Никто. Поэма

            
Никто

Где длинных улиц паутины
И фонарей лиловый свет,
Жилые глыбы-исполины
Рисуют мрачные картины…
Но прочен города портрет.

И в пустоте его площадной
Разбито лунное стекло.
Рукою ветра беспощадной
Сюда случайно занесло
Обрывки старости осенней,
Свободу слов в кусках газет:
Отрывки лиц, любви, сомнений,
Горячих споров, пошлых мнений…
И кем-то брошенный букет –
Признаний, горьких откровений...
Кто ты, отвергнутый поэт?
Кто ты, отвергнутый любовью?
Где ты с бедою пополам
Бредёшь и только хмуришь брови,
И, вороша душевный храм,
С немой обидой замечаешь,
Как равнодушен мир людей
К беде неистовой твоей!

---

Когда сирени опьяняли
Дурманом майским вечера,
Когда с утра, надев сандалии,
Спешила в школу детвора –
Звонком последним восхититься
Пришла желанная пора, –
То надо ж было так случиться –
Влюбиться. Скажете: игра,
Романтика сердец незрелых,
Ребячий вздор, пустое дело,
Безумства верная сестра?..
Но ведь любовь, как мир, стара!


Она вспорхнула танцем белым,
Неудержима и легка,
Она – как ей не надоело, –
Направив взор издалека,
В толпу нарядную метнула
Амура стрелы. И в тот час
Одна в толпе слегка вздохнула,
Небрежный локон отвернула
От пробуждающихся глаз.

В её душе, расправив крылья,
Любовь взлетела и, паря,
Вдруг, то снижалась от бессилья,
То с верным сердцем говоря,
Опять взмывала в поднебесье,
Волнуя грудь, тревожа взгляд…
И день: то весел, то невесел –
Менял свой сказочный наряд.
Она – то вечная Богиня,
То монастырская судьба
Вдруг ей мерещилась отныне…
Ах, эти грёзы майской сини!
Порой не станет и следа
От них, когда осенний иней
Придёт, как первая беда,
И грянут злые холода.

Пора хотя бы познакомить
С героями грядущих бед –
К чему выкраивать секрет,
Как будто в мире тайны кроме
Любви не будет да и нет.

Она звалась… Хотя припомним
Веков всемирную красу,
Чей взор пленял мужей преклонных,
Чей образ с Троей побеждённой
Соединился. Зевса суд
На растерзание ахейцев
Отдал весь город. Но её,
Причину страшного злодейства,
Он сохранил. И мир поёт
С тех давних пор, как небылицы,
Из уст в уста Гомера плод
И стан, и облик светлолицый…
Сравнений мелких хоровод
К ней вовсе близко не идёт.
И даже узник в злой темнице
Её прекраснейшей зовёт.

Елена – ты отрада мира,
Вражда народов и племён,
Тебя восторженною лирой
Готов прославить Аполлон.

Но наша робкая славянка
Отнюдь не греческих кровей:
Всё просто, безыскусно в ней:
Обычной девушки осанка,
Скользит волна льняных кудрей,
Едва заметно колыхаясь,
Когда ласкает сердце смех;
И голубые льдинки тают
В глазах, когда её успех
Достоин похвалы мгновенной…
Но кто способен отыскать
Алмаз души благословенной
В чужой душе, где даже гладь
Объята тьмою непроглядной
Уже в расцвете юных лет.
Там ловеласам плотоядным –
Сказать осмелюсь – места нет.
Там, озарён огнём лампадным,
Найти способен лишь поэт.

Он, проходя с букетом бедным,
Коснулся взглядом и… погиб,
Его бровей застыл изгиб,
Он бледен, он как будто бредит,
Он будто слышит: небеса
Ему шепнули: это вечно,
Час испытания настал,
Но будет литься бесконечно…
В глухую пропасть между скал.

Слезы прозрачней, легче тени, –
Печальный голос воспарил.
Как будто ангел вдохновений,
Мгновенно выбившись из сил, –
Служа земным суетным будням, –
Вдруг оборвал оковы дней
И над толпою безрассудно
Взлетел, и выплакал над ней
Тоску напрасных ожиданий,
Прошедших лет лукавый миг
И трепет будущих желаний,
И сердца крик. И сердца крик!

На милость Бога уповая,
Он крылья радостно сложил,
То разбиваясь, то взмывая,
То умирал, то вечно жил.

Уже, стихая, вечер тает
Над серой пристанью долин…
Но белый ангел всё летает –
И не касается земли.

Елена, милая Елена
Закончен бал чудесный твой,
И спутник нежный вдохновенно
Тебя по улице пустой
Ведёт, не зная, что измена
Уже крадётся за спиной.
Что будет счастья сон не долог,
А пробужденья страшен миг,
Что друг, который был так дорог,
Теперь в уме своём воздвиг
План похищения и мести…
Довольно ж мне высоких фраз:
Жизнь не стоит, увы, на месте,
Она не спрашивает нас,
Какие петь сегодня песни,
Она сама их всякий раз
Нам пишет. Мы же всё считаем,
Что это мы – никто другой –
Все эти песни сочиняем
Своею умной головой.
Она и стили нам подносит,
А стиль – он просто мера есть.
…Читатель внятности попросит –
Я постараюсь всё учесть.



Итак: любовь весенним звуком
Всё продолжала им звенеть,
Она двухлетнюю разлуку
Смогла шутя преодолеть,
И звон её прекрасным утром
Сыграл им свадебную медь.

Но что ещё отметить надо:
Был год дурацких перемен:
Уж не вино, а лимонады
Лились на праздниках. И тем
Повсюду кучи обсуждались;
Кричали, выли, собирались
И расходились, и сближались…
Чтобы под музыку проблем
Потом делить России дали.
В том дележе, увы, не всем
(совсем не всем чего-то дали),
А только избранным, немногим,
Достался лакомый кусок…
И, облизнувшись, на пороге
Встал Запад! Загорел Восток!

Но что любви до этих козней:
Её цветенья не унять,
И ей не хочется серьёзней
Ни быть, ни даже размышлять
Над бытом дней – ей быт не нужен,
Она желает просто быть,
Чтоб господам – жене и мужу –
Служанкой верною служить.

И Лунин, наш герой несчастный,
Был счастлив, как любой поэт!
Когда любовь созвучна счастью –
Несчастья и в помине нет.

Но был у Лунина со школы
Жевакин, закадычный друг.
Он обижался на уколы;
Когда смеялись все вокруг,
Он лишь губами улыбался,
А взглядом грустно обводил
Толпу, как будто опасался
Её стихийных буйных сил.
Он был не глуп, но ум холодный
Ни в ком не встретил интерес;
Мог доказать кому угодно,
Что в мире нет совсем чудес;
Он так рассматривал природу:
На древесину годен лес.
Не нужно глупых вдохновений,
А лучше просто овладеть
Любою формой. И сомнений
Ни в чём не надобно иметь.
Любовь, поэзия – всё тени
От форм и женщин, и стихов…
И только деньги, деньги, деньги
Решают, кто ты и каков.

Он ровный был. И так, как Лунин,
Смеяться, плакать не умел,
Никто: ни Пушкин и ни Бунин
Его за сердце не задел.
…Но экономикою Смита
Слегка увлёкся… и порой
В дискуссиях на темы быта
(не бытия!) он был герой.

Тогда науку пустословья
Он оседлал и мог уже
Не запинаясь речи молвить –
Но только без огня в душе…
Смысл уходил, линяло слово
На многословном вираже.
Он жизни новой вкус почуял,
Где пустословы и дельцы
Свободы песню молодую
Возьмут небрежно под уздцы.

Но как они, два вовсе разных,
Сошлись для дружбы? Ночь и день!
Что будни есть? А что есть праздник?
Где настоящее? Где тень?..

Так. Экономикою Смита
Страна, зажатая в тиски,
Была ограблена, избита…
А местечковая элита
Рвала державу на куски.
Громкоголосые сирены,
Свободой горло полоща,
Трубили всем про перемены,
Красивой жизни гобелены
Всем рисовали. Вереща,
Свои лукавые измены
Преподносили, как герой
Несёт звенящий орден свой.

И серость, что в углах таилась,
Бесстыдно вылезла на свет,
Когда явилась сверху милость –
Теперь у нас  цензуры нет!
И потекла зловонной жижей
Загадить чистый водоём,
Из жизни выудив и выжав
И смысл, и дух, и соль её.

И бесновались лицедеи
Над трупом Родины тогда!
А люди слушали, глядели…
Глядят и слушают всегда.

