***
Шли первые дни войны. Ленинград ещё не знал, какие тяготы выпадут на его долю, и жил, казалось, вполне мирной жизнью. Кто-то собирался на дачу, кто-то покупал билеты в театр. По аллеям гуляли мамы с детьми. Старички кормили семечками голубей.
Но это были остатки довоенной поры… Вся чаще в каменные русла улиц вливались колонны солдат-новобранцев. Через каждые двести метров прохожим встречались армейские патрули. А военный штаб, прописанный в доме № 16 по Баскову переулку, ощетинил свою крышу зенитками, прикрыв их маскировочной сеткой.
Офицеры штаба угощали окрестную детвору пирожками, как бы желая накормить её впрок. Уж они-то знали, о чём помалкивают сводки Совинформбюро. Фашисты двигались на восток почти неудержимо…
А в доме № 12 по тому переулку, в одной из квартир пятого этажа, в последний день июня разыгралась бурная семейная сцена. Её виновник, Эдгар Гинкен, преподаватель химии в Горном институте, объявил жене, что хочет уйти добровольцем на фронт. А ведь ему было за пятьдесят!
Но не акцентом на солидный возраст убеждала его одуматься жена – Ольга. «Ты ведь немец! – говорила она сквозь слёзы. – А с кем сейчас война? С немцами! Так что притихни… Как бы чего худого не вышло…»
И Эдгар, после долгой перепалки, с этим доводом согласился. Тем более, что имел он в своей биографии кое-какие штрихи, которые, при желании «соколов» из НКВД, могли сложиться в узор тюремной решётки. Ведь и в поручиках царской армии побывал... И тесть его – Ричард Шоттэ – заправлял когда-то гостиницей «Астория» (входил в число богатейших людей Санкт-Петербурга).
Лучше и впрямь не мельтешить, имея ТАКОЕ в своей анкете.
***
Но сталинские «соколы» о нём всё же вспомнили.
В конце июля Эдгара вызвали в НКВД и вежливо предложили собираться в путь – за Урал. Куда именно – пусть выбирает сам. В Ленинград ему разрешено вернуться только после войны, которая продлится недолго – каких-нибудь три, четыре месяца. Какова цель отъезда? Пусть он считает, что его отправляют в командировку. И вообще: «Не много ли вопросов, гражданин Гинкен? С вашей-то национальностью!»
Энкавэдэшник дал понять, что главное сказано, и Эдгару пора укладывать вещи. На всё про всё ему отвели двадцать четыре часа.
Домой Эдгар пришёл взволнованный. «Ничего не понимаю! – говорил он жене. – Вроде бы высылают, но без конвоя, и в любую точку Сибири, которую выберу!».
Только спустя месяцы он поймёт, что, как и многих других советских немцев, его просто убрали подальше от линии фронта. Боялись, что он может войти в состав «пятой колонны» – стать пособником фашистов. В русле тех опасений даже карту СССР тогда перекроили. С неё исчезла Республика немцев Поволжья…
«Поеду в Томск! - решил Эдгар. – В городе студентов мне легче найти работу». И он поехал – в сутолоке сборов не успев забрать из института трудовую книжку, о чём, спустя годы, очень сильно пожалеет.
Но в Томск Эдгар не приехал. Сосед по купе – школьный учитель – сообщил ему, что томичи голодают, и предложил: «А давай со мной в Киселёвск! Город шахтёрский, зажиточный. Ты в институте химию вёл? Ну, так будешь со мной в школе ребятишек учить!».
И Эдгар, поразмыслив, махнул рукой: «Да будет так!»
***
4-го сентября город на Неве был впервые обстрелян из дальнобойных орудий, а через три дня Ленинград узнал, что такое воздушный налёт. Наступала пора великих
испытаний.
Полки магазинов почти опустели. Бадаевские склады – главное хранилище провианта в Ленинграде – лежали в дымящихся руинах. Продуктовую отоварку горожан полностью перевели на карточную систему. Дневная норма хлеба составила четыреста граммов на человека.
Круп выдавали ещё меньше, а мука в карточный ассортимент вообще не входила. И всем было ясно, что это – лишь начало блокадной диеты, которой предстоит ужесточаться.
В каждой семье искали свой путь к созданию запаса продуктов. Искали – и порой находили.
