Жалость

http://zolotoeruno.org/novoe/newsid/8956.aspx

1.

* * *
Жалость, состраданье, милосердье —
словно сон, забытый на заре.
Этих слов, запрятанных в предсердье,
нету в повседневном словаре.

«Жалость унижает человека»?..
Став Москвой, не верящей слезам,
расколола нас жестокость века,
разведя по разным полюсам.

На одном — Гобсек с его доходом,
стол Рабле, маркиз де Сад с плетьми,
на другом — Сервантес с Дон Кихотом,
Достоевский с бедными людьми.

Анненского кукла и шарманка,
Рыжего ли Петя-дурачок...
И сочится вечно где-то ранка,
и грызёт незримый червячок.

Но во избежанье сытой смерти
никому той боли не отдам.
«Жалость, состраданье, милосердье»,—
тихо повторяю по складам.


***
Я помню, как всю ночь рыдала маленькой, 
когда читала «Оливера Твиста». 
Как я потом мечтала встретить мальчика 
с лицом чумазым, как у трубочиста, 

оборванного, тощего, голодного, 
и накормить досыта, до отвала. 
Не друга мне хотелось, не животного, 
а сироты из грязного подвала. 

Как будто это свыше мне поручено, 
впивалась в лица взглядом я пытливым: 
о где же тот, обиженный, замученный, 
которого я сделаю счастливым? 

Потом читала Мухину-Петринскую, 
и повторялась прежняя картина: 
подкрадывалась к нищим не без риска я, 
ища средь них заблудшую Христину. 

Поднять с колен, обнять и – прямо в дом её, 
пусть греется под отческою сенью... 
Искала я в толпе глаза бездомные, 
взыскующие моего спасенья. 

И так и шла одна своей дорогою, 
не слыша слов заветных «помоги мне», 
и чувствовала, как в душе нетронутой 
кормилец невостребованный гибнет. 

Иду я на твои огни болотные, 
любовь моя, отрава и отрада. 
О, где вы, благодарные, голодные? 
Все сыты. Никому меня не надо. 


Голубь

 Я еле отскребла балкон
 от голубиного помёта,
 отныне объявляя: вон! -
 исчадьям клёкота и лёта.

 Как вдруг, нарушив ( мой –  не мой) – 
 стерильность обновлённых полок,
 влетел нахально, как домой,
 лохматый странноватый голубь.

 Я налетела, как гроза,
 руками замахав: а ну, мол!
 А он глядел в мои глаза
 и улетать совсем не думал.

 Какого вам ещё рожна!
 Но... что-то было в нём такое,
 что я за крошками пошла,
 насыпав щедрою рукою.

 Он был калекой: без ноги,
 с боков повыдернуты перья.
 Он ел доверчиво с руки,
 как будто знал меня издревле.

 И вдруг всплыло, стуча в виски:
 романс, как сизый голубочек
 всё стонет, стонет от тоски,
 что улетел его дружочек.

 Я отзывалась на него
 какой-то нотой одинокой
 и понимала как никто
 своей душою одноногой.


***
Старички, синички, синь небес
над скамьями городского парка.
Лёд слабеет и теряет вес,
жизнь его не более огарка.

Хрупкость льда, синичек, старичков...
Шла бы я и шла своей дорогой,
и зачем гляжу из-под очков,
маясь непонятною морокой.

Захотелось, мимо проходя,
им сказать: «Осталось так немного.
Слышите стук палочки дождя?
Это март приходит на подмогу!»

Так, чтобы и вправду помогло
старичкам и всей их малой свите:
«Верьте, скоро солнце и тепло!
Доживите, только доживите!»


* * * 

 Спешу я к родной могилке 
 исхоженною тропой. 
 Тринадцатая развилка 
 от будки сторожевой.
  
 Кладбищенская ограда – 
 награда за все в тиши. 
 Ты – нищенская отрада, 
 отрава моей души. 

 Не кладбище, а кладби'ще. 
 Размеренные ряды... 
 Пристанище и жилище, 
 убежище от беды. 

 Очищу литьё от сажи, 
 надгробие приберу. 
 Как будто лицо поглажу 
 и лоб тебе оботру. 

 И мертвецу надо ласки, 
 как дереву и птенцу. 
 Анютины светят глазки. 
 Они тебе так к лицу. 

 А небо с чутьём вселенским 
 заплакало вдруг навзрыд 
 над кладбищем Воскресенским, 
 где брат мой родной зарыт.
 

***
На улицах, на кладбищах
твой взгляд оттолкнёт беда:
пустые ладони нищих,
протянутых в никуда.

Привычной пейзажа частью
давно уже став, бомжи
своё продают несчастье,
прося за него гроши.

Но, брезгуя их паршою,
спешим пройти стороной.
О, что случилось с душою?
Что сделалось со страной?

Не видно нам – кто там стонет.
Не слышно нам – чей там крик.
Протягивает в ладонях
пропащую жизнь старик.

Куда там, бегут, не глядя.
А, может быть, даже так:
– Почём твои слёзы, дядя?
Нy на вот, возьми пятак!