Я извожу тебя, дружище,
Политикой? Прости меня.
Но без неё мы даже пищу
Нормально не могли принять.
Такое время! Что за время?
А человек – куда его?
Что ж: обратимся ближе к теме –
К герою слова моего.

Он был тогда немного беден,
Ходил в поношенном пальто,
Но за глаза в любой беседе
Никто не звал его «Никто».

«А, Лунин? – он, конечно, счастлив
С такой любимой, повезло!
Какие бушевали страсти
По ней, а он нам всем назло
Влюбился просто! А Жевакин,
На что уж хват, а не сумел
Им помешать в законном браке.
А как Жевакин?» «Потолстел.
И ходит чуть ли не во фраке;
Такие нынче все у дел».
«Ну а Елена?» «Что Елена!
Скромна, как в поле василёк,
Но расцветает ежедневно,
Хотя не вижу в этом прок:
Ведь ей блистать на жизни сцене…
Когда бы кто-нибудь помог.
Конечно, здесь любовь такая,
Что нашим глазом не видна,
Однако – женщина она.
А женщине, насколько знаю,
Бокал любовного вина
Всё мал. Она блистать должна».

Жевакин был семьи приятель,
Но в гости редко заходил,
Конфетку Лене приносил…
А редко потому, читатель,
Что больше просто тенью был!
Следил? Конечно. Но ужасным
Жевакин это не считал:
Шутил в уме с собою часто:
Мол, тот пастух одну Прекрасную
Елену вовсе своровал.

Жевакин был уже писатель,
Вернее, так себя считал.
Как правды подлинный искатель –
Великих всех критиковал.
Досталось Пушкину и Блоку:
Ведь, чтобы с ними вровень быть
И проторить себе дорогу,
Их просто надо опустить.
И опускал. Стиха же формой
По книгам просто овладел,
По вечерам писал проворно,
Когда других не делал дел.

А дел других с лихвой хватало:
Тут улыбнуться, там стерпеть,
К тому ж… покоя не давала
Елены свадебная медь.


Он неуклонно и лукаво
Копил и думал о себе…
И время! Время туш сыграло
Его отравленной судьбе.

Но это время! Это время
Из жизни Родины тогда
Исчезло, будто злая темень
Вошла в посёлки, города…
Погасла верная звезда.

А кто запомнил – помнит чувство:
В пространства каждую версту
Шагали люди грустно, грустно…
И уходили в пустоту.

---

Других времён другие песни
Поют. Но вряд ли те певцы -
На чьих губах свобода лести…
И окровавлены отцы.

Уже другие нынче годы,
Другие мысли в головах,
Уже на сборищах народа
Ликует пьяный вертопрах.

Ушёл в почётную отставку
Плешивый, хитрый демагог,
Он, чью-то выполнив заявку,
Проделал всё, как только мог.

Теперь, где улиц паутины
И фонарей погашен свет,
Гуляют праздные кретины;
И, не таясь, почти картинно,
Свободы ласковой кастет
Вовсю орудует. И нет
В лукавых дебрях государства
Желанья, воли и труда
Его унять. Лишь зреет барство
Пасти народные стада.


В такую ночь, в её безлунье
И беззаконие её
Был клеветой задушен Лунин
И грязью залит до краёв.

Он бросил всё, бежал – спасался –
В леса, в другие города
И долго был никто; питался
Плодами чёрного труда.
А жизни каверзный поток
Кидал на запад, на восток
Его измученное тело…
Но в теле том душа была,
Как птица, и она летела
Во время сна, любого дела
Туда, где в юности росла
И расцвела любовью смело…
Но где любовь ту не спасла!
Увы, Елена не могла
Простить все мнимые измены,
Друзья предательства прощать
Такого ж мнимого не смели
И даже думать. Если б знать,
Кто подлость всю проклятой сцены
Сумел придумать и сыграть!

И вот, когда случилось это,
Вдруг загорелся горный юг
У края моря. Для поэта
Он стал тогда любовь и друг.
Страна души, страна инжира
Дохнула порохом в него,
В ущельях горных закружила,
Взбодрила грохотом тревог…
И часто на войны могилах
Он забывал, насколько мог,
Себя и боль свою. И строк
Любовных сердце не творило –
От ненависти больше прок,
Где не зарёй горит восток.

На море Чёрном волны ходят,
Над морем пулям нет числа;
И в том свинцовом хороводе
Ему назначена была
Всего одна – к свободе пропасть.
Всего одна! Но не дала
Ему упасть на узких тропах
Абхазка старая. Спасла:
Какой-то горною травою
Лечила ночь, лечила день;
И скоро тело молодое
Прогнало от себя, с косою
Бродившую так близко, тень.

Теперь, когда утихли боли,
Когда бы мог уехать прочь,
Он замечал, помимо воли:
Старухи той родная дочь
С глубокой тихою печалью
За ним следила иногда,
Но волны глаз её встречали
Не парус, а скалу тогда…
Стройна, пуглива, молода
Она была. Как вечер горный
В себе скрывает ледники,
Так и она: в причёске чёрной
Белели холодом виски… –
Отметка удали джигитов
Из мандариновой страны,
Когда совпал закон бандитов
С тем беззаконием войны.

Чего душа её хотела?
О чём тревожили глаза? –
Любовью вымыть скверну тела!
Одна любовь могла назад
Всё повернуть. Подвластно время
Лишь только ей. Её стезя
Соединять живущих с теми,
С кем больше встретиться нельзя.

Но он ушёл глубокой ночью;
Здесь кровь отдал – любовь не смог…
Через неделю, сбив платок,
Упала мать над мёртвой дочкой…
Её любовь с виска до ног
Залил горы шальной поток.


А над пылающим Кавказом
Фигура грозная взошла
И гневным, страшным, зорким глазом
Державу молча обвела!

---

Луна безмолвно догорала,
Река безмолвная текла.
Россия странника встречала
Не так, как надо, – как могла.
К стыду страны: таких, как он,
Тогда преследовал закон.

Он шёл тропой лесного зверя
В глухие, гиблые места;
Качались грозные деревья,
Бродили тени по кустам.
Урал, горбатый и седой
Уже остался за спиной.

Он чуял сердцем одиноким
Все направления пути,
Переплывал через потоки,
Чтобы спасение найти.
Искал спасенья не для тела –
Сильней душа его болела.

И вот однажды ночью чёрной,
Когда невидим сам себе,
Он брёл, судьбе давно покорный,
И вышел к маленькой избе.
Окно едва горело светом, –
Так одиночество горит, –
На стук его возник ответом
Могучий голос изнутри:

– Кого несёт в такую ночь?!
Такая ночь разбойной пастью
Всех проглотить сейчас не прочь;
Такая ночь! Такую ночь
Послал сам дьявол для несчастий!

– Откройте мне. Я долго шёл.
Я потерял и путь и годы;
Я полз, как змей, зверел, как волк,
Летел, как конь степной породы.
Где я? В какие времена,
В какие дни, в какие дали
Заброшен? Эта сторона
Полна свободы и печали.

Тут дверь со скрипом отворилась,
Открыла весь убогий скит:
За ней спокойно, словно милость,
Совсем седой старик сидит –
В нём словно время затаилось
И обрело спокойный вид.

Котище серый, жёлтым глазом
Следя за всякой суетой,
Вдруг вздыбил шерсть и ждёт приказа,
Как будто воин боевой.
Старик, рукой его лаская,
Поднял свой взгляд издалека,
Где были прошлые века,
Где мир казался так бескраен…
Где жизни ; первая строка.

– Кто ты? Какой дорогой, странник,
Сюда забрёл? Иль, может, ты
Посланник дикой суеты? –
Тогда мой кров тебе не станет
Теплом, пристанищем простым.
Но, нет! В твоих глазах я вижу
Огонь столетий, блеск меча,
Орду и плен, взмах палача
И Стеньки гнев, и смех, но ближе –
России тихая печаль.

Старик поднялся. Рост могучий
Объял языческий наряд,
Седые брови – словно тучи,
Под ними взгляд – не просто взгляд:
Умом и ясностью горят
Его глаза! И можно камень
Насквозь пробить его глазами.

– Ты, вижу, очень долго шёл;
Мой дом твоим сегодня будет,
Пускай мой стол обычно скуден,
В убранстве не мелькает шёлк,
Но знаю, есть богато люди
Едят… но ты у них на блюде
Себе бы крохи не нашёл.
Не стоит сердцем предаваться
И мысли направлять туда,
Где суета, тщета, богатство,
Когда в душе твоей беда.
А вижу я: не просто так
Ты шёл сюда сквозь лес и мрак.
Скажи историю свою.
– Я всё скажу. Не утаю.