Ивета – младшая дочь Эдгара и Ольги Гинкен – вместе с 15-летней сестрой Эдитой не раз отправлялась в пригород, где зарастали травой огороды брошенных дач (их владельцы уехали на восток).
Девочки собирали с грядок овощи, копали картошку, набирали ягоду. А вокруг слышались вой, жужжание, свист. Воздух был «нашпигован» шальными пулями, долетавшими с передовой.
***
Никто не знал, что будет с ним через минуту.
Как-то Ивета гостила у Ларисы – лучшей своей подруги, и уже собиралась идти домой, но тут раздался вой сирены. Воздушный налёт! Мама Ларисы, взяв Ивету за руки, сказала ей: «Мы тебя не отпустим! Пойдёшь с нами в бомбоубежище». И они спустились в подвал соседнего дома, где находились около сотни перепуганных людей.
Внезапно бетонные стены вздрогнули, да так, что показалось: ещё немного – и они развалятся. В убежище вбежали военные, приказали выходить наверх. Оказалось, в дом со "спасительным" подвалом попала бомба, но не взорвалась, а застряла на третьем этаже. Были опасения, что она замедленного действия, а значит, в любой момент может сработать.
Людей срочно перевели в другое убежище.
В Басков переулок Ивета пришла только утром. Оказалась в родном дворе – и обомлела. Под ногами хрустело, звенело, скрипело. Подняла глаза и увидела, что в её доме выбиты стёкла. Поднялась на пятый этаж, вошла в свою квартиру – и с облегчением вздохнула. Все живы-здоровы!
Ольга Гинкен, прижав к груди свою Ивету, поведала ей, как в соседний дом ударила бомба и обрушила в подъезде лестницу. Жителей верхних этажей спасали военные, опуская их на землю по свёрнутым в канаты простыням. Многих сразу отвозили в госпиталь.
***
Отныне смерть всегда была рядом. Но её питали не только голод, бомбёжки, артобстрелы. Надвигалась зима » такая, какой не помнили старожилы. С лютыми морозами, да свирепыми ветрами.
Ольга Гинкен готовилась к стуже загодя.
Вместо выбитых стёкол, в оконные рамы она вставила пласты фанеры. Из подвальной стаечки мать и дочки перенесли в квартиру весь запас дров. И – правильно сделали! Накануне зимы Ленинград охватило безумие воровства, и лакомой добычей – главной, после продуктов – стали дрова.
За считанные дни соседи семьи Гинкен, хранившие поленья в подвале, остались без топлива. И когда ноябрь буквально заморозил город, Гинкены стали спасителями для десятков людей. К ним – погреться у печки – заходили ежечасно. Кто-то держал в озябшей руке кружку с водой – для кипячения на плите. Кто-то просил разрешения отварить пару картофелин…
На кухне – чью дверь утеплили персидским ковром – семья Гинкенов месяц за месяцем и жила.
***
Норму карточного хлеба не раз уменьшали. В декабре она составила печально знаменитые 125 граммов. Но хлебом вязкую, всегда чуть влажную, массу называли больше по привычке. Муки в блокадной чернушке было чуть-чуть. Основу выпечки составляли жмых и опилки… И с каждой декадой процент этих компонентов неуклонно рос.
***
Голод, шагая по Невскому под руку со стужей, косил горожан тысячами. Смерть перестала пугать – её воспринимали как неизбежность.
Выйдя на улицу, Ивета уже не трепетала при виде грузовика с открытым бортом, через который, при встряске на крутом ухабе, из поленницы трупов на мостовую падали покойники.
Обычным делом было встретить человека с багром, на конце которого блестел металлический крюк. Эти люди убирали с улиц мертвецов, и без них Ленинград познал бы ещё одну беду – эпидемии.
Но смерть, как ни дико такое звучит, могла быть спасением для живущих. Я не о людоедстве, хотя оно (факт исторический...) в блокадном Ленинграде имело место. Речь о другом. Как вспоминает сейчас Ивета Эдгардовна, с приходом зимы всё больше горожан стали утаивать кончину близких людей.
