VI
ВИТТОРИИ КОЛОННЕ Когда первопроходцем моих многочисленных вздохов Небеса перенесли смерть из ее земного места, Природы, которая никогда не делала такого честного лица, Стыдно было стыдно, и слезы были во всех глазах. О судьба, не слушая мои страстные крики! О, надежды ошибочны! О дух благодати, Где ты сейчас? Земля держит в своих объятиях Твои прекрасные конечности, твои святые мысли в небесах. Напрасно попытка жестокой смерти остаться Слух о твоей добродетельной славе, Что воды Леты не могли смыть! Тысяча листьев, так как он сокрушил тебя, Говорят о тебе, и Небеса не могли передать, За исключением смерти, убежища и короны. VII ДАНТЕ То, что следует сказать о нем, не может быть сказано; Слишком великим великолепием является его имя; Виноваты легче те, кто его обидел, Чем обошелся вокруг него сарайчик. Этот человек сошел на обреченных и мертвых Для нашего наставления; затем к Богу вознесся; Небеса широко открыли для него его великолепные порталы, Кто из его страны, закрытый против него, сбежал. Неблагодарная земля! На свой страх и риск Медсестра его состояния; и это хорошо показывает, что увидит самое совершенное горе. Из тысячи доказательств достаточно одного: что его изгнание не имеет параллели, Не ходил по земле более великий человек, чем он. VIII CANZONE Ах, я! ах я! думая о годах, исчезнувших лет, увы, я не нахожу среди них всех один день, который был моим! Ложная надежда; желания неизвестного, оплакивающие, любящие, горящие и в слезах (ибо человеческие страсти все взволновали мой разум), обняли меня, теперь я чувствую и знаю, ограничен обоими истинами и добром еще далеко. Я погибаю день ото дня; Солнце перестает светить, тени становятся более тоскливыми, И я близок к краху, немощному и усталому. ПРИРОДА ЛЮБВИ ГУЙДО ГУНИЗЕЛЛИ К благородному сердцу Любовь к мухе-убежищу, Как птица ищет лиственную тень леса; Любовь не чувствовалась до тех пор, пока благородное сердце не билось высоко, И до того, как любовь стала благородной. Как только сформировалось широкое пламя солнца, вскоре чистый воздух наполнил воздух; И все же не было до тех пор, пока он не пришел: Так любовь возникает в благородных грудях, и там Есть свое предназначенное пространство, Как тепло в ярком пламени находит свое отведенное место. Разжигает в благородном сердце огонь любви, Как скрытая добродетель в драгоценном камне: Эта добродетель исходит не от звезд наверху, Пока вокруг не сияло облагораживающее солнце; Но когда его мощное пламя вырвало то, что было мерзко, звезды передают Странную добродетель в своих лучах; И поэтому, когда Природа создает сердце, Благородное, чистое и высокое, Как добродетель от звезды, любовь исходит из женского глаза. ИЗ ПОРТУГАЛЬСКОЙ ПЕСНИ ГИЛОМ ВИЦЕНТОМ Если ты спишь, дева, пробудись и открой дверь твою, - это конец дня, и мы должны уйти, луг, и гора, и причалить. Жди, чтобы не найти тапочки твои, Но иди с голыми ногами твоими; Нам придется пройти через росистую траву, И воды широкие и флот. ИЗ ВОСТОЧНЫХ ИСТОЧНИКОВ БЕГОВОЙ ПЕСНИ ТАРТАРА I «Он ушел в пустынную землю. Я вижу сияющую гриву его лошади на далекой равнине, Пока он едет со своей коссакской бандой!» Вернись, мятежный! Пусть твое гордое сердце смягчится; Вернись в мою высокую белую палатку, Вернись, мой единственный сын! «Твоя рука в свободе бросит ястребов твоих, когда наступит утро, На лебедях Семи Озер, На озерах Караджала». Я дам тебе уклониться И пасти твои охотничьи кони В высокой траве и тростнике луга карадая. «Я передам тебе свой герб, из самой мягкой кожи, с инкрустацией из изысканной стали; не будет ли все это преобладать?» II «Эта рука больше не бросит моих ястребов, когда наступит утро, На лебедях Семи озер, На озерах Караджала». Я больше не буду заблудиться И пасти моих охотничьих коней В высокой траве и тростниках лугов Карадай. «Хоть ты и дашь мне свое пальто в торговом центре, Из самой нежной кожи, Сделанной из самой изысканной стали, Все это не может преобладать». Какое ты прав, о Хан, Мне, который принадлежит мне, Кто раб Бога одному, И не для любого человека? «Бог назначит день, Когда я снова буду у синего мелкого моря, где играют осветители стали яркими». Бог, который заботится обо мне, В пустынной пустыне, На неизвестных холмах, не меньше Будет ли мой спутник , «Когда я брожу одиноким и потерянным На ветру; когда я смотрю ночью, Как голодный волк, и белый И покрыт инеем;» Да, где бы я ни был, В желтых песках пустыни, В горах или неизвестных землях, Аллах позаботится обо мне!
