Аллея осени журчащей горит осинами, горит закатом на руках,
Стихами мертвыми стирает всей жизни смысл на устах.
Летели листья, летела голова,
Летели птицы, в гроб влез я...
И тьмой запеленался.
Старуха-мать среди пустынь мне колыбельную читала,
Косой стеклянной, крест неся зеркальный, простынку нежно поправляла.
И облака — из ваты в сахар, крупицами спускались,
И земь змеиная небрежно тканью покрывалась,
И черный плащ старухи затмевали улыбки близнецов,
Всего чрез несколько затмений быстро растаявших как сон.
Фалангой пальца, чуть дыша,
Мать прикоснулась к глазках малыша.
Поднялся ураган и, птицей резвой, унес ребенка сквозь века,
Сквозь всю пустыню, в театр дальний навсегда.
Клянусь, я труп, мертвец среди живых, я чувств отрешник и террорист себя.
Я умер — повесилась моя судьба,
Утопленник в любви — я заживо сгорел,
В рубашке видел свет я в первый раз,
Искал внутри себя — ткачиха зашивала рукава.
С водой я путал стопку — стихами затопил я печку,
Поднялся градус, я засыпал прям на спектакле...
Мне снилось лето, снилась ты, снились наши обещания.
И вдруг открыл глаза — очнулся я в заброшенном театре...
Актриса променяла цирк уродов на пару передач в коробке.
Я сонный занавес закрыл, забил я двери в новый дом,
Из пола смастерил я гроб, надел я маску, фрак, перчатки.
Я свою драму сам писал, я сам придумал свой театр,
Я тут единственный актер, я был один, я выступал за траур,
Я перепутал драму с жизнью, я жил своею пьесой,
Я ни Пьеро, ни Горький, я брал перо и писал болью.
Я ни актер, ни драматург, я даже не жилец,
Я раскопал под сценой яму, я скинул туда гроб,
Я дописал пером летальным той драмы пару строк:
«летели листья, летела голова, летели птицы, в гроб влез я...
...теперь я мертв, где есть мне жизнь, в местечке снов моих прощальных»
И крышка гроба вдруг захлопнулась, скрипя.
Старуха-мать кричала от восторга!
Давно снесен уж тот театр, давно там гроба нет того,
Но он сгорел в снегах спектакля, но он замерз в углях его.