…И долог был его рассказ.
Огонь в светильнике погас,
Лохматый кот уснул спокойно,
Скатилась ночь за небосклон
И вот уже со всех сторон,
Как будто звоном колокольным,
Разлился птичий перезвон.
Пропали бледные черты
Деревьев, ближние кусты
Заговорили шумно разом,
Взлетели ели к небесам
И, словно сотнями алмазов,
Зажглась волшебная роса.

Он замолчал. Ему казалось,
Что снова прожил жизнь свою.
Но странно: ведь души усталость
Прошла, как ночь в глухом краю.
Лесное утро нежным светом
И старца взгляд из под бровей
Вернули на лицо поэта
Улыбку прежних славных дней.

– Я вижу, к жизни возвращаться
Душа торопиться твоя:
Ей рано быть сегодня старцем…
Послушай то, что вижу я.
Ну что могу тебе сказать:
Теперь пришли плохие годы:
Прошла последняя гроза,
Круша геройские породы,
И человечества уроды,
Что уцелели, как всегда,
Скопились в серые стада.

; Но как же той свободы пламя,
Что озарить нам путь должно?
О нём мечтали мы веками;
Оно, как старое вино,
Быть может, разогреет жилы
И жизни повернёт поток
Туда, где сердцу будет прок…
; … Когда останемся мы живы
Среди разбоя и наживы.
Свобода будет нам урок!

Свобода… А к чему свобода,
Где существуют хам и вор:
Она для честного народа
Есть беспощадный приговор.
Со всех сторон несётся стон ;
Нет, нужен подлецам закон!

Вот зверь, вот птицы в небе кружат,
Вот ель безмолвная растёт ;
Здесь всё берёт лишь то, что нужно,
И больше вовсе не берёт;
Лишь тот, кто с совестью не дружен,
На сотни лет берёт вперёд.
Ты молод. На слово поверь:
Ведь самый страшный в мире зверь
Есть человек, в ком нет свободы,
Что Богом в сердце нам дана ;
Зовётся совестью она.

Так мозг устроен: в самых дальних,
Забытых, тёмных уголках ;
Осколки жизни изначальной,
Что мы несём через века, ;
В них человечества лишь завязь ;
От злых рептилий нам остались.
А нынче все они наружу
Выходят. И рептилий рать
Всё то, что нужно и не нужно
Ползёт хватать, хватать, хватать.


И чем прочней петля свободы,
Тем меч острей взлетит над ней,
Чтоб разрубить! Уж чую ; годы
Стекают кровью по стране…
Но не увидеть это мне…

Я стар. Я долгий путь изведал
И так устал, что не дойти
До человечества победы.
Да есть ли до неё пути?!

А ты иди, хоть бездорожьем,
И до конца судьбу измерь.
Пусть каждый день, что будет прожит,
Собой познания умножит,
Тем скрасив горечь от потерь.
Ты так иди, как сердце скажет,
Пусть даже пропасть впереди,
Пусть этот мир исчезнет даже,
Ты всё равно, поэт, иди.
 








И Лунин вновь блуждал ночами
Ничей, никто! Но мрак истёк:
Теперь его не замечали,
Закон обмяк. К тому же срок
Последней осени печальной
Кончался. Кончился. И сок
Обычной жизни человечьей
Обмыл столичный тротуар,
И город русский, город Вечный
Измены чувствовал удар.
Вмиг запалив большой пожар,
Там бесноватые бесились;
Там волчья стая смерть несла
Тебе, бессильная Россия,
Ведь ты для стаи той была
Всегда чужой и некрасивой…
И поздно бить в колокола –
Другой дорогой ты пошла.

---

Пока звенела цепь событий,
Беспечно Лунин отдыхал…
Как отдыхает шквал разбитый,
Вскипая пеной между скал.

Судьбы рукою милосердной
Он был направлен в тишь лесов,
Где санаторные соседи
На сотни скучных голосов
Всё толковали на обеде
Значенья бестолковых снов.
Он – пропадал. Но был таков.

Его винить? Но лишь герои
Куют победу, не сходя
С коня всю жизнь. Увы, такое
Не для сегодняшнего дня.
И кто, скажите же сердечно,
От скачки бешеной устав,
Не помышлял бродить беспечно
Среди безмолвия дубрав.
Хотя, быть может, я не прав…
Порою сердце успокоить
Лишь смерть одна поможет нам,
Но торопить её не стоит –
Ведь смерти золото не стоит
Дороже, чем последний хлам
Последней жизни бесприютной…
Но что за бред?! А как они
Встречали сердцем поминутно
Врага летящие огни?!
А как они, те, что горели
И знали, что наверняка
Сгорят, а не уснут в постели…
Но их горящая строка
Пронзит грядущие века?!
Ну, нет! Надеяться, молиться,
Что обойдёт тебя опять
Костлявая? – Уж лучше спиться,
Упасть, забыться и не встать!..

Но…так случилось, так случилось:
Беспечно Лунин отдыхал,
Хоть мыслей этих вечный вал
Его давил. Он знал – не знал…
И сомневался. Мыслей силы
Усталым сердцем отвергал.
Ходил, писал свои тетради,
И свет метался до утра.
А жизнь в обыденном наряде
Жила. Уж зимняя пора
Сверкала снегом во дворах.

А он ходил, и звуков стаи
Над ним летали. Звуков ток,
Губами жадными хватая,
Он пил: глоток, ещё глоток…
И всё насытиться не мог…
Стояла тишина такая,
Что слышен звёздный был поток.

А днём… Да вряд ли интересны
Изгибы вольного ума:
Здесь не поэмы и не песни,
Но жизнь без них, не то что б пресна,
А как-то, скажем, не полна…

Зима летит. Морозец славный
Осыпал искрами кругом:
Дорогу, лес и переправу,
И ребятишек, что оравой
Куда-то катят снежный ком.
Дворовый Шарик на подмогу
Примчался, лает, ошалел,
Кого-то ухватил за ногу
И снежный ком куснуть успел…
У них сегодня, ну ей богу,
Нет никаких важнее дел.

Идёт мужик походкой зыбкой:
И краснонос, и не побрит;
Но мужика того улыбка
О полном счастье говорит;
А под ногами снег горит
И приминается скрипуче…
Но вот ; жена, мрачнее тучи,
Издалека ему грозит.

Шмыгнул котяра на лесину
И водит глазом снегиря,
Напряг все лапы, хвост и спину
И ; прыгнул! Но, конечно, зря:
Снегирь, как зимняя заря,
Вспорхнул, поднялся и исчез ;
Так солнце падает за лес.

Любой философ вам укажет,
Что это просто суета,
Что легкомысленна, проста…
Пусть без неё всё будет глаже,
Но всё не то! И жизнь не та!

Ах, эта дивная природа,
Ах, эти стройные леса.
Какая б ни была погода –
Я обитать готов тут годы:
Я так от города устал:
От странных каменных строений,
От масок, злобных настроений;
А от зловоний городских
Мне лишь приходит пошлый стих
О ночи, тьме, кружащих бесах,
О голытьбе, сосущей мрак,
О жирных и тупых повесах…
А здесь весь мир волшебный леса
И всё не так! Совсем не так!

Проснулся рано. Чудо-птица –
Порхает русская зима.
Такое в сказке не приснится:
Лохматых елей, сосен лица
Покрыл недвижимый туман,
Беззвучны дали перелесков,
Случаен топот быстрых ног,
Ольхи алмазные подвески,
Берёзы – нежные невесты…
Как мир богат! Как беден слог!
Мне здесь нельзя не быть поэтом,
Нельзя кощунствовать и лгать…
Но вынужден, при всём при этом,
Привычной маски не снимать.

Ах, эти маски! –  Лиц не видно!
Их создал умный человек.
И за него мне так обидно,
Но он безропотно, бесстыдно
Под маской проживает век.
Прошу, снимите ради бога –
И белый свет увидит Вас:
Вы – нежный, грустный недотрога,
В Вас много чувств и мыслей много,
И Вы, увы, не ловелас.
Но маска улыбнулась грязно,
На ней растаял белый снег:
Под нею маска безобразней,
И… – нет, не виден человек.

Ну что ж: пускай уж маски будут,
Коль выхода другого нет,
Коль маска вовсе не секрет.
Но выше этих масок груда,
Чем выше, недоступней «свет».