TO VITTORIA COLONNA
When the prime mover of my many sighs
Heaven took through death from out her earthly place,
Nature, that never made so fair a face,
Remained ashamed, and tears were in all eyes.
O fate, unheeding my impassioned cries!
O hopes fallacious! O thou spirit of grace,
Where art thou now? Earth holds in its embrace
Thy lovely limbs, thy holy thoughts the skies.
Vainly did cruel death attempt to stay
The rumor of thy virtuous renown,
That Lethe's waters could not wash away!
A thousand leaves, since he hath stricken thee down,
Speak of thee, nor to thee could Heaven convey,
Except through death, a refuge and a crown.
VII
DANTE
What should be said of him cannot be said;
By too great splendor is his name attended;
To blame is easier those who him offended,
Than reach the faintest glory round him shed.
This man descended to the doomed and dead
For our instruction; then to God ascended;
Heaven opened wide to him its portals splendid,
Who from his country's, closed against him, fled.
Ungrateful land! To its own prejudice
Nurse of his fortunes; and this showeth well,
That the most perfect most of grief shall see.
Among a thousand proofs let one suffice,
That as his exile hath no parallel,
Ne'er walked the earth a greater man than he.
VIII
CANZONE
Ah me! ah me! when thinking of the years,
The vanished years, alas, I do not find
Among them all one day that was my own!
Fallacious hope; desires of the unknown,
Lamenting, loving, burning, and in tears
(For human passions all have stirred my mind),
Have held me, now I feel and know, confined
Both from the true and good still far away.
I perish day by day;
The sunshine fails, the shadows grow more dreary,
And I am near to fail, infirm and weary.
THE NATURE OF LOVE
BY GUIDO GUINIZELLI
To noble heart Love doth for shelter fly,
As seeks the bird the forest's leafy shade;
Love was not felt till noble heart beat high,
Nor before love the noble heart was made.
Soon as the sun's broad flame
Was formed, so soon the clear light filled the air;
Yet was not till he came:
So love springs up in noble breasts, and there
Has its appointed space,
As heat in the bright flames finds its allotted place.
Kindles in noble heart the fire of love,
As hidden virtue in the precious stone:
This virtue comes not from the stars above,
Till round it the ennobling sun has shone;
But when his powerful blaze
Has drawn forth what was vile, the stars impart
Strange virtue in their rays;
And thus when Nature doth create the heart
Noble and pure and high,
Like virtue from the star, love comes from woman's eye.
FROM THE PORTUGUESE
SONG
BY GIL VICENTE
If thou art sleeping, maiden,
Awake and open thy door,
'T is the break of day, and we must away,
O'er meadow, and mount, and moor.
Wait not to find thy slippers,
But come with thy naked feet;
We shall have to pass through the dewy grass,
And waters wide and fleet.
FROM EASTERN SOURCES
THE FUGITIVE
A TARTAR SONG
I
"He is gone to the desert land
I can see the shining mane
Of his horse on the distant plain,
As he rides with his Kossak band!
"Come back, rebellious one!
Let thy proud heart relent;
Come back to my tall, white tent,
Come back, my only son!
"Thy hand in freedom shall
Cast thy hawks, when morning breaks,
On the swans of the Seven Lakes,
On the lakes of Karajal.
"I will give thee leave to stray
And pasture thy hunting steeds
In the long grass and the reeds
Of the meadows of Karaday.
"I will give thee my coat of mail,
Of softest leather made,
With choicest steel inlaid;
Will not all this prevail?"
II
"This hand no longer shall
Cast my hawks, when morning breaks,
On the swans of the Seven Lakes,
On the lakes of Karajal.
"I will no longer stray
And pasture my hunting steeds
In the long grass and the reeds
Of the meadows of Karaday.
"Though thou give me thy coat of mall,
Of softest leather made,
With choicest steel inlaid,
All this cannot prevail.
"What right hast thou, O Khan,
To me, who am mine own,
Who am slave to God alone,
And not to any man?
"God will appoint the day
When I again shall be
By the blue, shallow sea,
Where the steel-bright sturgeons play.
"God, who doth care for me,
In the barren wilderness,
On unknown hills, no less
Will my companion be.
"When I wander lonely and lost
In the wind; when I watch at night
Like a hungry wolf, and am white
And covered with hoar-frost;
"Yea, wheresoever I be,
In the yellow desert sands,
In mountains or unknown lands,
Allah will care for me!"
