Поезд шел из Нигде в Никуда всю ночь.
Поезд, взявшись пространство
в труху истолочь,
раздувал бока, и хрипел, и ржал,
выгибая ребра безвинных шпал.
А в вагоне был полный аншлаг и мрак:
на вагонных полках качалось в такт
два десятка поэтов,
и пьяный в дым
Аполлон улыбался птенцам своим.
А москвич, как луна за окном, круглолиц,
разобидевшись вдребезги на проводниц,
матерился негромко в богемный шарф.
А казах с белорусом пил брудершафт,
А татарин еврею внушал, горячась,
что прекрасно под виски идет чак-чак…
Горбонос и крылат, всем неправдам враг,
сокрушался грузин:
«Все нэ так… Нэ так!..»
Возражал литовец:
«А ч-что?.. А к-кто?..»
И накинув на плечи чье-то пальто,
Аполлон выходил покурить в тамбура.
И манила к себе, словно грешников рай,
приоткрытая дверь одного из купе,
где бардесса А с критикессой Б
и поэтессами двух подходящих букв
отбирали придворных в свой тесный круг.
И цедили жидкий дорожный чай,
к потолку возгоняя изысканный чад
аллегорий, аллюзий, метафор и пр.
И смотрелся в меня этот странный мир,
чтоб навеки остаться в зрачках моих.
Чтоб, когда даже гул этих жизней стих,
различил читатель, к строке припав,
как на стыках степ выбивал состав
как трындела гитара, аккорды лья,
как клонилась ко мне седина твоя
и как глаз твоих черный морок и жар
в сердце сотню запретных мест обнажал,
отсекая всякие «А потом?..»,
присягая на верность чужим стихом.
И взвивались снежинки ушедшей зимы,
и качались во чреве вагонном мы,
для полночи изысканно-вежливый стёб…
А за окнами мчалась волчицей степь,
на затылке вздымая лесочков шерсть.
И оставалось часов нам пять или шесть
до того, когда шваркнет ковчег о причал –
о столичный смурной ледяной вокзал,
и спохватимся мы про багаж и такси,
телефонов само собой не спросив,
кое-как простясь, отводя глаза…
Но уже ничто изменить нельзя:
столько лет подряд в предрассветный мрак
поезд все летит –
не сойти никак.
(Из публикации "Лит.Азербайджана", "С мира по рифме" / 2017)