И кто сегодня в том повинен,
Что чем бездарней и серей,
Тем больше масками гордыни
Прикрыты лица у людей…
Позорно стало вдруг отныне
Гордиться Родиной своей.



А я – горжусь почти до боли
Зелёной россыпью долин,
Тайги необозримой волей,
Безумным русским хлебосольем
И снегом дедовских седин.

Быть может, кто сочтёт за бредни,
Но расскажу, как я живу:
Могу себя сравнить с медведем
(в берлоге полностью безвреден).
Ещё похож я на сову:
Летаю тёмными ночами,
Ища добычу для строки,
К какому берегу причалю –
Везде, облитые печалью,
Сердец холодные куски.


На ум опять приходят мысли:
Их мыслями нельзя назвать,
Ведь аромат осенних листьев
Душою можно лишь вдыхать.
И изрисовывать тетрадь
Души чудными письменами,
Чтоб разбирал языковед:
Чего тут есть, чего тут нет, –
Точа перо своё о камень…
Да что там! – голыми руками
Задушен будешь ты, поэт.
Наш век поёт последней бронзой,
И скоро станут не нужны
Преуспевающим альфонсам
Поэмы, оды и псалмы.
И скоро, скоро вымрем мы,
Как дети дикие природы,
Зажатые в тисках машин, –
Осколки нравственной свободы,
Когда-то ставшей для народа
Проникновением души.

Летят другие звонкой ратью,
Но развлеченьем глупых глаз
Они разрушат пять за пядью
Величье разума у нас…
И как-нибудь, в полночный час,
Когда на чёрном небосклоне
Играет звёздами луна,
Прозрачной прелести полна,
Мы вдруг почувствуем: она
Нам, близоруким, не видна.

Тоской ума нам сдавит горло
И сдавит сердце от тоски –
По тяжкой глупости, бесспорно,
Мы сами втиснулись в тиски.
И поседевшие виски –
Лишь повесть грязного разврата,
Когда у ног смазливых дам
Брат убивал родного брата;
И жил безоблачно, богато
Властитель мира – «мудрый» хам.

Когда лукавые лоснились,
И те, кто раз вкусил плоды,
Незрелым телом к ним стремились,
Забросив мирные труды…
И Арктики далёкой льды,
Души не чуя и не тая,
Ползли без удержу сюда,
Препятствий на пути не зная,
Оледененьем превращая
Сердца в кусочки злого льда.


Лишь были те, кто свои копья,
Из бронзы выковав, воспрял.
Но их льстецов московских вопли
На Лобном месте – наповал…-
И принародно, чтобы знал
Воитель совести и чести,
Что нынче совесть не в чести…
Рубили их на Лобном месте,
А чтоб насытить жажду мести,
По всей стране несли куски.

---

Тогда, когда он был оболган
Перед любимой и кругом –
Сгорело всё. Что было толку
На пепелище строить дом.
Легла житейская усталость
Вопросом вечным: жить, не жить?
Одна душа его старалась
Судьбы тончающую нить
На этом свете сохранить.
И он воздвиг в её пространствах
Дворцы незримой красоты,
Но только осени убранства
И только жёлтые цветы
В её дворцах преобладали…
Ну что ж – таков его удел?
Но если б знали, если б знали,
В какие сказочные дали
С улыбкой грустной он глядел…
Но говорил он сам с собой
Лишь карандашною строкой.

И в нём росло желанье людям
Отдать своей души кусок,
Преподнести за так, на блюде…
Ах, если б он представить мог
Безумность всей такой затеи!
Через года решился он
Пойти к газетным прохиндеям,
Пускай пойти и на поклон:
Но взгляд их был похож на крик:
«Ты чё припёрся тут, мужик?!»
Так разномастное хамло
Встречало бедного изгоя.
Он – не герой! А те в героях,
Кому с деньгами повезло,
Хоть написать с душой двух строк
Любой из них совсем не мог.
---

Поверь, мой друг, не оторвался
От темы я –  кричит душа:
России только шаг остался –
И нечем будет ей дышать.
И даже дальность шалаша
Нас не спасёт. И сосны глухо
На лёд окрепший упадут…
Уж по миру идёт старуха,
Уже земля не стала пухом,
Уже ликуют хам и плут.
Душе на смену первозданной
И разноцветию  её
Пришло безликим истуканом
Лишь разноцветное тряпьё.



Терзаемый такою мукой,
Он очутился здесь, в глуши,
Где дятлы беспокойным стуком
Забили грозный вой машин.
В снегах увязнув на аршин,
Ночуют ели голубые;
Река играет хрусталём;
Стихи, как бурную стихию,
Рисуют сосны вековые,
Пронзая ими небосклон.

Мороз, прикинувшись туманом,
Залез на крыши деревень,
Чтоб даже хлопотным крестьянам
С ним повстречаться было лень.
Но, нахлобучив набекрень
Чудные драные ушанки,
Бредут, ни свет и ни заря,
Куда-то двое, по-крестьянски,
С ленцой шутливой перебранки, –
В пыли небесной ноября.

В избах старухи топят печи
И вспоминают стариков,
Поклавших головы навечно
У чужедальних берегов
За нас, за Родину, за кров –
Которых нет на свете краше…
И сердце русское болит!
Старухи плачут о пропавших –
Уж нет слёзы в душе уставшей;
Но память светлая не спит.
Огнём смывая злое племя
С своих да и чужих полей,
Не ведали, что вражье семя
Произрастёт в родной земле.
Их жёны, сердцем обомлев,
Следят бесцветными глазами,
Как дьявол холит свой посев…
И злоба мутными волнами
Зашевелилась между нами,
В себе лукавого пригрев.

А по утру заплачут ели,
Колосья солнца намочив;
Затем дремучие метели
Заноют жалобный мотив.
И, нашу память окропив
Святой слезою ключевою,
Напомнит русский небосвод,
Упав вечернею звездою,
Блеснув искрящею струёю, –
И каждый шаг, и каждый год!

---

Из той далёкой старины,
Что давит тяжестью курганов,
Из той земли, из глубины
И Пересвета вечной раны
Восходит звание страны,
Страны поэтов и тиранов.

Собой бескрайность окрестив,
Презрев границы и преграды,
Великий Дух, как древний скиф,
Летел от почестей Эллады.

Летел свободен и высок
От золотого рабства гуннов;
Летел на север и восток –
Куда дойти не всякий мог
Скакун империи Подлунной.

Пространства миром ублажив,
Среди лесов глухих и топей
Он расселил детей своих
На сердце Азии с Европой,
Что стало сердцем всех земель
И самым прочным троном Бога,
Где человек через метель,
Презрев суетность бренных дней,
Идёт невидимой дорогой.

Глядит на мир чревоугодно
И Вечный Жид и старый гот…
Хоть кровь струится из народов,
Но Зверь звериную свободу,
Из клетки вырвавшись, берёт.
Её несёт как знамя алчи,
Её поёт, изгнав Христа,
А состраданья горьким плачем
Его не трогают уста.

И неустанно «жёлтый дьявол»
Терзает рабский дух племён…
Свободой тела напоён,
Здесь человек убит отравой
Кровавых варварских времён.

Ступив ногой на пепелище
Капитолийского холма,
Лукавый варвар сделал пищу
Мерилом Воли и Ума!
Мерилом всей культуры света –
Нечеловеческую суть,
Чтобы огнём войны одета,
Порой сгорала вся планета
И посыпала пеплом грудь.

Рабы злачёного кумира
Пересекали океан,
Брели с крестом в страну факиров,
Брели с мечём в страну христиан,
Сжигали ветхие селенья
На побережьях «чёрных» рек, –
И так пришли, поправ моленья,
Окрасив мир своим презреньем,
В двадцатый век, жестокий век.

Порой, загадкою томимы,
Они глядели на восток,
Где между странами, где Бог
Людей втоптал в свои долины,
И между ними – жил росток
Необъяснимой той свободы,
Что воплощает Вечный Дух,
Что побеждает грех природы,
Где безграничные народы
Имеют тот вселенский слух,
Уму который не подвластен;
А жизнь сурова и бедна,
Но мера счастья и несчастья
Подобна омуту без дна.

Где, под охраною страданий,
В веках зажжённая свеча,
Сквозь времена и расстояния
Горит на гибель палачам;
Горит, планету освещая
Всечеловеческим огнём
И тайной русскою пугая
Потомков варварских племён.