III Тогда Собра, старик, старик,
- Триста шестьдесят лет, если бы он жил в этой стране слёз, поклонился и сказал:
«О Хан!» Если вы предложите мне, я буду говорить. В сухой траве нет сока, В сухих костях нет костного мозга! Увы, разум стариков слаб! «Я старый, я очень старый: я видел первобытного человека, я видел великого Чингисхана, одетого в золотые одеяния». То, что я говорю вам, - это правда; И я говорю тебе, о Хан, Преследуй не звездно-белого человека, Преследуй не прекрасного юношу. «Вседержитель сотворил Его и вывел его из света, На грани и в конце ночи, Когда люди на горе молились». Он родился на рассвете, Когда за границей ходят ангелы; Он слушал их разговор и знает, что они говорят. «Одаренный милостью Аллаха, Как луна Рамазана, Когда она сияет в небесах, О Хан, Это свет его прекрасного лица». Когда он впервые появился на земле, он прошел, Первые слова, которые он сказал, Были они, когда он стоял и молился, нет Бога, кроме Бога! «И он будет царем человеческим, потому что Аллах услышал его молитву, и Архангел в воздухе, Гавриил, сказал: аминь!» КАЗАНСКАЯ БАССЕЙН Черные болота перед Казанью, И их стоячие воды пахнут кровью: Я сказал в своем сердце, с лошадью и человеком, я буду плыть по этому мелкому потопу. Под ногами Аргамака, Как новые лунные туфли, которые он обнажил, Шелковые атрибуты висели на его спине, В талисмане на его шее молитва. Мои воины, подумал я, следуют за мной; Но когда я оглянулся, увы! Не одна из всей группы, которую я мог видеть, Все погрузились в черную болото! Где наши мелкие броды? а где власть казанская с ее четырёхкратными воротами? Из тюремных окон наша девичья ярмарка Говорите о нас еще через железные решетки. Мы не можем слышать их; для лошади и человека Ложь погребена глубоко в темной бездне! Ах! черный день наступил на Казань! Ах! когда-нибудь такое горе? МАЛЬЧИК И БРОШКА Вниз с далекой высоты горы Ручей течет по деревенской улице; Мальчик выходит, чтобы вымыть руки, Стирает, да моет, вот он и стоит, В воде прохладно и сладко. Брук, с какой горы ты пришел, о мой ручеек прохладный и сладкий! Я пришел из горы высоко и холодно, Где лежит новый снег на старом, И тает в летнюю жару. Брук, в какую реку ты ходишь? О мой ручеек крутой и сладкий! Я иду к реке там внизу, Где в пучках растут фиалки, И встречаются солнце и тень. Брук, в какой сад ты ходишь? О мой ручеек крутой и сладкий! Я иду в сад в долине, где всю ночь повторяет соловей Ее песня о любви. Брук, к какому источнику ты ходишь? О мой ручеек крутой и сладкий! Я иду к фонтану, на краю которого девушка, которая любит тебя, приходит пить, И всякий раз, когда она смотрит туда, я поднимаюсь навстречу ей и целую ее подбородок, И моя радость тогда завершается. Добро пожаловать, аист! Это крыло твоего полета из далекого! Ты принес нам знамения Весны, Ты сделал наши грустные сердца веселыми. Сходи, аист! спуститься на нашу крышу, чтобы отдохнуть; В нашем ясене, о мой друг, мой дорогой, сделай свое гнездо. Тебе, о, Аист, я жалуюсь, о, Аист, Тебе я передаю Тысячу печалей, боль и боль моего сердца. Когда ты уходил, Ушел от этого дерева нашего, Подул иссохший ветер И высушил все цветы. Темнота росла блестящим небом, Облачно и темно и тоскливо; Они разбивали снег на высоте, И зима приближалась. Из скалистой стены Вараки, Из скалы Вараки, развернутой, шел снег и покрывал все, И зеленый луг был холодным. О Аист, наш сад со снегом Был спрятан и потерян, Середина роз, которые в нем растут, была засохла от снега и мороза. ИЗ ПЕРВОГО ЭКЛОГА ЛАТИНСКОЙ ВИРДЖИЛИ
III
Then Sobra, the old, old man,—
Three hundred and sixty years
Had he lived in this land of tears,
Bowed down and said, "O Khan!
"If you bid me, I will speak.
There's no sap in dry grass,
No marrow in dry bones! Alas,
The mind of old men is weak!
"I am old, I am very old:
I have seen the primeval man,
I have seen the great Gengis Khan,
Arrayed in his robes of gold.