В начале января 42-го умер муж Ксении Львовны – друга семьи Гинкен. Однако, больше трёх месяцев покойник лежал в промёрзлой комнате, числясь живым человеком. Всё это время Ксения Львовна получала на него продуктовые карты – чтобы дочь Лариса каждодневно имела ещё один кусочек хлеба…
***
В апреле 42-го умерла Ольга Гинкен… Умерла за несколько часов до начала выдачи продуктовых карт. И соседка, узнав о беде, первым делом наказала Ивете и Эдите: «Никому пока – ни слова! Полу'чите карты, отоваритесь, а уж потом и объя'вите о матушкиной смерти!».
Зарёванные девчонки так и поступили. А получив карты и продукты по ним, сделали заявку трупоносам. Пришли двое мужчин с тележкой, запросившие, первым делом, плату за услугу – 600 граммов хлеба. Потом зашили тело умершей в белую праздничную скатерть и увезли на тележке в морг.
Сёстры остались одни…
***
Им было очень трудно.
В квартире Гинкенов до войны всё держалось на няньках-домработницах. Ивета и Эдита не умели мыть пол, готовить пищу, стирать. С уходом мамы эти пробелы стали проблемами.
Но пуще всего девочек угнетало одиночество. Даже собаки – многолетнего товарища в детских играх – не было рядом. Её, со слезами на глазах, в конце 41-го отравила Ольга Гинкен. Так она сэкономила еду для дочерей, а заодно избавила собаку от участи быть украденной, и кем-то съеденной.
Уж чем-чем, а собачатиной большинство блокадников не брезговало. К встрече Нового 1942 года с ленинградских улиц враз пропали псы, кошки, голуби. Тогда же началась охота на крыс.
Девочки голодали… Но особо мучительно страдала от нехватки пищи Эдита.
Будучи старшей сестрой, физически она была намного слабее Иветы. И ради лишнего кусочка могла пойти на что угодно. Как-то съела весь хлеб, полученный на несколько дней вперёд. Потом предложила Ивете кушать раз в два дня – съедая при этом двойную норму чернушки. А однажды, придя в исступление от голода, стоя на коленях умоляла Ивету: «Убей меня пожалуйста! Я больше так не могу!».
Каждый новый час грозил сёстрам гибелью. Нужно было что-то делать. И они решили: «Едем в Киселёвск… Там папа. Он спасёт».
***
Ивета пошла в эвакопункт. И… проявила завидную прыть, убегая от его сотрудников. Узнав, что девочка живёт без опеки взрослых, её хотели отправить в детдом.
Но в другом таком пункте к ней отнеслись иначе. Ивету и Эдиту внесли в список лиц, подлежавших отправке из Ленинграда, выписали необходимые документы, назначили дату отъезда и сообщили номер эвакопоезда.
Дело оставалось за малым, но важным – раздобыть денег на дорожный расход.
Сёстры продали половину бог весть как сэкономленного карточного хлеба, перейдя, в прямом смысле, на подножный корм. Они часами варили траву, которая – как её ни пережёвывай – оставалась жёсткой. Даже мышей, коих в дом той весной пришло великое множество, изловить для бульона пытались.
На рынок ушли последние из маминых драгоценностей, что-то из одежды, посуда и часть папиной библиотеки. В итоге, сёстры накопили больше десяти тысяч рублей, что означало: в пути до города с тёплым названием Киселёвск голод им не грозит.
***
Поезд вышел из Ленинграда и двинулся к Ладожскому озеру. Там, на прибрежной станции, пассажирам дали команду: «На выход!». У деревянного причала стоял пароход. Его борта испещряли царапины, вмятины и приклёпанные стальные «заплаты».
На палубе, стволами вверх, поблёскивали два крупнокалиберных пулемёта. Путь по Ладоге не был безопасной прогулкой. Самолёты врага день и ночь кружили над озером, которое в блокадном городе всё чаще называли Дорогой жизни.
Пароход бросил якорь у юго-восточного берега. Пассажиров спешно перевели в другой эвакопоезд, и… С протяжным, как бы прощальным гудком паровоза для Иветы и Эдиты начался путь в Неведомое – в далёкую, и такую же нереальную для них, как мифы древних греков, Сибирь.
