Бабочки

 

Бабочка в декабре

в самый короткий
день года проснулось
село на солнце и греется
чудо


Лепидоптера

Сидит лепидоптера
до жути милым роботом,
зеркально пишет хоботом
«бессмертного» Пастера.

Задаст ей одуванчик,
строя Озимандию,
про Тилимилитрямдию
вопрос, уже не мальчик…

Из солнечной системы
бежать нам рано, бабочка.
Ты — секретутка с папочкой.
Какие, нах, эдемы?

Базар — вокзал, красотка,
про что разводишь точками, —
всё тот же над цветочками
Псалом, что в бездне соткан?

Работаешь впустую
над чьей — то графоманией.
Фома под Гефсиманией,
кричу те: дую, дую.

Хе гоп! Пропала дура.
Цветка достала музыка,
пропащего таммузика…
Виват, литература!


Порох

Касатки. Точно потерянны.
Визг. Мелькание. Порх.
А облака? Это ж мерины…
Почём, бабочка, порох?

Мой — то? Не то, что у Нобеля.
Мой — что надо. Сам чёрт.
Тебе для перпетуум мобеля?
Ну! Значит, другие не в счёт.

Тут всё в ажуре. Конкретное.
Думай живее, поэт.
Нас на Большом Каретном
чёрный — то ждёт пистолет.


Облом

Мотылёк с обгорелым крылом…
Что, гаврош, что, слонёнок? Облом?
Или ты ожидал простоты,
чистоты, красоты? Глупый ты.

Не найти тебе здесь красоты,
простоты, чистоты, высоты.
Обречён ты уж был на лету.
Не на ту ты звезду, не на ту

положился в игре, дурачок,
окрылённый судьбой червячок.
Не судьба, друг ты мой, а пальба
подрядила тебя на попа.

Подрядила и сбила в свой срок.
Уголёк ты, мой друг, уголёк.
Мотылёк с обгорелым крылом.
Да, гаврош, да, слонёнок. Облом.


***

Одна галактика другую перепашет.
Земляне, даже не заметим.
Лишь бабочка, слезинку черепашью
втянув, чуть вздрогнет, вспомнит ветер
под пологом свистящим леса
с единственной звездой затменной,
пытающейся с жаждой беса
прорваться к ней достойной сменой
и всё ж теряющей терпенье
и отстающей от состава
с бессонницей и запредельным пеньем
помазанника мандрагор — удава.


***

Нашествие непарных шелкопрядов
на призрачный город людей, город Градов…
Да это ж разворачивание куба
в крест, чтоб парил над зеленью трупа…
Да это ж сворачивание распятья
обратно в куба того же объятия…

Как эти людишки боятся непарных сих тварей!
Как самую страшную из возможных аварий.
Но нам с тобой, друг мой, совсем не до страха,
кьеркегоров читали мы и фейербахов.
Окуклились, запутались, точно в мгновениях,
мы в собственных (чьих же ещё!) выделениях;

и вниз головою вися, ждём третьей серии,
спим и видим себя в главной роли в феерии —
Шелкопрядом Парным в игре быстротечной.
Молчим, в рот набрав и Путь этот Млечный,
и Тёмной Материи летейские воды.
Ждём сигнала (как подам сказали бы антиподы),

словно Наль с Дамаянти из древнего трипа,
доказавшие, что на безрыбье и раком — рыба.


В выпуклом зеркале

от неподвижной преходящей вещи
Павлиний увернулся Глаз
застыл на зеркале
чуть — чуть зловещий
он никому не выдаст нас

а если выдаст лишь единой
черте невидимой меж снов
той самой
неисповедимой
кошмарящей дверной засов

нас выдаст с головой подрядчик
и выбросится в ад листвы
листвы гудящей
и горячей
от игр безжалостной весны


Мёртвая голова

На крыше, у подножья правой башни,
над водопроводною трубой,
в рожках, с хилыми руками и с всегдашним
б*ядским языком над злой губой…

Стрикс на город и на мир глядит зумзумный,
будто дух, остановивший миг:
«Солнце, мёртвой головой тащи бесшумно
кровь, как мёд, из книжных сот людских».


Панфиры

Армия Марка Аврелия,
философа и наркомана,
в ходе Дунайской Кампании,
проигрывала маркоманнам.
Что делать? — друг другу сенаторы
вопрос повторяли, как мантру.
И вдруг осенило: к оракулу
бегом — к самому Александру!

Явились к тому, а он, надо же,
ждал их всю жизнь, хмырь кургузый.
Мол, вы по адресу, смертные,
ответы на всё у Медузы.
И вот верхом на треножнике
нагая Медуза такая — сякая
сидит над расщелиной
адской, парЫ принимая

в расщелину, но уже — райскую;
лавр сжевав, извивается
и такую несёт околёсицу,
что у римлян кукожатся яйца.
Бросьте в Дунай, бредит бабочка,
пару панфир, мудозвоны,
но с оптимальным количеством,
мать их, земных благовоний.

Имперцы так всё и сделали, —
бросили хищников в воду;
но те переплыли великую реку,
и — брысь — на свободу!
Однако поддатые варвары,
увидев пантеру и эхо
зримое той, поохотиться
решили: слегка, ради смеха.

И тварей забили тех до смерти.
И реке возвратили без тени.
Размялись, что называется.
Причём, без сарматских растений.
И казалось, ничто не сработало
у римлян: промазали бесы…
Но история не закончилась:
на землю сошёл Град Небесный!

Сошёл, и открылись бесшумные
врата его, и ни звука
тогда не смогли, ни единого,
произнести дети Лука,
Меча и Щита с грозным символом.
Из Града сам Путь выполз Млечный,
и обратился он к каждому
с вопросом единственным, вечным.

Вот тогда — то дошло лишь до варваров,
что не кошки то были, а тени,
и, подвластные всем суевериям,
упали глупцы на колени.
И на коленях, в чарующей
дымке, стояли, не в силах
ни петь, ни молиться, узревшие.
Так и остались в могилах

тел своих собственных каменных,
из которых построят потомки
города, города — мегаполисы:
новый мир, словно бабочка, ломкий.