"What I say to you is the truth;
And I say to you, O Khan,
Pursue not the star-white man,
Pursue not the beautiful youth.
"Him the Almighty made,
And brought him forth of the light,
At the verge and end of the night,
When men on the mountain prayed.
"He was born at the break of day,
When abroad the angels walk;
He hath listened to their talk,
And he knoweth what they say.
"Gifted with Allah's grace,
Like the moon of Ramazan
When it shines in the skies, O Khan,
Is the light of his beautiful face.
"When first on earth he trod,
The first words that he said
Were these, as he stood and prayed,
There is no God but God!
"And he shall be king of men,
For Allah hath heard his prayer,
And the Archangel in the air,
Gabriel, hath said, Amen!"
THE SIEGE OF KAZAN
Black are the moors before Kazan,
And their stagnant waters smell of blood:
I said in my heart, with horse and man,
I will swim across this shallow flood.
Under the feet of Argamack,
Like new moons were the shoes he bare,
Silken trappings hung on his back,
In a talisman on his neck, a prayer.
My warriors, thought I, are following me;
But when I looked behind, alas!
Not one of all the band could I see,
All had sunk in the black morass!
Where are our shallow fords? and where
The power of Kazan with its fourfold gates?
From the prison windows our maidens fair
Talk of us still through the iron grates.
We cannot hear them; for horse and man
Lie buried deep in the dark abyss!
Ah! the black day hath come down on Kazan!
Ah! was ever a grief like this?
THE BOY AND THE BROOK
Down from yon distant mountain height
The brooklet flows through the village street;
A boy comes forth to wash his hands,
Washing, yes washing, there he stands,
In the water cool and sweet.
Brook, from what mountain dost thou come,
O my brooklet cool and sweet!
I come from yon mountain high and cold,
Where lieth the new snow on the old,
And melts in the summer heat.
Brook, to what river dost thou go?
O my brooklet cool and sweet!
I go to the river there below
Where in bunches the violets grow,
And sun and shadow meet.
Brook, to what garden dost thou go?
O my brooklet cool and sweet!
I go to the garden in the vale
Where all night long the nightingale
Her love-song doth repeat.
Brook, to what fountain dost thou go?
O my brooklet cool and sweet!
I go to the fountain at whose brink
The maid that loves thee comes to drink,
And whenever she looks therein,
I rise to meet her, and kiss her chin,
And my joy is then complete.
TO THE STORK
Welcome, O Stork! that dost wing
Thy flight from the far-away!
Thou hast brought us the signs of Spring,
Thou hast made our sad hearts gay.
Descend, O Stork! descend
Upon our roof to rest;
In our ash-tree, O my friend,
My darling, make thy nest.
To thee, O Stork, I complain,
O Stork, to thee I impart
The thousand sorrows, the pain
And aching of my heart.
When thou away didst go,
Away from this tree of ours,
The withering winds did blow,
And dried up all the flowers.
Dark grew the brilliant sky,
Cloudy and dark and drear;
They were breaking the snow on high,
And winter was drawing near.
From Varaca's rocky wall,
From the rock of Varaca unrolled,
the snow came and covered all,
And the green meadow was cold.
O Stork, our garden with snow
Was hidden away and lost,
Mid the rose-trees that in it grow
Were withered by snow and frost.
FROM THE LATIN
VIRGIL'S FIRST ECLOGUE
*
MELIBOEUS. Титирус, ты в тени раскидистого бука, полулежа, Медитат, с тонкой трубкой, Муза лесного массива. Мы покидаем границы и приятные пастбища нашей страны, Мы летаем нашей страной; Ты, Титирус, растянулся в тени, Научи лес, чтобы звучало имя прекрасного Амариллиса. TITYRUS. О Мелибей, бог для нас, созданный этим досугом, потому что он будет для меня богом навсегда; Его алтарь Часто пропитывает нежного ягненка из наших овчарней. Он, мои телки, чтобы блуждать на свободе, и я, как ты видишь, На моем деревенском тростнике, чтобы играть то, что я буду, позволил. MELIBOEUS. Воистину, я не завидую, я скорее удивляюсь; со всех сторон Во всех полях такая беда. Вот, козлы мои, я еду, Хертсик, подальше; этот один, Tityrus, ведущий I; За то, что здесь сейчас разыграли близнецов среди густых орехов, Надежда стада, ах, я! на голом кремене она оставила их. Часто это зло для меня, если бы мой разум не был бесчувственным, предсказанные дубами, пораженными небесами, как я сейчас помню; Часто зловещая ворона из полого илекса предсказывала, Тем не менее, кто такой этот бог, о Титирус, скажи мне. TITYRUS. О Мелибей, город, который они называют Римом, я представлял, Глупый я! быть такими же, как наши, где часто нам, пастырям, надлежит изгнать наших овец нежным потомкам. Таким образом, я знал щенков, подобных собакам, а детей - их матерям. Таким образом, я привык привыкать к великим вещам с маленькими. Но это среди других городов возвышается его голова, как кипарисы делают среди испорченных калины. MELIBOEUS. И что такого прекрасного случая увидеть, как Рим одержал тебя? TITYRUS. Свобода, которая, хотя и поздно, смотрела на меня в моей инертности, После того, как моя борода стала бледнее, передо мной в бритье, - И все же она посмотрела на меня и пришла ко мне через долгое время, Поскольку Амариллис обладает, и Галатея ушла мне. Ибо я даже признаюсь, что, пока Галатея овладела мной, не было ни заботы о моей пастве, ни надежды на свободу. Хотя из моих плетеных складок вышло много жертв, И нечистый сыр был приписан неблагодарному городу, Никогда моя правая рука не возвращалась домой с деньгами. MELIBOEUS. Я удивился, почему ты грустишь, призывая богов, Амариллис, И ради которых ты заставляешь яблоки висеть на ветвях! Титирус отсюда отсутствовал! Тебя, Титиру, даже сосны, Тебя, те самые фонтаны, те самые рощи звали.
