сержант сказал -
я должен, должен кому-то вымыть слезами траву,
я должен поклониться солнцу, я должен быть верен,
должен быть
здесь. сержант сказал, что все хорошо, что однажды
небо будет дышать, однажды свет пробьет пыль, и треском картечи
петь будут
птицы. он верил, что все закончится с нами или без нас,
что каждая голова, положенная под пули, зачтется, он верил, что
хорошей приметой будет, если он пойдет
первым. его не брали выстрелы, его дым не травил, гильзы с него
ссыпались - я слышал, я слышал, как билось его сердце,
билось в унисон
с каждым
нашим
шагом, я слышал, как хрустела под ним трава, как он говорил,
что осталось еще немного, что скоро не будет
больно.
я полз за его фигурой, я его укрывался тенью,
меня пули не брали, меня дым не травил,
заливал пот глаза, и трава - скользкая, - не давала хватать
себя, кусала запястья, сальной воротник облизывала,
я полз до рва, как лез без страховки, в гору, - меня тянуло
назад, меня давлением чужого крика давило, мои
перепонки трещали роем
в никуда убитых запасов. пули целовали
землю, пули хлестали ее
нещадно.
во мне не было сержантской смелости,
я ночью
не мог плакать. я слишком устал, чтобы
чувствовать
ветер.
я укладывал фотографии с собой
спать.
я боялся не вспомнить, что было
до,
не узнать боялся, что будет
после.
сержант сказал -
будь крепким. я пережевывал его слова и не находил
в них нового и особенного, я нотки голоса его
разбирал, но и в них - голое ничего, так чему
я был
верен? как лезлось под пули?
умиралось
за друзей и родных,
умиралось за тех, кто никто и никогда
не должен был этого видеть, кто не должен был знать,
кому мы соврем
обязательно, потому что никто не должен был знать,
что герои
умирают в дурдоме из крови и копоти, что
война - болезнь человечества. его
естественное
расстройство. животное бешенство, которое накрывается
красными лентами, о которых легенды строгаются, в которое
пропихивать умудряются честь и награды, - пускай так,
пускай - я не слышал, что говорил сержант,
я видел лица, вымазанные страхом,
напротив.
я видел,
как дрожали чужие руки, я хотел спросить, правда
хотел «ребята, не стыдно ли вам?», не «вам не стыдно?», а
«...ли вам?», я хотел положить оружие, сказать «стоп-игра»,
и на цыпочках перейти на другую сторону, положить
на плечо чье-нибудь руку, спросить «стыдно ли вам?», потому
что мне почему-то
да. мне плевать было на тех,
кто упал в безразличие, мне жаль было тех, кто
озверел. мне за детей было страшно. я не знал,
я не знал,
что я убиваю детей.
я понял, что жил, не задумываясь о том,
откуда берутся взрослые люди, откуда
вырастают усатые генералы, откуда берутся огромные
злобные морды, откуда кривятся носы, ведь каждая
песня гитарная
как-то и где-то учится, ведь каждый,
кто кричал, что умрет, - захлебывался
солнцем и бегал в шортиках, хохотал и плескался в озере,
собирал, может быть, марки, книжку под одеялом
читал, домовому оставлял молоко, кошек
блохастых гладил, приходил в грязи, в снегу,
в плаче, в радости, -
все марки и книжки -
все нынче
красное.
сержант сказал не сдаваться, я не знал, что в его словах
особенного, но все чистое и правильное, что есть в человеке -
ребячество, которому есть место быть,
я полз за контрастом, я укрывался светом
единственным божеским
в треске оружном, в горечи
дымной.
сержант сказал, что ему не страшно, но последним,
кто остался
в его глазах, когда пуля вышибла прыть и строгость, был ребенок, - он
молчал и захлебывался кровью. ему без доспех выдуманного
понимания происходящего было зябко и голо - я тащил его за руки,
я бы все поле прошел на корточках, я бы небу шею свернул,
я бы правда сказал «стоп-игра», я бы все свои «ли?» спросил,
я бы спросил, кто искренен, я бы правда хотел узнать,
есть ли кто-нибудь, кто не придумает тысячу мест, где
быть лучше, чем
здесь. смотрели справа и слева,
как волочатся ноги сержанта, как его пятки взрывают
свежий рубиновый след.
и из тысячи слов
знакомых я подбирал те, в которых не будет
ничего особенного, но которые будут сказаны вовремя,
я подумал, может, самое важное - слышать,
слышать «вперед», «давайте, вперед»,
«не сдаваться», «немного еще» «ребята, марки»,
«книжки, ребята»,
«ребята, теплое
летнее
солнце».