(с) электронный литературный журнал "Тропы"
Валерий Исаянц /Поэтарх/ 01.01.1945 - 06.01.2019 - 18.01.2019.
"Облики" Советакан грох 1978 под редакцией Арсения Тарковского.
"Пейзажи инобытия" Водолей 2013 под редакцией Полины Синёвой.
Генеральный продюссер с лета1971 года навсегда - Анастасия Цветаева.
***
"Вот они вместе в Крыму. Встретились у Марии Степановны Волошиной, там он предстал перед уже семидесятишестилетней «сестрой Марины Цветаевой» как внимательный к ней, удивительно внешне красивый, талантливый... «ангел». Отношения незамутнённовозвышенные, именно ангельского она и ждала от него — «Между мною и Валерием — полстолетия. (Отчего же он так — в этом же мне нет сомненья — нежен ко мне?) Ангела послала судьба?» Тяготение не физическое, духовное. Она упоминает об обете, данном ею в 28 лет, — не лгать, не поддаваться зову низменной, греховной составляющей человека. Только и в ней остались чувства далеко не ангельские, а просто человеческие, пусть и освещённые религиозностью, духом живого, искреннего сочувствия... Она глубоко переживает проявляющееся порой в отношении её невнимание, безразличие. А она — требовательна. Требовательна не современной, облегчённой требовательностью, а взыскательной требовательностью своего, дореволюционного поколения. Как в романах её детства, в романах XIX века, находясь рядом, она пишет письмо своему герою, о душу которого бьётся, как птица об стекло. Вот несколько строк из письма: «...И тот факт, что я, наконец, не выдержала, повела себя, как каждый бы повёл, тривиально — подняла голос, заплакала, бросила что-то об пол — и ринулась прочь — только это Вас привело в себя, заставило за мной броситься и — выслушать те простые деловые, по ходу дела неизбежные, в заявлении слова, которые Вы отвергали. Вам переписать полстраницы оказалось — по моему совету — трудно, Вы вскочили и осмелились мне крикнуть: «Вы мне испортили день, моё настроение!..» — мне, за всё для Вас поднятое, слушать о — настроениях? В деловой час! Мне, презирающей «настроения»; бросившей Вам в помощь все мои силы, требующие ваших — для дела...» Вот до какого накала доходили уже изменяющиеся к худшему взаимоотношения. А речь в письме была о вещи действительно необходимой — о написании заявления о восстановлении потерянного паспорта. Откуда же у Валерия грубое, глухое противодействие? Может быть, дело только в его молодости и жажде — наперекор всему — свободы?! Увы, дело не только в этом. Герой повести, и об этом упомянуто, лежал в психиатрической клинике, он психически болен..."
Станислав Айдинян - литературный секретарь А. И. Цветаевой с 1984 по 1993 - из рецензии на её книгу.
"История одного путешествия" -
чистый цветаевский сантимент
о горькой влюблённости мудрой старухи,
отягощённой обетом целомудрия,
в молодого красавца, одержимого слогом,
рифмующимся только с самим собой.
***
Исшёптанный завет становится тобой,
как на безгорье боль - мучительной мужчиной
с нанизанной на свет жевательной губой
и скрытой под рекой живительной морщиной.
Просеивают вдох синайские шмели
исполненные уст, зияющих постами.
Сведут они меня с испорченной земли,
где лилии ещё гноиться не устали,
и сныть ещё течёт коровьей слепотой,
и лавровая падь не вся окаменела,
и винный лабиринт до жути молодой
взбирается стремглав до плотского предела.
Проникнувших насквозь переплетенье стен
к укромке яровой неиссекомой плоти -
о миноносный тавр! о биглеватый бен! -
не вздумайте щадить, иначе пропадёте.
А ты уже ступай дорогой немотод,
пока еще в себе твой путеводной слепень.
Когда тебе шмелей до брюха наметёт,
считай, что возведён в приемлемую степень,
и выщерби со лба случайную щепоть,
почуй как иордань исходит ветхим дымом,
как выжигает вкось пунцово-крестный пот
минутное тавро на всем необходимом.
***
Накануне новогодних праздников 2019 в третью воронежскую больницу поступил по "скорой" едва живой бездомный старик без документов. Внятно сказать своё имя он уже не мог. Умер в Сочельник и девять дней считался невостребованным телом В. И. Исаева. На десятый его опознали и востребовали. Руский поэт Валерий Иванович Исаянц всё же успел принять от земляков свой последний гонорар - скромные похороны в канун Крещения Господня. Заслужил.
***
Капитана студёного судна,
бороздящего рюши морей,
неусыпно блюдёт в беспробудном
упоительный полуеврей
Герострат Мандельштамович Гоголь.
Бляшут блики по ляшкам рабынь.
От винта до последнего бога
воссияла навовсе Полынь.