Но не доступен, не понятен,
Не осязаем Вечный Дух –
И свет несчётных белых пятен
В его присутствии потух.
Его забота вековая –
Собой заполнить тьму дорог,
Лететь от края и до края,
Везде горя и не сгорая,
И ждать, когда наступит срок:

Когда взбесившиеся лавы,
Разбив гармонию творца,
Скрестят холодные кинжалы,
И кровь закапает с лица
Вмиг обезумевшей планеты, –
Он, жаждой Жизни упоён,
Взойдёт на трон Вселенским светом,
Чтобы унять планеты стон.


Его божественная сила
Наполнит русские поля –
Но в тех полях взойдут могилы,
Чтоб только выжила Земля.
И зверь отпрянет в жутком страхе –
Когда явленьем Красоты
Мир очаруется, на плахе
В оцепенении застыв!

Но путь к познанию не близок:
Как белым снегом января,
Накрыт церковной старой ризой –
В ней человечности заря
Родилась в смуте и мучении;
Но шли века, и старый крест
Утратил верность и учение –
Его похитил злобы гений
И молча выковал эфес!

И только часть осколком светлым
Спаслась под пологом лесов
И стала Римом, Римом Третьим,
Чтоб, несмотря на смертный ветер,
Хранить спокойствие весов!

И с той поры щитом надёжным
Стояла Русь меж двух огней.
О ней, сознание корёжа,
В краях закатных и безбожных
Мечтали в страстности своей –
Чтоб, покорив её пространства
И истребив, испепелив
Духовных гениев Христианства,
Открыть дорогу для своих
Нечеловеческих стремлений,
Где удовольствия и страх –
Несущий вектор поколений...
А Духа вечное горение –
Уж не горение, а прах.

Как непонятен и безмолвен
В своём громадии шальном
Тот край, где звоны колоколен,
Убогих плачь и тяжкий стон –
Превыше звона золотого!,
Где - в сердце дума залегла,
Где теснота в сырых острогах,
И, без укромного угла,
Гуляет Воля по равнинам:
То развернётся – не объять,
То вдруг в стремлении едином
Прольётся горечью полынной,
Губя и молодость, и стать!

То захлебнётся пьяной песней,
То задохнётся от тоски,
То улетает в поднебесье,
То режет душу на куски…
Себя клянёт на чём попало
И любит мир любовью той,
Что не вмещается в уставы
Любой страны, любой державы –
Своей печальной красотой.

Вот век двадцатый чёрной страстью
Набух. И лопнул! Хлынул гной –
Стал жизнью мира, мерой, властью,
Страну сжирая за страной.
Монетозвонной канонадой
Поля засеял капитал
И жадность, алчь безумным стадом
В страну метельную погнал.

Свет почернел в животной злобе
И, дикой схваткою объят,
Покрылся мрамором надгробий,
А жизнь свернула на закат…

Объята пламенем, бессильно,
Планета с жадною тоской
К тебе свой взор, моя Россия,
Вмиг обратила в бойне той.
И ты, явясь идеей вечной,
Отбросив лживые кресты,
Порою слепо и беспечно
Сжигая старые мосты –
Вдруг окрылилась светлым Духом
На невских водах Октября;
Сквозь голод, холод и разруху
Явилась миру озарять
Путь к человеческому храму,
Где рая свет. И даже нет
Следов потехи злого хама,
Где, в сострадание одет,
Весь Человек – храня свободу
Своей единственной страны,
Другие земли и народы
Не рушит палицей войны.

Собой спасая от злодея,
Сама в крови валялась ты,
Но, укрепляя и лелея
Идею вечной Красоты,
Ты обрела на зависть зверю
Все богатырские черты.

А зверь, пугаясь новой силы,
Преградой ставшей на пути,
Что существом своим грозила
Его границы перейти –
Призвал тевтонского героя
Вершить убийство в тёмный час,
И тот под хмарь пивных запоев
Ковал оружие на нас.

За ратью – рать. Не видно неба
Сквозь сети пыльной пелены.
Бурлят сирены на потребу
Утробе ужаса войны.
В полях повержены колосья,
В домах веселья не найти –
Здесь дьявол огненным колоссом
Россию спящую настиг.
Но, задыхаясь в дымных вьюгах,
Она восстала, боль терпя…
И Вечным Духом – верным другом –
Прекрасный стан её объят.

Четыре года, страшных года
Змеёй гремучею неслась
Смерть по истерзанным народам
И упивалась кровью всласть…

… Мы позабудем всё, что было,
И, не краснея от стыда,
Растопчем братскую могилу,
На поругание отдав
Потомкам диких негодяев
Знамёна дедов и отцов,
И встанем, Родину теряя,
Под власть иуд и подлецов…

Но мог ли видеть в сне кошмарном
Солдат, изрубленный войной,
Что внук его неблагодарный
Гнушаться будет той страной,
Что новый мир послала Миру:
Едва жива от тяжких бед,
Несла подлунному эфиру
Страданьем выкупленный свет.
Уже тогда был дан ответ,
Что без России Мира нет!

Всё миновало. Злое семя
Бросает дьявол по земле;
И на Руси иуды племя
Взошло, взросло и, осмелев,
Из нор уютных выползает,
Садится в кресла, пьёт вино…
А совесть падает слезами
На прошлой жизни полотно…
И зверь, по планам изуверским,
Своим озлобленным перстом
Клеймит свободных русских дерзких –
«Никто, никто, никто, никто!»

---

Стеченьем грустных обстоятельств
Другая, дикая война
Его взяла в свои объятья.
И снова смерти пелена
Заволокла почти навечно
И мир, и мысли. Много дней
Он был в плену бесчеловечном,
Простился с Родиной и с ней,
Что не ждала его, конечно,
Средь блеска, золота, огней.

Но вот однажды, чёрным утром,
Племён мятежных поводырь
Его увидел. На минуту
Войны кровавые следы
Его вернули на три года
Назад, когда в другой войне,
Другого южного народа,
Им быть пришлось на стороне
Одной. Их взгляды повстречались,
Вернулась память в те края,
Где пули песню им кричали
Одну на всех, во всех боях.

– Поэт? Я встретить рад поэта
В моей земле. Судьбы оскал:
Ты был мне друг, но время это
Ушло, как влага между скал…
Ты стал врагом! Скажи, ты стал?
Или остался прежним другом?!
Молчишь. Но мне ль тебя не знать:
Ты не из тех, кого бы в угол
Могли испугом мы загнать,
А потому, что потерять
Ты даже жизни не боишься;
Что до другого – то давно
Уже потеряно оно.
А коли так – ты нынче нищий;
А нищему не всё ль равно,
Кому служить, куда склониться,
Кому быть другом иль врагом –
Одним огнём сверкают лица,
Когда горит огромный дом.
К тому же, оглянись кругом:
Когда здесь русские ребята
Кишки мотают на кулак,
В Москве твоей… Там всё не так:
Там сыто, пьяно и богато
Живёт ваш главный вурдалак.
Там ананасы, осетрина,
Кругом шампанское рекой…
Здесь – кровь рекой. Увы, картина,
Что здесь, совсем не схожа с той.

– Ты бьёшь точнее, чем наводчик,
Что в том ущелье, у реки,
Нас убивал кромешной ночью,
Когда мы были не враги.
Но я, чем больше ненавижу
Тех вурдалаков, тем больней
И неразлучнее, и ближе
Душою к Родине моей…
Смеёшься? Нет? Иль это злобы
Твоей врождённой есть оскал?!
– Да, злыми мы должны быть, чтобы
Нас не разбил могучий шквал,
Чтобы народ мой не пропал.
И только с глупой добротою
Легко в пространствах ваших стыть,
Но с ней не будет вам покоя:
Добром ли, силою ли злою –
Вам вечно данниками быть.
И спорить не берись со мною –
Двум правдам нынче здесь не жить.

Устала ночь от смертных стонов,
День наступал, редела мгла;
И всё казалось – с горных склонов
Река кровавая текла.

Он приходил едва в сознанье.
Живой. Но двигаться не мог.
Избитый грубо в назиданье,
И в водный кинутый поток,
Он был один в живых оставлен.
Свободы маленький глоток
Ему наградой был, упрёком…
И, задыхаясь и дыша,
Печать кровавого Востока
Несла промокшая душа.

---

В тот год хвостатая комета
Стояла в небе много дней;
Клянусь, знаменьем было это
Печали Родины моей.
Она стояла и стояла,
Бросала грозные огни,
И вся Россия вспоминала
Наполеоновские дни.
И так же полчища лукавых
Вдруг поползли издалека,
Но не забыли они славы
России острого клинка,
Хоть бремя предков их томило –
Идти упрямо на восток,
Где солнце и для них всходило,
Где духа светлого росток.
Они скользили чутким змеем
По разухабленной стране,
А власти алчные плебеи
И рады были им вполне.

