыв
в своей жизни вчерашней.
И хотя запрещают о нём
говорить или слышать –
грудь его под тюремным тряпьём
и страдает и дышит.
Он по-прежнему чувствует боль,
униженье и голод.
Пусть звучит его страшный, живой
человеческий голос.
И хотя моя тема мала,
и тюрьма – её имя,
люди, люди за ней без числа
с их страстями живыми.

           ***

Хочешь покоя? Убей свою память!
Сразу наступит покой:
Глянешь спокойно пустыми глазами
из оболочки пустой.

Только – где мера тому, что ты прожил,
чем ты сегодня живёшь?
Сердце живым оставаться не может,
если ты память убьёшь.

           ***

Когда я перо наклоняю,
чтоб слово бумагу зажгло,
я силу огня вспоминаю
и грозную скорость его.
Не знаю, не помню, кто автор,
но слова точней не найдёшь:
«Страшней всего – полуправда,
подлейшая, худшая ложь».
И думаю: будет ли в слове
та цельная правда одна,
Тта капля стремительной крови,
что сердцу людскому нужна?..