Расстилается парусный саван
от бушприта до первых ворон.
Слово обетованное, аvе!
Нанеси супостату урон.
И подай мне толику везенья.
Несейчастье моё утоли
в десять дюжин горстей черносемья,
огорошивших мне горбыли.
***
Место Валерия Исаянца в русской поэзии пока не вполне определено. Литературоведу, который возмётся анализировать наследие воронежского Поэтарха, придётся не легко, ввиду сомнительного характера первоисточников. Вопреки вышедшей в тираж дьявольской шутке, рукописи не только прекрасно горят, но и охотно гниют. Архив Исаянца - бесспорное практическое подтверждение соответствующего закона литературной природы.
***
Однажды я лишь пребывал в лиши
и от излишка перепись доверил
своих лишений полчищам шишиг,
с которыми по вере сомесмерен.
Я с ними лишь, и более ни с кем,
излишество руки подъять не в силе, —
вернусь из Вавилона и Микен,
не сделав ни единой лишней мили.
***
Небольшая команда воронежских культуртрегеров в своё время инициировала разработку дикого архива Поэтарха на предмет свежих поэтических идей. К рукописям Исаянца начала текущего века было трудно относиться с почтением. Обычно он носил с собой четыре антисанитарных сумы с автографами и рисунками. Периодически это хозяйство отсыревало, в недрах заводилась чёрная плесень, и Поэтарх оставлял порченное наследие стихиям. Однако, прежде чем слиться с природой, большая часть рукописей проходила эстетическую диагностику. Замеченные ценности оцифровывались, складывались в осмысленные командой энтузиастов сообщения и публиковались символическими тиражами в формате клубных раздаток.
***
Нас три-четыре. Помешались тени
и прячутся за наши голоса.
На день пути вокруг горят леса
раскидистых реликтовых мгновений.
По мигу в час. Проходит полчаса.
Куда деваться дальше, я не знаю.
Так как-нибудь. Какая-никакая,
а все же вот такие чудеса:
заржавленная певчая коса
по пепелищу бродит, намекая,
что вскоре, не сияя, не звеня,
усталая, запнется об меня.
Потом лежит, прижатое росой,
под ультранемариновою сенью,
распорото до неба по косой,
туманное пустое Воскресенье.
Сто экзерсисов, сорок миражей
я на его потратил описанье
у Мурома, за Тверью, под Рязанью…
Сомкните лики, близится касанье
ведомого с неведомым. Уже.
Да. Это – я, Святая Полутень.
Мне Cам Господь приотворяет воздух,
настоянный на говорящих соснах,
сдвигая шапку неба набекрень.
Я земленею. Человечный лес
остыл и жаждет теплого – людского.
Поэтому отсюда, из-под Пскова,
уйти совсем сейчас – не интерес.
Единственный на тридевять небес,
я остаюсь – ничтожный эпилог,
кость от костей Создателя вселенной –
здесь лишь затем, чтоб первородный слог
приемлем был смолою постепенно
в янтарный многосильный оберег,
спасающий от нас под Вавилоном.
Светает. Пахнет сыростью, паленым.
Довольно. Точка. Выпадает снег.
***
Почти всё из опубликованного под маркой "Поэтарх" оперативно согласовывалось с Исаянцем - он внимательно изучал и подписывал практически каждую свежую распечатку, хотя частенько капризничал, предъявлял претензии редактору, требовал изменений. В активных словарях Исаянца не было грубых лексем. Протест выражал литературно, например: "Многоуважаемый редактор, министерство культурного здравоохранения настоятельно рекомендует вашим соображениям запечататься в свиток и безвозвратно кануть в тех устах, коими Тиль не говорил по фламандски." Впрочем, любые возражения и капризы можно было компенсировать небольшой суммой денег.
***
Слава слову, зиме и бациле -
в волосах завелись волопасы.
Обезгостел погост, обезгласел.
Бес силён, а небес обессилен.
Рождействительны сны-распродажи,
ликодейство смешно и невинно.
Берегов карнавала не видно.
С праздничком, дорогие миражи!
Ничего, что на память замкнуто,
горе-замки легки и воздушны.
Минет вечная мина-минута -
распахнутся пестро и радушно.
***
Пафосная доминанта в поэтике Поэтарха, безусловно, трагична. Глубина личной трагедии Валерия Исаянца в каждом моменте его вдохновения эстетически противостоит горней бездне. Макс Волошин внушал юным сёстрам Цветаевым, что высший путь поэта проходит через предвечную пустыню безумия. Едва ли любимец Анастасии шагнул на этот путь случайно. Четверть века Исаянц прослужил землякам главным городским сумасшедшим и умер, успев рассеять окрест причудливый паззл с картой своей пустыни.