---

Но над равниной необъятной
Фигура древняя встаёт:
Горит луна в могучих латах,
И меч предчувствует полёт.

---


Но ни искусства, ни героя
Не брал жующий человек
В чертоги сытого покоя –
В бесплодный, лживый новый век.




---

Копить и думать о себе,
Забыть вселенную и вовсе
Не знать печали о судьбе,
Которую сжигает осень.

И жить, подобно червяку,
Не помнить будущего с прошлым,
А ежедневную строку
Кидать в дырявое лукошко.

И думать целый день о том,
Как ночью сладко будет спаться,
Как будет сниться, будто днём
Три раза выйдет объедаться.

Любить любимых длинный ряд
И… ненавидеть всех подряд,
Вслух проклинать судьбу злодейку,
И, к миру взором обратясь,
Так кинуть нищему копейку,
Чтоб мир воскликнул, восхитясь.

В досужий день, грехи смывая,
С семьёю церковь посетить:
Стоять, украдкою зевая,
Монашек взглядом проводить…

И ждать: чем дольше ожиданье,
Тем наслажденья больше ток.
Дождаться и, прикрыв желанье,
Солидно выйти за порог…
А там… туда, где ждёт глотанья
Пивка холодного глоток.

Затем по душному проспекту
Идти, вальяжно  развалясь,
И благородно чуять связь
Своей припухленькой монеты
С витриной, где фарфор и язь,
Где с силуэтов чудных грешно
Стекает импортный наряд…
И, покупая всё подряд
(в пределах разума, конечно),
Жевать и думой сердце тешить,
Что на тебя кругом глядят.

Здесь ощущение свободы,
Что сорок видов колбасы
К твоим губам несут народы
И возлагают на весы…
А так же приз за те невзгоды,
Когда ты был не очень сыт.

Пускай свободы сладкий выбор
Искрится счастьем каждый час,
Чтоб мог свободно вырвать ты бы
Любой кусок из пёстрой глыбы
Штанов, бутылочек и мяс,

Чтоб вдохновенья дивный воздух
Погладил сытое нутро…
А вот и вечер, зреет проза,
Просясь на шустрое перо.

И в этот тихий, лунный час,
Когда дела земные квиты,
Так мило сердцем ощущать
Себя частичкою элиты.

Не гений, нет, но кто сказал,
Что жизнь бездарных – это сахар:
Сооруди свой пьедестал,
Когда таланта – горстка праха!..

Но есть редактор чудодей,
Поклонник сразу всех идей, – 
Его жена с твоей знакома, –
Внук заместителя наркома,
Он вечно к лучшим из людей
Причислен. Был в кругу райкома
И нынче там, где потеплей.

Вокруг него толпою шумной
Ликует творческий народ:
Вот графоман, из толстосумов,
Небрежно рукопись несёт;
Вот сквернослов, приятель брата,
Связав сарказмы в узелок,
Спешит с лицом дегенерата
Здесь пропечатать ловкий слог.

Бредёт поэт, рифмуя строчки,
Сам умиляясь от себя –
А слёзы капают в платочек,
Любвями сердце теребя.

Идёт прозаица солидно,
Кудрями стены обласкав;
В её портфеле, очевидно,
Лежит опять роман «Ай лав».

А вот служитель Мельпомены
Несёт блестящий материал –
Свою рецензию на сцену,
Что сочинил и сам сыграл.

И ты, дружок, легко и смело
Сюда дорогу проторил;
Вчера ты сдал свою новеллу,
Как сам архангел Гавриил
Тебя намедни посетил.

Уйдут с редакторскою визой
Все братья, жёны, кумовья;
Уйдут, Толстому бросив вызов,
Друзей приятели, друзья.

Пусть чернь усталая забито
Глядит на них издалека,
Чтоб гул токарного станка
Не помешал творцам элиты
Себя прописывать в века.

Чтобы противные плебеи
Не ныли грубо о судьбе,
Чтобы творцам мешать не смели…
Копить и думать о себе!

А чтоб не вспомнили однажды,
Что есть вселенная и всё… –
Элита от духовной жажды
Их как ни будь всегда спасёт,
Укажет путь… и донесёт.

Так жил и чувствовал Жевакин,
Чиновник среднего поста,
Смотря в окно, как две собаки
Гоняли чёрного кота.

«Что за сюжет! Какие дали!
Какой художественный план!
Ах, нам не зря свободу дали,
Вот раньше смог бы я едва ли
Из двух собак добыть роман.

Конечно!» Кстати, отвлечёмся:
Жевакин был всегда за то,
Чтобы убрать с дороги творчеств
Цензуры грубой решето.

Цензуры нет! Теперь сердечно
Жевакин рад: творит и ест.
Он – человек! Всё человечье
Ему не чуждо… и навечно
Он партбилет сменил на крест.

Прозрел Жевакин. Ближе к Богу!,
Чтоб рядом с Богом постоять.
Но… жизнь извилиста, и могут
Сказать: ступайте в синагогу…
Придётся снова прозревать.

Ну что ж! – тогда плотней к элите,
Где все кипят в одном котле,
Где на изысканном столе
Вы всё найдёте, что хотите,
И всех… хоть ведьму на метле.

Вот заседанец думской ниши, –
Избранец трёх народных масс, –
Он сам из масс когда-то вышел,
Но чтоб скорей подняться выше,
Он у вокзальных грубых касс
Скупал билеты ежедневно
И ежедневно продавал,
Затем попался, сшили дело,
Но тут свобода подлетела,
Освободила капитал
И всех, кто страсть к нему питал.

Его дружок по думской нише
К свободе был намного ближе.
Он, цицероном воцаряясь
За стол кухонный, похмелясь
Какой-то мутно-сивой жижей,
Любил свободно, прямо в грязь
Макнуть Систему. И в Париже
Вошёл в таинственную связь.

А вот и батюшка священник
(ланиты рдеют, аки мак);
За дорогое угощенье
От Бога даст за всё прощенье,
А если выложить пятак,
Простит без Бога – просто так.

Вчера закончен пост великий;
Не сильно батюшка схудал,
А в том помог ему балык и…
Господь, конечно, помогал.

Постился он ещё кальмаром,
Икоркой, сёмгою, треской,
И фруктом разным, и нектаром,
А чтобы в сердце был покой, –
Слегка капусточкой морской.

Когда-то – даже жутко вспомнить –
Работать батюшка не мог:
Что ни возьмёт: отвертку, лом ли, –
Так прямо валится и с ног;
Но Бог сказал: «Бери икону!» –
Прав оказался этот Бог.

А рядом с батюшкой уютно
Сидит красивый, как печать,
Чиновник. Мысли поминутно
В нём просветлением звучат.

Ведь он один за всех, сердешный,
Бумаги тонны исписал:
Он в ней и плакал, и плясал,
И молотил, и жал поспешно,
Водил огромный самосвал,
И сталь варил, и в водах вешних
Плотиной крепкою стоял.

Он – всё один. Почёт и слава!
В мозгу мозоль, а на челе
Лежит забота: кто та справа
Блондиночка, чья грудь-отрава
Сидит упруго на столе?

Чиновник был аристократ!
А доказательством тому –
Преблагороднейший оклад,
Известный богу одному.

А вот изящных муз избранник,
Шедевров истинных творец…
В его неконченом романе
Уж тридцать лет одно названье,
А в пьесе лишь один конец.

Его симфония прекрасна…
Когда б хоть нота там была.
Он сердцем был настолько красным,
Что раскалился добела.

Он и ваятель, и художник,
И режиссёр, и сценарист,
Он по ночам поэму гложет,
Но пусть Вас, критик, не тревожит
Поэмы той чистейший лист.

В его квартире грубый камень
Готов великим камнем стать…
Лишь стоит взять его руками
И гениально обтесать.

Томимый творческой тоскою,
Сидит. Сегодня он герой:
Закончен кистью золотою
Шедевр. Название такое:
«Олень идёт на водопой».

И, восхищённый смелой кистью,
Глядит картину бизнесмен:
«Я, – говорит, – возьму за триста
Такой чудесный гобелен;

Я ничего не пожалею
И даже десять сверху дам –
Пускай вздыхают все музеи,
Пускай красавицы глазеют…
Мужья завидуют рогам.

