На исходе проклятого века,
Счетом – пальцев на наших руках,
В начинанье апрельского света
Я зашел в монастырь. Но, к несчастью
Службы не было в храме, а подле
Пустовала скамейка. Я сел.
Воздух, словно бы под камертоном,
Равен музыке куполов,
А душа соразмерна небу.
Лишь засохшая грязь шевелится
По краям асфальтовых троп.
Наши церкви в лесах, а лесов
На земле нашей меньше и меньше.
Огнь дрожит на заржавленных трубах,
Робы, твердые от цемента,
На ступенях храма сгрудились,
Словно спьяну на штурм собрались.
Солнце
То сбежит, то опять возвратится,
В промежутках ветвей улыбнется.
Ветер пахнет своим повтореньем:
Пальмой, потом ослят, иссопом.
Как легко над келейным пространством!
Двухэтажное зданье, кирпич,
Означающий крепость и веру.
Что же: вера осталась, а крепость
В Порт-Артуре иль Бресте – покойся!
Здесь когда-то монахи жили,
А теперь служивые люди
Службу жнут, не имея державы.
Барельефам французской войны
Жарко в поле духовной брани.
Я по кладбищу прогулялся.
Всюду,
Где на могилах увидел
Лица свежих цветов – нет крестов.
Разобщились
Две эпохи. Где память в цветах –
Нет крестов. И обратно:
Где кресты – только трещины в серых камнях.
Разве что Чаадаева помнят:
Две гвоздики, пасхальные яйца
На плите у домашней церквушки.
Тут же рядом (но только внутри)
Патриарха белая рака.
Так при жизни – соседство плененья,
Так по смерти – близость в земле.
Патриарх и скорбный философ,
И смиренный прах Евдокии,
И мы,
Засвидетельствовавшие все это.
Что нам скажут могилы?
Вороны
Раскричались в растрепанных ветках,
Ветер пыль с надгробий сметает.
Так и хочется счет подвести
Всем крупинкам земли и вверх
Подглядеть:
Мы остыли от неба для солнца
Мы остыли от солнца для света
Мы остыли от света для сердца
Мы остыли от сердца для смерти
Мы оставили смерть ради жизни
И живем.
В монастырских пределах
Семь случайных прохожих, собаки,
Стая воронов, храм на ремонте,
Фиолетовый шёлк ожиданья,
Голубиные слезы стыда…
1989 г.