***
Щенок, натасканный в горах
на жеребят летучей клячи,
пока с тобою стыд и страх,
освобождения не клянчи.
Ищи, облаивай, служи,
пой о луне в жару и в стужу.
Однажды звёздные ежи
твою занозу обнаружат
и сразу все до одного
обнимут, точно своего.
***
Первые четыре года командной работы над обустройством лирического героя в пространстве исаянцевских фантазий увенчались выходом "Истории одного путешествия" Анастасии Цветаевой. Органическая причастность Валерия Исаянца к высшему течению литературного процесса получила документальное подтверждение. Интерес публики к образу Поэтарха, отражённому в стихах и рисунках Исаянца резко возрос. Герой надёжно обустроился в посмертном контексте своей благодетельницы.
***
Не будем искушаться об судьбу.
В кляйнциммер поместились два комода?
Ну и прекрасно. Ну и бубубу.
Аккомодациозно! Песня? Ода!
Кляйнциммерман плюёт на саморез.
Мерцает явь у кромки котлована.
Меня вселяют в тридевять небес
вперёд ногами из халколивана.
Встречающие счастливы вполне.
У них тут каждой юде по юдоли,
а истина - не в хлебе и вине,
но токмо в голове и в димедроле.
***
Комический пафос Поэтарха коренится в непримиримом конфликте горнего и дольнего миров. Собственно, этот конфликт - единственное, над чем герою попущено улыбнуться. С конца прошлого века поэт Исаянц смеялся только во сне. А улыбался он, преимущественно, глазами и лбом. Считал, что откровенно беззубые улыбки в лицо собеседнику могут быть унизительны для последнего.
***
О том, что гений умер благоверно,
я две открытки в термосе нашёл.
Одна – пустая, гладкая, как шёлк,
другая – с мрачным штемпелем Палермо.
Возможно, я их сам и сочинил,
когда перелетал (заговорённый)
на чайках океан чужих чернил,
а может, Нил, прикинувшись вороной.
Пейзаж напоминал безумный торт:
крем заполярья, шоколад Нью-Йорка,
Эйяфьятлайокудля горка-норка,
Сахары жжёно-сахарная корка,
Италии оливковый ботфорт.
Несвежий торт. Изъеден весь, источен…
он, как на блюде или как на плахе,
плыл никуда на мертвой черепахе.
А кушать мне тогда хотелось очень.
***
Поэтарх не чужд сантименту. Оплакать чушь или умилиться ничтожеством он искренне может себе позволить с неизменным изяществом.
***
Жизнь истончается - построчно, посонетно.
Всё недосуг продеть её в иглу
и подрубить хоть как-то, худо-бедно,
дешёвую затасканную мглу.
Позор лохмат. Но ровненько, красиво
пройдёт подзор по всей его длине.
Пока ж лохмотья. Срам. И несносима
бессмертья мгла, повисшая на мне.
***
Сентиментальные экзерсисы Поэтарха не просто отличить от романтических, ибо, любой его пафос, фактически, обусловлен взаиможалящей эстетической оппозицией неизменного и возвышенного. Суть сантимента состоит в преувеличении чувственных значений бытовых образов и взаимодействий. Но Исаянц со скоростью Иова выжил из своего быта. В кухне поэта и художника, которую Поэтарх носил на себе, не было предусмотрено законного места для предметов, вроде паспорта, расчёски или мобильника. Зато там никогда не переводились зажигалки и канцтовары. Поэтому, поддавшись сентиментальному импульсу, поэт гиперболизировал детали творческого процесса.
***
Земля не пух, но ложе не скрипит,
хотя гранит замшел и перекошен.
Давным-давно никто уже не спит
под сенью лип. Сочтя ворон и кошек,
считаю листья, капли и грибы.
Пропущенный игольным горе-ушком,
я ухожу в отверстие судьбы,
швырнув пиджак на ржавую грядушку.
***
Я заблудился в степях Норадуза.
Звезды соцветья плетут небесам.
Где же мой путь? И какая обуза –
вечно не знать, где мой путь, где я сам.
Охристой вечности просыпь песчаная –
с чем отдохну я на том берегу?
Небо ли выстелит рану поляною?
Или мне степь – полуночная, пряная –
лоно таит, где родиться смогу?
***
Трагедия Поэтарха тоже не имеет бытового измерения. Одинокий, бездомный старик, одержимый поэзией - Исаянц - всю старость прожил ниже того уровня материального достатка, на котором структура повседневных забот актуальна и может быть корректно определена в категорию быта. Рафинированного пафосного бездельника, не желающего зарабатывать на жизнь ничем, кроме самовыражения, ангел-хранитель чудом устраивал среди воронежских интеллигентов и сочувствующих почти тридцать лет.
***
Упрямое младенчество растений
от века не длинней карандаша.