*
MELIBOEUS.
Tityrus, thou in the shade of a spreading beech-tree reclining,
Meditatest, with slender pipe, the Muse of the woodlands.
We our country's bounds and pleasant pastures relinquish,
We our country fly; thou, Tityrus, stretched in the shadow,
Teachest the woods to resound with the name of the fair Amaryllis.
TITYRUS.
O Meliboeus, a god for us this leisure created,
For he will be unto me a god forever; his altar
Oftentimes shall imbue a tender lamb from our sheepfolds.
He, my heifers to wander at large, and myself, as thou seest,
On my rustic reed to play what I will, hath permitted.
MELIBOEUS.
Truly I envy not, I marvel rather; on all sides
In all the fields is such trouble. Behold, my goats I am driving,
Heartsick, further away; this one scarce, Tityrus, lead I;
For having here yeaned twins just now among the dense hazels,
Hope of the flock, ah me! on the naked flint she hath left them.
Often this evil to me, if my mind had not been insensate,
Oak-trees stricken by heaven predicted, as now I remember;
Often the sinister crow from the hollow ilex predicted,
Nevertheless, who this god may be, O Tityrus, tell me.
TITYRUS.
O Meliboeus, the city that they call Rome, I imagined,
Foolish I! to be like this of ours, where often we shepherds
Wonted are to drive down of our ewes the delicate offspring.
Thus whelps like unto dogs had I known, and kids to their mothers,
Thus to compare great things with small had I been accustomed.
But this among other cities its head as far hath exalted
As the cypresses do among the lissome viburnums.
MELIBOEUS.
And what so great occasion of seeing Rome hath possessed thee?
TITYRUS.
Liberty, which, though late, looked upon me in my inertness,
After the time when my beard fell whiter front me in shaving,—
Yet she looked upon me, and came to me after a long while,
Since Amaryllis possesses and Galatea hath left me.
For I will even confess that while Galatea possessed me
Neither care of my flock nor hope of liberty was there.
Though from my wattled folds there went forth many a victim,
And the unctuous cheese was pressed for the city ungrateful,
Never did my right hand return home heavy with money.
MELIBOEUS.
I have wondered why sad thou invokedst the gods, Amaryllis,
And for whom thou didst suffer the apples to hang on the branches!
Tityrus hence was absent! Thee, Tityrus, even the pine-trees,
Thee, the very fountains, the very copses were calling.