Ха-ха!». Он был шутник известный,
Науку пошлости познал
На рынке, где не очень честно
Пять лет капустой торговал,
Затем пять лет таскал валюту
Туда-сюда и богател,
Лицо, похожее на блюдо,
Он наконец-то заимел
(и тем на батюшку похожий).
Когда же крестик золотой
Купил с цепочкой подороже,
То вовсе стал у Бога свой.

И чтоб ни делал, и ни думал –
Прощалось всё, а потому,
Что часто кругленькую сумму
Носил он боженьке тому.
Он день и ночь трудился в поте:
Беззлобных нищих обирал,
Скупал, тащил и торговал;
Но был всегда за то в почёте,
Что всю Маринину читал
И власть, и Бога почитал.

Удар шампанского! И снова
В который раз! В который раз
Элита – жизни всей основа –
Бокал поднимет между глаз
И скажет: «За народ – за нас!».

Любил Жевакин вожделенно
Сидеть тут с краю, как-нибудь,
Слегка ссутулившись, почтенно, –
Когда получится, – степенно
Своим присутствием блеснуть.
Его, не то, что как в начале,
Теперь немного замечали…
И благосклонный взгляд иной
Он робко чувствовал спиной.

А после – ах, какие грёзы
Сосали сердце целый день:
Хоть внешне он всегда серьёзен…
Но как плясала его тень!

Безумных улиц паутины
Облил рекламы яркий свет
Жевакин шёл, глядясь в витрины,
И вдруг (да быть не может, нет)
Мелькнул знакомый силуэт.

Который раз уж так, украдкой,
За ним скользит беззвучно он…
Как скверно на душе и гадко,
Вечерний чай потом не сладкий
И беспокоен, чуток сон.
Ведь что-то жуткое до дрожи
Тревожит память. Боже мой! –
Он! Неужели? Он, похоже.
Но сколько лет?! Увы, живой.

Остановиться? Что же будет?
Ведь жизнь давно пропала та,
И через столько лет не судят…
А нынче жизнь моя чиста.

Остановиться. Сам подходит.
– Ах, Лунин! Здравствуй, дорогой.
А я смотрю – похожий, вроде,
На друга детства моего…
– Не торопись, Жевакин, знаю,
Ты мастер опытный речей:
Заговоришь – не видно края…
Так любят звонко попугаи
Кричать на чьём-нибудь плече.
– Но, Лунин?!
– Нет, оставь, приятель,
Тебя читал и слышал я…
С тех пор, как в подвенечном платье
С тобой любимая моя
Стояла, я твоею тенью
Поклялся быть и был всегда,
Пускай надолго в отдаление
Меня закинула беда.
Я, расстоянье презирая,
Почуять мог твой каждый шаг,
К тому же, до любого края,
Где жизнь от стужи замирает,
Доходит почта как-никак.
Твои прославленные вирши
И я читал. Скажи, зачем
И для кого так много пишут
Пустых и вымученных тем?..
Когда таланта нету свыше –
Пишу, что вижу, пью и ем?

Летучей фразой благосклонной
Тебя сегодня одарят,
Потом в блистающих салонах
Улыбок бархатный наряд
Тебе наденут. Будешь рад…
Но ты у времени в канонах
Пополнишь графоманов ряд.
Забыть салонное убранство
Тебе не смочь, да и нельзя;
Проспект, увы, а не пространство –
Твоя природная стезя.

А ваше время – мёртвый камень –
Висит и тянет всех на дно,
Но вы цепляетесь руками
За пищу, женщин и вино…
Вы упадёте – вместе с вами
Ваш камень будет вечно, но
Он пьедесталом вам не станет
И с вами канет в никуда.
Когда прекрасная звезда
Взойдёт на тёмном небосклоне,
Прольёт на будущее свет,
Возьмёт прошедшее в ладони,
То вас, жирующих в салоне,
В ладонях тех не будет. Нет!

Вы не горите, а чадите…
– Повремени, душа моя
(какой чудесный обличитель!),
Так обличать могу и я.
Вот зеркало (пардон). Взгляните –
В нём рухлядь, мусор бытия.
Тебе за сорок. Мне ведь – тоже;
Сравним и, честно говоря,
Кой-что из жизни подытожим,
Итоги на весы положим –
Чем по-пустому укорять.

Ха-ха! Доволен ты, приятель,
Собой? Прибавь сюда пустой
Твой кошелёк. Где твой издатель?
Стихов твоих несметный рой? –
В мешке, пропахшем рыбой, луком?
А где поклонниц юных взгляд? –
Они со мной: в душевных муках
Мои стихи «Любовь-разлуку»
Ночами лунными твердят.
В конце концов: а где сегодня
Жена, красавица твоя?
С тобой тоска под руку ходит,
А та красавица – моя!

И спорить здесь тебе нелепо…
– Но я и спорить не берусь;
Вся жизнь твоя в шелка одета,
А жизнь моя – в лохмотьях Русь.
Любить безумно, безнадёжно
Досталось мне. Отняв жену,
Не понял ты: ведь невозможно
Любовь отнять, убить весну.
Меня лишив однажды слова,
Забросив в дальние края,
Ты думал, что листом кленовым
Сожглась поэзия моя.
Ты просчитался. Нет на свете
Такой огромной силы зла,
Чтобы она убить в поэте
Его поэзию могла.

Пускай меня мотало время
И пьянь, и хворь, и горечь дня,
Пускай я часто был не с теми,
Кто просто мог меня понять,
Пускай от ненависти чёрной
К своим безудержным стихам
Порою трясся.., но покорным
Я никогда не буду вам!
Скажи, послушный член элиты,
За что поэзия была
Элитой проклята, убита
Исподтишка, из-за угла?
Кому мешала?!
                – Слушай, милый,
К чему ненужный разговор!
Увы, поэзия почила,
Чтоб слову нашему простор
Был дан, чтоб слава нам светила
Не отражаясь, а в упор.
– Не слову, нет, а пустословью:
В пустой душе не может быть
Ни слов, ни света. Не любить
Пустой душе такой любовью,
Чтоб не могла в веках остыть.

Пускай порою ежечасно
Моей любви сочилась кровь…
Но верю: нет любви несчастной,
Несчастна только нелюбовь!

Пускай одни воспоминанья
Остались мне от прошлых дней:
В них солнце первого свиданья,
В них звёзды летних тех ночей,

Где длинных улиц паутины
Ещё просторны и чисты,
А скверов тёмные кусты
Благоухают. И витрины
Нас отражают. Знал ли ты
Любви волшебное движенье,
Когда, над городом паря,
Она крылом своим весенним…
 – Ах, не растрачивайся зря.
Всё знаю. Я, упрямой тенью
За вами в сумраке скользя,
Всё видел! Был всему свидетель:
Любовь, сиянье ваших глаз…
Я был как змей, я был как ветер,
Дышащий холодом на вас.
Я всё запомнил. Не старайся
Меня любовью удивить.
Твоя любовь летела вальсом,
Моя лишь издали любить
Могла. Но чем она слабее?! –
Ведь крепче горькое вино!
Пускай я был в любви плебеем,
Но есть одно у жизни «но»:
Одной любовью сыт не будешь…
– О чём ты – это знаю я…
– Не угадал! Ты мелко судишь.
Скажу: есть ненависть моя!
Она с моей любовью рядом
Всегда была. Она меня
Питала…
  – Чем? – проклятым ядом?
Золою чёрного огня?..
– Тебе такого не понять:
Как две сестры они ходили:
Одна идёт – другая с ней;
И раза в два сильнее были
Любви безоблачной твоей…
И, как ты видишь, победили –
Ведь я сегодня на коне,
Не ты, а – я! Хотя, конечно,
Уж время сделало своё:
Я перед нею многогрешен,
Не верен, не люблю её…
И только ненависть святая
Во мне горит как верный свет,
Из рук её не выпуская,
Ведь без неё мне смысла нет.
Хотя она уж не такая
Красавица, как много лет
Тому назад: сегодня руки,
Увы, не пара лебедей,
Улыбки нет, а больше скуки
Во всём, всегда теперь у ней…
Вся, как забытая Россия,
Она глупа и некрасива,
И, как России память смыло, –
Тебя Елена разлюбила.