***
Девочки были счастливы, что избавились от ужасов блокады. И вагон-теплушка, в котором они спали на дощатых нарах, казался им уютней городской квартиры. Ну, а когда раз в день, на какой-нибудь станции, ленинградцев подводили к огромному столу с нехитрой снедью, мир для сестёр Гинкен начинал блистать особо яркими красками.
Пригодились и накопленные деньги. На них Ивета покупала у станционных торговцев молоко, вкус которого она и Эдита почти забыли.
***
В полдень 21-го августа поезд остановился на станции Инская. Путь по Трансибу для сестёр Гинкен был завершён. Им предстояло дождаться поезда направлением до Сталинска (теперь это Новокузнецк).
Девочки вынесли из вагона поклажу, но сил дойти с ней до станционного здания у них не было. «Помогите!» – обратилась Ивета к грузчикам и услышала в ответ: «Двести рублей за чемодан!». Ивета заплакала: деньги давно были потрачены…
Обиженная на дядек-скупердяев, она прибежала к начальнику станции. Тот выслушал её слёзную жалобу, побагровел и направился к грузчикам. «Негодяи!» – кричал он на них. «С кого вы деньги требуете? Посмотрите – в девчонках едва душонки держатся! Они такое испытали!».
И пристыжённые мужики не только перенесли вещи в зал ожидания, но и загрузили потом их в поезд, на котором девочки приехали в Киселёвск.
***
Папа их не встретил… И это было странным. Ведь за несколько дней до отъезда из Ленинграда Ивета отправила ему письмо с номером поезда и датой прибытия в Киселёвск.
Сёстры не знали, что письма ленинградцев читают цензоры. И если в них говорится об ужасах блокады – такие послания к адресатам не доходят. А дочери писа'ли отцу правду, не скрывая жутких подробностей. Оттого-то, с начала весны, Эдгар Гинкен почтовой связи с семьёй не имел. Даже весть о смерти жены он получил не из города на Неве, а из Ташкента, где жил его старый товарищ, приехавший туда в эвакуацию.
Слава Богу, на руках был папин адрес…
Ивета оставила Эдиту с вещами на станции, а сама пешком отправилась в окраинный район Киселёвска – Афонино. Там, в домике по улице Полевой, она встретила обомлевшего от радости отца.
После неизбежных слёз и короткого расспроса он повёл дочку в соседский дом, куда был приглашён на проводы в армию своего недавнего ученика. Там Ивета, смущаясь и перхая, впервые за много месяцев поела досыта. Затем отец и дочь отправились на станцию, к порядком заскучавшей Эдите.
И вот именно тогда – обнявшись втроём и плача до боли в сердце – они осознали, что Ленинград, навеки оставшись в их душах, навсегда уходит от них в прошлое. На горизонте, подпиравшем небо копрами бессонных шахт, маячили блики новой жизни, которая, год за годом, будет протекать для Гинкенов здесь – в городе-работяге, ставшем для них спасительной пристанью.
2005 г.
Что было дальше с этой семьёй?
Эдгар Гинкен умер в шестьдесят пять лет. Но, несмотря на солидный возраст, он ни разу не получал пенсию. Ему не удалось оформить её без документов о педстаже ленинградского периода.
На просьбу выслать в Киселёвск трудовую книжку, оставленную в Горном институте, он получил убийственный ответ. Архив института сгорел во время бомбёжки… А с ним обратились в пепел документы, необходимые для начисления пенсий.
Эдита приехала в Киселёвск до предела истощённой, с диагнозом «дистрофия мозга». Она целый год не училась в школе, но потом успешно прошла курс десятилетки, работала газомерщиком в шахте, вышла замуж и, приняв фамилию Андреяшина, родила шестерых детей.
Ивета Гинкен стала в замужестве Варакиной. Она вырастила двоих сыновей, и сорок семь лет отдала работе на железной дороге.
В 2003-м не стало Эдиты…
Много раньше – в 1956-м году – ушла из жизни сестра Эдгара Гинкена Магда (тоже ленинградка, приехавшая в Киселёвск по вызову брата осенью 1942-го).
Из маленькой колонии посланцев Баскова переулка в Киселёвске осталась только Ивета Варакина, чей возраст сейчас более чем преклонный. Однако, её светлая память бережно хранит свидетельства далёких лет и милые образы близких людей.
С её слов и подготовлен этот материал.
_