*
TITYRUS. Что я мог сделать? У меня не было сил вырваться из своего рабства, и при этом я не мог в других местах распознать богов, столь благоприятных. Здесь я увидел ту молодежь, которой каждый год, Мелибей, В течение двух шести дней восходит дым наших алтарей. Здесь сначала он дал мне ответ, требуя милости: «Корми, как и прежде, твоих телок, мальчики, и стягивайте волы ваши». MELIBOEUS. Удачливый старик! Итак, тогда твои поля будут оставлены тебе, И достаточно большими для тебя, хотя голый камень и марш Все твои пастбищные угодья с мрачным порывом могут охватывать. Никакой непривычной пищи твои тяжелые овцы не должны подвергать опасности, Ни соседние стада не заражают их страшной инфекцией. Удачливый старик! Здесь, среди знакомых рек, И этих священных источников ты возьмешь темную прохладу. С этой стороны живая изгородь вдоль соседнего перекрестка, где иблейские пчелы когда-либо питаются цветком ивы, часто с мягким насаждением, чтобы заснуть, убедит тебя. Вон там, под высокой скалой, секатор будет петь на ветрах, И при этом не будет радости твоего сердца, хриплых голубей, И горлицы не перестанут оплакивать воздушные вязовые деревья. TITYRUS. Поэтому гибкие олени скорее будут питаться эфиром, а волны оставляют рыб голыми на берегу моря. Вскоре границы обеих стран пройдут, изгнанный парфянский напиток Соане или немецкий напиток Тигра, чем лицо его, скользит прочь от моей груди! MELIBOEUS. Но мы, следовательно, уйдем, часть к жаждущему Африю, часть к Скифии и быстрые критские Оахи, и к британцам со всей вселенной, совершенно расколотым. Ах, буду ли я когда-нибудь, долгое время спустя, границы моей страны И крыша моего скромного коттеджа, покрытого зеленью, Видя с удивлением, мои королевства, горсть колосьев пшеницы! Должен ли нечестивый солдат овладеть этими землями, недавно обустроенными, а эти поля кукурузы варварскими? Смотри, куда разногласия Нас, несчастные, принесли! для кого наши поля мы посадили! Прививка, Мелибей, теперь твои груши, приведи в порядок твои виноградники. Иди, мои козлы, иди отсюда, мои стада так счастливы раньше. Никогда больше впредь не простираюсь в моей зелёной пещере. Позволь мне увидеть тебя вдалеке от густой висящей пропасти. Песни больше не буду петь; не со мной, вы, козлы, как ваш пастырь, будете ли вы просматривать горькую иву или цветущую губу. TITYRUS. Тем не менее, этой ночью вместе со мной ты можешь отдохнуть здесь, на зеленых листьях; для нас - мягкие яблоки, мягкие на ощупь каштаны и обильные сливки; И высокие крыши деревень теперь дымят вдалеке, И с высоких гор падают большие тени. ОВИД В ЭКСИЛЕ В ТОМИСЕ, В БЕССАРАБИИ, РЯДОМ С ДУБАМИ. ТРИСТИЯ, Книга III., Элегия X. Если кто-нибудь там в Риме вспомнит Овидия изгнанника, И без меня мое имя все еще в городе выживет; Скажите ему, что под звездами, которые никогда не засаживаются в океане, я все еще существую здесь, в варварской земле. Яростные сарматы окружают меня кругом и бесси, и геты; Имена, как недостойны петь такой гений, как мой! И все же, когда воздух тепл, вмешивающаяся Истер защищает нас: он, пока он течет, своими волнами отталкивает войну. Но когда мрачная зима раскрывает свой отвратительный аспект, Когда вся земля становится белой от мраморного мороза; И когда Борей будет освобожден, а под Арктуром будет брошен снег, тогда эти народы, по-доброму, содрогаются и дрожат от холода. Глубоко лежит снег, и ни солнце, ни дождь не могут растворить его; Борей еще твердеет, делает его навсегда. Следовательно, до того, как первые вещи растаяли, другой преуспел в этом, и два года он не будет лгать во многих местах. И так велика сила пробужденного Северного Ветра, он выравнивает Высокие башни с землей, крыши поднимают медведей. Обернутые в шкуры и сшитые штаны, они борются с погодой, И видны только их лица всего тела. Часто их локоны, когда их трясут, со свисающими сосульками, И их побелевшие бороды сияют от собирающегося мороза. Вина закрепляют на стенде, сохраняя форму сосудов; Нет больше бокалов вина, представленные кусочки они пьют. Зачем мне рассказывать, как все реки замерзли и тверды, А из озера вырыта ломкая вода? Истер, - не более узкий поток, чем река, несущая папирус, - которая через множество устьев смешивает свои волны с глубиной; Истер, с усиливающимися ветрами, замораживает свои церулеанские воды, Под ледяной крышей, извиваясь к морю. Там, где плавали корабли, люди ходят пешком; и валы, твердые, сделанные морозом, удары копыт лошадей. Через непривычные мосты, с водой, скользящей под ними, сарматские рыцари тащат свои варварские повозки. Вряд ли мне поверят; тем не менее, когда ложь обретает ничто, тогда следует дать абсолютное доверие. Я видел обширное Черное море со льдом, спрессованным, И скользкую кору, прижимающую его неподвижные потоки.
TITYRUS.
What could I do? No power had I to escape from my bondage,
Nor had I power elsewhere to recognize gods so propitious.
Here I beheld that youth, to whom each year, Meliboeus,
During twice six days ascends the smoke of our altars.
Here first gave he response to me soliciting favor:
"Feed as before your heifers, ye boys, and yoke up your bullocks."
MELIBOEUS.
