Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
(Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)
Глава#1 Часть 11
Поэма имела неотразимый успех в прессе. Приспешницы парадных подъездов не могли наговориться об её авторше – неприступной Диззи, думавшей, что кильку ловят в кильватере, а ненасытных ухо-жёров на побережьях. Больше всего Диззи ценила парижский макияж и брызжейки улыбок причерноморских красавцев, заражавших женщин безудержным смехом (несколько девушек с ослабленным иммунитетом сгинуло в их объятьях).
Снился стосковавшийся по а ля фуршету Сэндвичевых островов зеркальный Карпов – чемпион мира, мёртвой хваткой державший в руках королеву в доме вместо хозяйственного мыла. Удивляться, конечно, тут нечему – человек ко всему привыкает, тому пример моль, в голодные годы питавшаяся нафталином.
Снился движимый ударами прикладов в спину писатель на немецком Франц Кафка, вытанцовывающий в пражской пивной пуговичное «Кафтанго». И наконец снились съёмки садомазохистского фильма «Бычий солитер» (режиссёр Замир Донатович Сильвуплюев, в котором диспропорционально большая голова выдавала в нём учёного, проявлявшего все задатки полнометражного идиота – он разрешил другу на время съёмок пользоваться своей женой по доверенности, только потому, что их объединяла сырковая масса общего). Съёмки проходили в огромном половоактовом зале, где во главе «убелённой снегом крыши» стоял тандем двоюродных сестёр – контрабандистка Флора Смаглер и эстетическое нищее недоразумение, жалевшее богачей, Руфина Руфер (она же Поли-Эстер) – тягловое животное крутого замеса (в кино ей нравились жаркие поцелуи, заключённые в ледяные объятия морозильника). Под их присмотром несчастные пары пребывали в заутренем леньмотиве, не подозревая, что если постоянство добродетель, то занудство – неоценимая находка. Когда же на душе вечерело от браков, скреплённых цементом непристойных настенных росписей, они плётками пытали друг к другу исключительно нежные чувства. С этого начиналась погоня за получением цитварносеменной премии «Аскар-иды», о чём достоверно свидетельствуют защитники прав глистов в изгнании.
Мне, как сорванцу нераспустившихся бутонов, заядлому угонщику и поглотителю самогона, обладающему интеллектом гвоздя, торчащего из подошвы рваного башмака, снились автомобилисты под руку с автомобилистками. Они прогуливались по таксомоторному парку под лозунгом «Так дерзать!», где каждая рафинированная собака знала, что в немыслимого рода альянсах, когда в основе совокупления на свежем воздухе заложен безоглядный гормональный обмен, не обойтись без вазелина – не подмажешь где надо, не отвезут к психиатрам в Белл-Вью к окнам с отсутствующим видом на безропотный прибой Ист Ривер.
Всё это происходило в непредвиденных прорезях продолжительного сна, когда я увлечённо писал в угоду себе не совсем дружеские «Заржи на других», в то время как наяву либеральное отношение к водке в эмиграции у меня резко поменялось (вместо литров непрекращающиеся выпивки с дружками исчислялись галлонами). Я лихорадочно пытался произвести инвентаризацию складских помещений не слишком требовательного инкубатора мыслей мозга непроизводительным времяпрепровождением из угла в угол.
А что делать человеку, у которого вдруг не стало собственного лица, потому что беспечный родитель напивался до положения риз, и ребёнок возле него набирался соответствующего ликёрно-водочного опыта под песню «Не треножь ты себя, не треножь...»
Только и оставалось, что после оговорок на отложном воротничке набить оскомину в скоростном репортаже с места забытий какому-нибудь заезжему хвастунишке-кутюрьеру Жан-Жаку Платье, торговавшему семейными ценностями из-под шотландской юбки. Такому (не «Такома» Леонарда Коэна) не поставишь на вид, чтобы не падал, по той причине, что на нём была кофточка в сладкий горошек, на который слетались мухи под хитовую бодягу «Я люблю тебя со скоростью 200 метров в секунду».