Отбросив в ночь развесистые тени,
мы выросли, пропащая душа.
Всё время разлетелось по слогам.
Сполна произносимое в два счёта,
прошло по переполненным лугам
тяжёлыми шагами звездочёта.
Осталась жизнь, как тысяча трещёток,
пернатым и хитиновым богам.
***
Жлобы офутболили бедную скрипку
так, будто бы сам отлетел от финта
шестёртый в девятку в слепую улыбку,
ветшайшего зямы живоя дитя
к пустому футляру прильнул канифолью,
исполнившись генделем в рифму на и.
Судья виновато сипит из заболья.
Исайя помилуйся это свои.
***
Казалось бы, в никчёмной жизни ничтожества не должно остаться места подвигу. Но Валерий Исаянц, исполненный лишений до помрачения рассудка, оказался до последней крошки верен своей миссии - соизмерению бездны падения с восторгом свободного полёта.
***
Кому еще я снился, как полёт?
Как парашют, кому во сне являлся?
Наутро кожа выдублена в лед,
что в прорубях подлунных заручался
с венозной леской вдоль ручной реки…
к полудню троеперстье единили,
в Оку дыханий кинули крючки
и вынули костистый Питер в иле
с одним глазком, он бьет еще хвостом…
Сияет в рифму гелевая ручка.
В тепле, не отрываясь, целый том
я б в ваши сны вписал с моей получкой.
К строке свежемороженая льнет,
трепещет, чтобы праздник не кончался.
Кому еще я снился, как полёт?
Кому во сне с крылами не являлся?
***
В немощной старости Исаянц оказался отчуждённым от культурной системы в её социальном аспекте. Даже вполне либеральная субкультура воронежских церковных попрошаек тесна ему. Чтобы органично вписаться в формат паперти, Поэтарху не достало ни религиозности, ни цинизма. Храм, на ступенях которого торгуется его житие/бытие в пользу Исаянца, известен обывателям как ДК Машиностроителей. По воскресеньям там собираются коллекционеры всякой всячины. Опыт инобытия, облечённый в форму безумных стихов и рисунков, очевидно, не без помощи свыше, удалось худо/бедно спроецировать на эту плоскость условных ценностей ещё при жизни героя, чей скуден дух, и подвиг грешен.
***
К столу спешит прекрасная Изольда.
Прекрасный у Изольды аппетит.
- Мертва! Мертва!
- Кто это говорит?!
- Я говорю, который всё мертвит.
- Спасибо, брат. Держи свой медный сольдо.
***
Колеблемою тенью по земле
я прохожу, весь в пепле и золе.
И знаю - был я. И я верю - не был.
И беззащитно предо мною небо.
***
В некоторых автографах последнего четверостишия слова "знаю" и "верю" многократно исправлены друг на друга. Варианты здесь обусловлены не художественным, но экзистенциальным намерением. Это выбор между отчаянием и смирением, когда первое не по вкусу, а второе не по плечу. Отважный лирик склоняется в пользу первого, безумному важно досуха выдавить из себя Гамлета самой постановкой проблемы. Поэтарх согласен на любой вариант за три пачки питерской "Примы". По герою и подвиги.
***
Окна выслепило белое.
Время года не пора.
Что сегодня я ни делаю,
словно делаю вчера.
Желтовата жизни жижица.
Стужа просится под неф.
У порога свет не движется,
а стоит, остолбенев.
Невещественная армия
подступила к алтарю.
Тварь дрожащая. Нетварное,
догорев, договорю.
***
Валерий Исаянц, определённо, культовая фигура. Согласно автохтонной легенде, Поэтархом его нарёк Андрей Вознесенский за апломб, с которым молодое дарование козыряло своим лирическим обаянием. Миф о последнем поэте Серебряного века, жалкой тенью скитающемся в окрестностях мандельштамовой ямы с благословения волошинского дома, на глазах любопытствующей публики прожит. Отражение следует. Рукописи, и рисунки Поэтарха, которых не касался взгляд посвящённого, могут внезапно обнаружиться в самых неожиданных местах. Где в них от какого канона апокриф, решит время. Абсолютно бесспорных фактов в этой истории всего три. Русский Поэт Валерий Исаянц родился на Новый год, умер в Рождественский сочельник, погребён в Крещенский. Спасибо тебе, Валерываныч. Слово Поэтарху.
***
В июле - небо. В небе - птицы.
Вдоль горизонтовой тропы
легко секут воронежницы
перворассветные снопы.
Тулят крязанок москворцы,
кольцом уфаисты зависли.
Тронь журальвиные дворцы!
Качнись на здешней хоромысли.
Перисторук и клюволиц,
сердцестремителен, как пуля,
храни, верней семи зениц,
от небыльцов и небылиц
в себе сияние июля,
в июле - небо, в небе - птиц.
ВО!