Да мало ли кругом прекрасных
Созданий юных, озорных…
А над любовью мы не властны;
Но нелюбовью мы сильны.
Да, я смешал добро и зло,
Они во мне не различимы.
Тому есть веские причины:
Ведь в мире так же всё пошло;
Я в ногу с временем иду,
А ты всё бьёшься, как на льду…

(Вдруг мысль Жевакина коснулась
Крылом невидимым. Она
Была лишь миг; как миг, блеснула –
Из ощущений создана:
«Любовь, поэзия, Россия –
Я всякой формой овладел…
Но почему я так бессилен?!
Но почему во мне предел?!
А он, всего теперь лишённый,
Со мной так страстно говорит…
Безумец он! Огонь бездонный
В глазах безумнейших горит!»)…

– Ты можешь думать как попало,
Считать, что я с ума сошел,
Но для меня Елена стала
Ещё красивей. Тот же шёлк
Волос волнуется печально,
Теплее свет любимых глаз…
– Ах, Лунин! Не начать с начала
Того, что кончилось у вас.
Иди, ползи своей дорогой
И помни: ты никто уже.
Всё утекло. К твоей убогой
И неудавшейся душе
Не прикоснётся больше света;
Теперь другие времена:
«Никто» – такой удел поэта,
А в этом лишь твоя вина.

И разошлись. Один уютно
Зарылся в тёплое пальто,
Другой в тумане скрылся мутном
И стал никто. Совсем – никто.

И ни о чём его поэмы,
И жизнь – как будто – ни о чём…
Своей души никчемной темы
Он написал… и сам прочёл.

Он улетал безвестной птицей
За жизни страшный окоём,
Чтобы однажды возвратиться
И человеческие лица
Умыть серебряным дождём.

Он улетал. И землю тенью,
Печальной тенью осенил.
Он стал вселенной. И мгновенье
Продлилось столько – сколько жил:
Жизнь человека для вселенной –
Мгновенье есть. Он не просил
Ни снисхождений в жизни прошлой,
Ни изменений, просто мог
Увидеть путь, что пройден-прожит,
И неминуемый итог…
Тогда космический поток,
Что сохранил движенья, мысли
Тех лет бесплодной пустоты,
В него вошёл, быстрей, чем выстрел,
И тихой Правдою застыл.

Не той, что на печатных далях
Сверкали рыцари пера,
А той, что жили и страдали
Тогда, у Родины костра…
Там Родину в огне сжигали
Под крики громкие «Ура!»,
И вот теперь пришла пора
Заполнить пустоту поэта,
Что пустотою всех была,
И дать вопросы и ответы
На все минувшие дела.

И кто он был на этом свете,
И кто они, кто рядом был…
Когда-то все мы были дети,
И наших слабых детских сил
Порою часто не хватало,
Чтоб отличать добро от зла;
Да, было в жизни места мало
И мыслям нашим и делам…
Летело время лёгким ветром.
Когда, в какой ужасный год,
Он стал на мир смотреть поэтом
И правду чувствовать вперёд?!
Тогда цвели ещё сады,
Тогда дома тянулись стройно,
И были в почести труды,
Чиновники боялись мзды,
А мирный житель спал спокойно –
Ещё не ведали беды…
Да – пил народ неперепойно…

Жил мальчик. Вовсе от других
Ничем почти не отличался.
Почти. Какой-то тусклый штрих
В его портрете намечался:
Не видеть, нет – он чуять мог
Другим не ведомый поток
И говорил, что всё живое:
И лес, и камень, и цветок,
Что то, что кажется покоем
Имеет свой могучий ток.
Он мог упасть – в слезах забиться,
Как будто это сквозь него
Поток неведомый струится,
Чтобы земля могла напиться
Душой заботливой его.

В нём, как во всех живущих рядом,
Добра и зла кипела рать,
Но он уже умел, как надо,
Чутьём каким-то различать
Добро и зло. Но только верить
Себе – как странно – запрещал,
Что грешен мир, а все потери
Лишь совпаденьем объяснял…
Случайным, глупым совпаденьем
Он и назвал своё паденье…
Пускай хлестала жизнь потом
И веру хрупкую ломала,
И всё почти сломала в нём…
Почти… Любви лишь было мало
Ударов этих. Нипочём
Любовь похожею не стала
На ненависть. Измены боль
Собой дополнила любовь.
К чему? Зачем? Что есть измена?
Да и была ли? – не была…
Елена, милая Елена
С его душой по жизни шла.

Воскрес один, последний вечер
Случайной встречи. Горечь фраз
И жар любви, и… бесконечность
Её родных и близких глаз.
Все звуки в музыку слились,
И пела-плакала в них жизнь.

«Своей любви небесной силой
Ты от беды меня хранил,
Прости за то, что разлюбила,
За то, что ты не разлюбил.

Прости за то, что не сгорела,
Прости за то, что ты горел
За нас двоих… что вечно в белом
Ты надо мной всю жизнь летел.

Что лишь дыханием касался
Моей судьбы. Прости за то,
Что ты с любовью не расстался,
Когда ты был почти никто…

… Прости, что лгу, – не разлюбила!
Но жизнь железной пятернёй
Любовь мою – живьём в могилу
И пересыпала землёй.

Как странно, милый мой, и страшно
Она живёт там много лет;
И ни сюда, ни в день вчерашний
Возврата ей оттуда нет».

И после этих слов печальных
Он удивлялся, что ещё
Живёт. Но жизнь была случайна,
Как будто с ней уже расчёт
Произошёл. В его обиде
Любой, конечно бы, познал
Науку сердца – ненавидеть…
А он лишь молча созерцал.
Жить настоящим не желая,
Он жить не стал, а жил мечтой
О прошлом, слепо превращая
Всё настоящее в Ничто.
И мир ему такой же платой
Платил: он в мире стал Никто,
Лишь по ночам луна, как брату,
Ему светила в жизни той.

«Луна, сестра моя родная,
Со мной была ты много лет.
Однообразный силуэт
И твой печальный вечный свет
Мне не наскучили и тайну,
Что всякий хочет знать поэт,
Чуть приоткрыли. Знаю, знаю,
Что в жизни всей разгадки нет,
И потому я улетаю
Туда, где жизни кончен след.
Я верю: там всему разгадка…
Но пусть убого я сужу:
Хлебнув сполна совсем не сладко,
Я напоследок им скажу.
 


---

Я всё скажу рабу и королю –
Теперь уже на всё имею право.
Вам только кажется, что вечно я скорблю…
Нет, не скорблю, а думаю устало:

Уже настал тот обречённый час,
Что примирить готов непримиримых –
Так варвара кроваво-жадный глаз
Мирил плебеев с гражданами Рима.

Что короли! – Не много проку в них.
Из тех, что были, – вечных единицы;
А прочие – рабы рабов своих,
Закованные в прихоти темницы,

Куда и мысленно великий жизни свет
Достать не в силах даже отраженьем…
Есть смерти яд в крови земных побед,
Есть жизни кровь в сосуде поражений.

Я – побеждён. Но даже не тобой,
Хоть безответность мне смеялась в спину.
Убийца мой – бессильный разум мой,
Попавшийся во время-паутину.

Я побеждён. Но даже смерть моя
Ласкает сердце мыслью мне одною:
Хоть побеждён и ненавистью я,
Но побеждал и ненависть любовью.

Я превозмог любой кровавый пир
И местью ненависть ни разу не обидел…
Я так любил весь этот грешный мир,
Как этот мир меня возненавидел.

Не нужен я! Я – лишний! Я – поэт.
Гоните вон. Но помните, народы:
Убийце Света лишь мешает свет
Во тьме его убийственной свободы.

Но кто они, убийцы новых дней,
Чья ненависть съедает свет планеты?
Они похожи внешне на людей,
Как люди ходят, говорят, одеты.

Они всегда, везде, во всём правы,
Но только правда даже им не снилась,
Их время – тьма. И помните, увы,
Они не знают, что такое милость.

Они – прыжок, они – смертельный миг,
Их чёрный мозг – рептилии наследство.
Да где там мозг! – желудка алчный крик
Им заменяет и мозги и сердце.

Добро – добром, но всё же есть предел,
И у добра всегда должна быть мера,
И чтоб ему не стать смешной химерой
И не остаться вовсе не у дел,
Оно должно лишь вовремя учесть,
Что слабость есть, что Правда есть и честь.
«Не в силе Бог, а в правде», – все твердят.
Но Правда здесь – сопротивленье гаду…
Не так я жил! И не завидуй, брат, –
Я Правду знал лишь за своей оградой.
Уж лучше в поле Пересветом быть
И умереть, но Правду сохранить.
И где любовь, там ненависть должна
Нести любовь сквозь злые времена.

---

В ту ночь над Городом луна
Не вышла. Тёмного пространства
Возникла зыбкая стена,
Вещей пропало постоянство…
Иссяк связующий поток –
Эфир Землёю пренебрёг.