Это спасло Мухес-Цекотухес от неминуемой гибели.
Будучи уверенным, что противоречивое общество, построенное на расовых контрастах и распрях, разваливается, я пришёл к скоропалительному выводу толпой набежавших мыслей серятины вещества, безопасно пристроившегося в черепной коробке, что на мою долю с утреннего очухивания выпала творческая участь воспроизводить спотыкач текста сюррогатных брачных стихов. Конечно, я сачканул, используя заунывный мотивчик, намеренно отдающий запашком таривердиевского плагиата (спиритоносные реки в ледоходную оттепель тоже не выдерживают «ломки»).
На високосном этаже
валяюсь с юмором в обнимку,
одной рукой обнял «тростинку»,
другая на груди леже...
Глазами поедал экран
(в рекламе продали усмешку),
а я непроходимой пешкой
искал с Недвижимой кальян.
Измаялись в уикэндный день
красавица с бездель-поэтом.
Я об одном, она об «этом» –
в постели спорить нам не лень.
Пролепетал любви, – прощай,
она откликнулась мне, – здравствуй,
стала доказывать, что счастлив
альфонс, покинувший Валдай.
Потратив жизнь на риск и страх,
роптать нам неудобно вроде,
конец с баранкой как-то сводим –
не бородавки ж на руках.
Звуки улицы, прорывавшиеся сквозь плотные шлейфы теснёных занавесей, с трудом пробивали курчавые заросли моих мило прижатых после операции ушей. С апупеоза бодуна мне мерещилось, что ему хоть Потап, когда за окном свирепела не Настя, обладавшая кровожадностью скупого по размеру бифштекса и относившая деньги на макияж к накладным расходам. Но я, стоя у писуара и мурлыча «Брызги шампанского» как всякий уважающий себя матершинник-хулиган со словесными водоразборками, содержавшими аскарбиновую кислоту язвительных замечаний желудочного характера, удержался от высказываний в адрес её клиентов – панировочных сухарей, потому что за ночь любви к самому себе я готов был на всё недозволенное. Скосив глаза, что с момента рождения не составляло для меня особых усилий, я засёк на бугристом носу с прожилками кварца мухлюющую на работе дерзновенную муху с лобком, изъеденным микромолью. Она лишний раз доказывала своим вызывающим предотвращение поведением, что любовь к ближнему – трудоёмкий процесс, а уход из обыденной жизни – прикладное искусство занесённой над ней безжалостной руки, приобретшей финский нож, чтобы заострить внимание, когда вздох облегчения вырывается на долгожданную свободу. Мужчины смотрели ей вслед, потому что больше смотреть было не на что.
Убивать смекалистое с мелкозернистым изумрудно-бархатным брюшком существо на месте проступка, мне – уличному интеллектуалу с расхожим понятием пальцев, подкованному на все четыре, наподобие древнего таджикского поэта, просветителя и моряка Булата Заверни, который в полемиках в гареме эмира всегда оказывался костоправ, было совестно. Да это и не имело ни малейшего смысла в прощальный день электрика «Оголённые проводы в эмиграцию» из-за едва теплившегося пирамидального тополя надежды.
Он рассчитывал, что щупальца прогресса дотянутся и до него, бросившего бухарским мудрецам антияпонский клич «Каждому Мойше – по его гейше-гойше!» Неизбежное произошло потому, что он – подставной козы барабанщик одним росчерком бандитского пера отшвартовался от семьи, вовремя снявшись с индукционного якоря. Возвращаться обратно не хотелось. Он привык располагать женщин к себе, не выбирая позы и не задвигал шторы «при входе», заведомо зная, что это не публичный дом, где тебя за это погладят по головке. Характерным проявлением широкой натуры выпивохи Заверни – теперь солиста квинтета «Пятеро в остроконечных колпаках – уже звезда» являлась бесхитростная заява, от которой он впоследствии начисто отрёкся с обворожительной улыбкой: «Я бы вносил пожертвования. Если бы он знал в какую из хрустальных стопочек их складывать, то не сглупил бы, а жил себе радостно, как авантюрист-анестезиолог, вдыхающий перед операцией веселящий газ и прогревающий свой мотор поллитрой прямо из горлышка, вспоминая годы пребывания за решёткой».