Fortunate old man! So then thy fields will be left thee,
And large enough for thee, though naked stone and the marish
All thy pasture-lands with the dreggy rush may encompass.
No unaccustomed food thy gravid ewes shall endanger,
Nor of the neighboring flock the dire contagion inject them.
Fortunate old man! Here among familiar rivers,
And these sacred founts, shalt thou take the shadowy coolness.
On this side, a hedge along the neighboring cross-road,
Where Hyblaean bees ever feed on the flower of the willow,
Often with gentle susurrus to fall asleep shall persuade thee.
Yonder, beneath the high rock, the pruner shall sing to the breezes,
Nor meanwhile shalt thy heart's delight, the hoarse wood-pigeons,
Nor the turtle-dove cease to mourn from aerial elm-trees.
TITYRUS.
Therefore the agile stags shall sooner feed in the ether,
And the billows leave the fishes bare on the sea-shore.
Sooner, the border-lands of both overpassed, shall the exiled
Parthian drink of the Soane, or the German drink of the Tigris,
Than the face of him shall glide away from my bosom!
MELIBOEUS.
But we hence shall go, a part to the thirsty Afries,
Part to Scythia come, and the rapid Cretan Oaxes,
And to the Britons from all the universe utterly sundered.
Ah, shall I ever, a long time hence, the bounds of my country
And the roof of my lowly cottage covered with greensward
Seeing, with wonder behold,—my kingdoms, a handful of wheat-ears!
Shall an impious soldier possess these lands newly cultured,
And these fields of corn a barbarian? Lo, whither discord
Us wretched people hath brought! for whom our fields we have planted!
Graft, Meliboeus, thy pear-trees now, put in order thy vine-yards.
Go, my goats, go hence, my flocks so happy aforetime.
Never again henceforth outstretched in my verdurous cavern
Shall I behold you afar from the bushy precipice hanging.
Songs no more shall I sing; not with me, ye goats, as your shepherd,
Shall ye browse on the bitter willow or blooming laburnum.
TITYRUS.
Nevertheless, this night together with me canst thou rest thee
Here on the verdant leaves; for us there are mellowing apples,
Chestnuts soft to the touch, and clouted cream in abundance;
And the high roofs now of the villages smoke in the distance,
And from the lofty mountains are falling larger the shadows.
OVID IN EXILE
AT TOMIS, IN BESSARABIA, NEAR THE MOUTHS OF THE DANUBE.
TRISTIA, Book III., Elegy X.
Should any one there in Rome remember Ovid the exile,
And, without me, my name still in the city survive;
Tell him that under stars which never set in the ocean
I am existing still, here in a barbarous land.
Fierce Sarmatians encompass me round, and the Bessi and Getae;
Names how unworthy to be sung by a genius like mine!
Yet when the air is warm, intervening Ister defends us:
He, as he flows, repels inroads of war with his waves.
But when the dismal winter reveals its hideous aspect,
When all the earth becomes white with a marble-like frost;
And when Boreas is loosed, and the snow hurled under Arcturus,
Then these nations, in sooth, shudder and shiver with cold.
Deep lies the snow, and neither the sun nor the rain can dissolve it;
Boreas hardens it still, makes it forever remain.
Hence, ere the first ha-s melted away, another succeeds it,
And two years it is wont, in many places, to lie.
And so great is the power of the Northwind awakened, it levels
Lofty towers with the ground, roofs uplifted bears off.
Wrapped in skins, and with trousers sewed, they contend with the weather,
And their faces alone of the whole body are seen.
Often their tresses, when shaken, with pendent icicles tinkle,
And their whitened beards shine with the gathering frost.
Wines consolidate stand, preserving the form of the vessels;
No more draughts of wine,—pieces presented they drink.
Why should I tell you how all the rivers are frozen and solid,
And from out of the lake frangible water is dug?
Ister,—no narrower stream than the river that bears the papyrus,—
Which through its many mouths mingles its waves with the deep;
Ister, with hardening winds, congeals its cerulean waters,
Under a roof of ice, winding its way to the sea.
There where ships have sailed, men go on foot; and the billows,
Solid made by the frost, hoof-beats of horses indent.
Over unwonted bridges, with water gliding beneath them,
The Sarmatian steers drag their barbarian carts.
Scarcely shall I be believed; yet when naught is gained by a falsehood,
Absolute credence then should to a witness be given.
I have beheld the vast Black Sea of ice all compacted,
And a slippery crust pressing its motionless tides.
'T is not enough to have seen, I have trodden this indurate ocean;
Dry shod passed my foot over its uppermost wave.
If thou hadst had of old such a sea as this is, Leander!
Then thy death had not been charged as a crime to the Strait.
