За тридцать лет я насмотрелся зим
И далеко от дома, и вблизи,
За это время хор веселых песен
Мне постепенно стал неинтересен.
История всегда была грустна
И отличалась признаками сна,
Поэтому, любезный современник,
Мой кошелек дороже моих денег.
Жить для меня теперь не значит петь,
А значит думать, чувствовать, терпеть.
О, если бы не отголоски смысла,
И эта формула, пожалуй бы, прокисла,
Как молоко на солнце в жаркий день,
Как сонные глаза. «Люби людей!» —
Я часто говорю себе, но люди
Сами себя ни капельки не любят,
А если любят, то в такой связи,
Что легче извазюкаться в грязи
И смыть ее, чем выйти невредимым
Из комнаты, битком набитой дымом
Обугленных сердец. Увы и ах!
Мы христиане только на словах,
А в жизни за газетами и чаем
Исподтишка друг друга изучаем.
Но я хотел бы, видит Бог, хотел
Смотреть и видеть не старенье тел,
С лихвой распределенных в интерьере,
А души, обратившиеся к вере.
Мой голос жив, и речь моя жива,
Язык еще сплетает кружева,
Рассудку подчиняется наука
Быть тетивой натянутого лука,
Но разве кто сумеет подсказать
Не как писать, а для чего писать?
И разве кто научит неофита
В экстазе поэтического быта
Не отворять правдивые уста?
Реальность омерзительно чиста,
Она настолько мне невыносима,
Что хочется облить ее бензином,
С нее ни капли крови не возьмешь,
Искусство — восхитительная ложь.
Поэтому я даже не пытаюсь
Исполнить жизнь как виртуозный танец
Проворных ног и хлопотливых рук,
А каждый вечер, отставляя плуг,
Снимаю, ни о чем не беспокоясь,
До белизны истертый черный пояс.