Заметьте, я не сужу людей, носящих цилиндр фокусника, а только тех, на ком конус дурацкого колпака. Измочально говоря, его – бывшего ковбоя, а теперь погонщика автомобилей и мужчину с хорошо подвешенным ртом, придерживавшегося цепких концепций и изъяснявшегося водосточными оборотами, вынудили признаться ни в чём с оглядкой. А именно, что – в светлых витражах бережно обращавшаяся с берегами река из очень тёмного... стекла прозрачно с гор. Муха всё равно бы недопоняла, что в профилактическом мире радиосюрпризов, которыми я, заметно изголодавшийся по отживающей эмигрантской культуре, жадно подпитывался поутру изо дня в день. В них одна редкостная тварь с удовольствием пожирала другую в поющей тирольской шляпе вместе с томящейся в застенках кипрских банков нерозданной наколотым козлам «капустой».
Ах, как часто мы думаем об одном, а живём в недопустимых расходах с другой. Заключаем сделку в объятия и капустно обнимаем свою недогрызанную кочерыжку на взбесившейся скорости! Согласитесь, если денег куры не клюют, значит они неподкупны (купы деревьев над Дедом Морозом, искусно вышивающим изморосью на окнах, исключаются). В моих же критически выстроенных финансовых отчётах допустимо обмениваться замысловатыми ребусами, касающимися выборочного чтения мусорщика, но не кроссвордами, предназначенными для «болтливого» прибалта или конкурирующего индуса, обещавшего пересчитать мне все чакры. Не это ли указывало на психологический портрет философствующего меня – прадедушки протекционизма, путавшего Гёте с гетто, мулата с мулетой и думавшего, что рудокопы – это рыжие полицейские, и если в доме запахло жареным, выходит, меня пришли навестить бездельничающие пожарники – каждый со своим «стулом». Не скрою, я зачитывался своим будущим, начертанным на заскорузлой ладони. Бывало скрестив руки на груди, я воображал себя религиозным селекционером. Вдобавок, создавшаяся неразбериха выявляла всеми презренное пацифистское настроение, наложившее серьёзный отпечаток на мою полставочную работу на водокачке прав человека, где накаченный мулат, оттатуированный чьей-то дарственной надписью, ассоциировался у меня со всем чёрно-белым (белый верх, чёрный ниже пояса). А тут ещё с вечера вызывающе торчал из факсующей машинки раздражающий своей исключительной белизной лист бумаги с лаконичным ответом из рецептурного отдела любви: «А пошёл бы ты...» Не вызывало никакого сомнения, что его прислал эпотажник ведущий с запоминающейся внешностью подголовника – мастер разводить семейственность по сусекам в эмигрантском радиошоу «От шести и до пупка». Сверхзабывчивый (зажать лекарство в кулаке и думать, что ты его принял) он страшился ударить в грязь неугомонным лицом исхудавшего бульдога, и поэтому неадекватно прореагировал на мой нескромный запрос: «Почему мы вынуждены выслушивать о ваших родственниках Такое?!»
Мы беседы ведём на нескромные темы,
рекламируем кладбища, гастрономы и кремы,
где деньгами не пахнет – туда не суёмся,
о культуре бормочем и «местечке» ... под солнцем.
Тянем время рассказами не про то, так про это,
несумняшась клеймим нерадивое «гетто».
Мы с толпою общаемся на высоком наречии,
недоступно завязшем в языковой картечи.
Так сподручней дебилам толочь в ступе воду,
гнать «волну», превращая штиль в непогоду.
постоянно заботясь о масле на хлебе,
в назиданье вещает бизнесмен-культуртрегер.
Становилось понятным почему мне всю ночь снились эмигрантские кошмары. В жизни зубного техника, сжигающего за собой золотые мосты, нет спальных мест шуткам, в которых тесак поэтической зрелости оттачивает произведенное в спешке на свет.