Nor can the curved dolphins uplift themselves from the water;
All their struggles to rise merciless winter prevents;
And though Boreas sound with roar of wings in commotion,
In the blockaded gulf never a wave will there be;
And the ships will stand hemmed in by the frost, as in marble,
Nor will the oar have power through the stiff waters to cleave.
Fast-bound in the ice have I seen the fishes adhering,
Yet notwithstanding this some of them still were alive.
Whether the salt-sea wave, whether the refluent stream,—
Straightway,—the Ister made level by arid blasts of the North-wind,—
Comes the barbaric foe borne on his swift-footed steed;
Foe, that powerful made by his steed and his far-flying arrows,
All the neighboring land void of inhabitants makes.
Some take flight, and none being left to defend their possessions,
Unprotected, their goods pillage and plunder become;
Cattle and creaking carts, the little wealth of the country,
And what riches beside indigent peasants possess.
Some as captives are driven along, their hands bound behind them,
Looking backward in vain toward their Lares and lands.
Others, transfixed with barbed arrows, in agony perish,
For the swift arrow-heads all have in poison been dipped.
What they cannot carry or lead away they demolish,
And the hostile flames burn up the innocent cots.
Even when there is peace, the fear of war is impending;
None, with the ploughshare pressed, furrows the soil any more.
Either this region sees, or fears a foe that it sees not,
And the sluggish land slumbers in utter neglect.
No sweet grape lies hidden here in the shade of its vine-leaves,
No fermenting must fills and o'erflows the deep vats.
Apples the region denies; nor would Acontius have found here
Aught upon which to write words for his mistress to read.
Naked and barren plains without leaves or trees we behold here,—
Places, alas! unto which no happy man would repair.
Since then this mighty orb lies open so wide upon all sides,
Has this region been found only my prison to be?
TRISTIA, Book III., Elegy XII.
Now the zephyrs diminish the cold, and the year being ended,
Winter Maeotian seems longer than ever before;
And the Ram that bore unsafely the burden of Helle,
Now makes the hours of the day equal with those of the night.
Now the boys and the laughing girls the violet gather,
Which the fields bring forth, nobody sowing the seed.
Now the meadows are blooming with flowers of various colors,
And with untaught throats carol the garrulous birds.
Now the swallow, to shun the crime of her merciless mother,
Under the rafters builds cradles and dear little homes;
And the blade that lay hid, covered up in the furrows of Ceres,
Now from the tepid ground raises its delicate head.
Where there is ever a vine, the bud shoots forth from the tendrils,
But from the Getic shore distant afar is the vine!
Where there is ever a tree, on the tree the branches are swelling,
But from the Getic land distant afar is the tree!
Now it is holiday there in Rome, and to games in due order
Give place the windy wars of the vociferous bar.
Now they are riding the horses; with light arms now they are playing,
Now with the ball, and now round rolls the swift-flying hoop:
Now, when the young athlete with flowing oil is anointed,
He in the Virgin's Fount bathes, over-wearied, his limbs.
Thrives the stage; and applause, with voices at variance, thunders,
And the Theatres three for the three Forums resound.
Four times happy is he, and times without number is happy,
Who the city of Rome, uninterdicted, enjoys.
But all I see is the snow in the vernal sunshine dissolving,
And the waters no more delved from the indurate lake.
Nor is the sea now frozen, nor as before o'er the Ister
Comes the Sarmatian boor driving his stridulous cart.
Hitherward, nevertheless, some keels already are steering,
And on this Pontic shore alien vessels will be.
Eagerly shall I run to the sailor, and, having saluted,
Who he may be, I shall ask; wherefore and whence he hath come.
Strange indeed will it be, if he come not from regions adjacent,
And incautious unless ploughing the neighboring sea.
Rarely a mariner over the deep from Italy passes,
Rarely he comes to these shores, wholly of harbors devoid.
Whether he knoweth Greek, or whether in Latin he speaketh,
Surely on this account he the more welcome will be.
Also perchance from the mouth of the Strait and the waters Propontic,
Unto the steady South-wind, some one is spreading his sails.
Whosoever he is, the news he can faithfully tell me,
Which may become a part and an approach to the truth.
He, I pray, may be able to tell me the triumphs of Caesar,
Which he has heard of, and vows paid to the Latian Jove;
And that thy sorrowful head, Germania, thou, the rebellious,
Under the feet, at last, of the Great Captain hast laid.
Whoso shall tell me these things, that not to have seen will afflict me,
Forthwith unto my house welcomed as guest shall he be.
Woe is me! Is the house of Ovid in Scythian lands now?
And doth punishment now give me its place for a home?
Grant, ye gods, that Caesar make this not my house and my homestead,
But decree it to be only the inn of my pain.