Гейне

Он принёс это горе на Божий свет,
с колыбели в нём жившее, с детских лет.

Мать качала его и качала тоску,
что впитал он, прильнувши к грудному соску.

Мальчик рос. Его горе росло вместе с ним.
Этой болью повсюду терзаем, садним,

он создаст чудо-песни, прославив талант,
разорвавшие сердце его пополам.


***
Один талантливый поэт
ушёл неслышно, незаметно.
Другой – крича о муке смертной,
чтоб содрогнулся белый свет.

Не знаю, кто из них правей
и чей уход считать мудрее.
В ветвях невидим соловей,
а ястреб гордо в небе реет.

Один у мира на устах,
другого все давно забыли.
Милей – признание толпы ли
иль безымянность певчих птах?

Стучать в сердца, не пряча вой,
патронов не жалеть в обоймах?
Молчать, как высь над головой?
Не знаю я... Мне жаль обоих.


***
Что-то я стала сентиментальна:
то без особой причины грущу,
муху, что шумно летала по спальне,
взяв осторожно, на волю пущу.

Что-то я чаще обычного плачу, –
музыка ль слуху, глазу ль холсты,
не от обиды и неудачи –
от умиления и красоты.

Что это? Старость? Нелепая жалость?
Просто усталость? Фазы луны?
Иль пониманье, что мало осталось,
и ощущенье вселенской вины?..


* * *
С этим нежности грузом в груди тону,
мне не справиться с ним никак.
Стопудовая жалость идет ко дну
о двух вытянутых руках.

Покидая земной ненадежный кров,
я вливаюсь в речной поток,
осязая потусторонних миров
обжигающий холодок.


2. 

***
Не обида больно ранится,
не болезнь терзает плоть –
с нежностью никак не справиться,
жалость не перебороть.

Сестры единоутробные,
одинаков ваш звонок.
"Дитятко моё голодное..."
"Не ушибся ли, сынок?"

Страсть оставит равнодушною,
речи, полные тоски,
но не шея золотушная,
не дырявые носки.

Вывернув всю подноготную,
загрызут тебя, поверь,
нежность – страшное животное,
жалость – беспощадный зверь.


***

Детской слабостью твоей обезоружена,
всё гадаю: кем ты будешь, кто ты есть
в этой жизни сумасшедшей, обездушенной,
под названием "Палата № 6"?

Будешь к Бахусу кидаться за защитою
и судьбе своей препятствия чинить.
Будешь рёбрышки гитары пересчитывать,
будешь перышки гусиные чинить.

Пусть бы музок легион на шею вешалось,
пусть сердчишки разбивал бы им шутя, –
что угодно, чем угодно пусть бы тешилось,
только б лишь оно не плакало, дитя.


***

Дитя, глупыш, зверёныш, чадо,
прошу тебя, не надо чада,
не надо ада и чертей,
тоски, погоста и смертей.

За что мне небо ниспослало
сиё, иль было горя мало?
Но поняла, что не смогу
на том оставить берегу.

Но в память о родной утрате —
давно погибшем бедном брате —
я поклялась тебя спасти,
из царства теней увести.

Но в память обо всех, кто стынет,
о нерождённом мною сыне,
о всех, кому не помогла,
кого навеки скрыла мгла…

Сто раз я повторяю кряду:
за что ты так себя? Не надо!
Как в пропасть, рухаться в кровать
и со свету себя сживать.

Заморыш, плакса, чудо-юдо,
с тобой до смерти биться буду
за душу бедную твою
у чёрной бездны на краю.

***

Дорожу твоей жизнью, нелепой такой,
на которую сам ты махнул уж рукой.

И дрожу, как над слабым огарком свечи.
Но поэты — по Герцену — боль, не врачи.

Закую, заплету её в ямб и хорей -
пусть оставит, отпустит меня поскорей.

Что там? Синий троллейбус? Безумный трамвай?
Я тебя заклинаю: живи, оживай!

***

Ты весь – как заросший, запущенный сад,
откуда уже нет дороги назад.
Запущенный шарик в земной непокой
в небесном угаре Всевышней рукой.

Игрушка на ёлке, кружась и слепя,
напомнит, как в детстве дразнили тебя.
Но кокнулся шарик – такие дела.
И трещина та через сердце прошла.

Заплаканный мальчик поёт о весне,
но падает белогорячечный снег.
Деревья, как демоны, встав на пути,
пророчут, что выход уже не найти.

Душа-побирушка, бобылка-душа,
всегда за тобой ни кола, ни гроша.
Но снова ты голубем рвёшься в полёт,
где ангел невидимый в ризах поёт.

***

Ты – на целую тоску
старше, больше и богаче.
Я храню твою строку
и порой над нею плачу.

Жизнь иль смерть тебе сестра?
Вижу с болью безутешной
отблеск адова костра
на челе твоём мятежном.

Мальчик с белых похорон
без забрала и без кожи...
Ты из тех, других ворон,
из породы непохожих.

Воспари же над собой,
над обидой и бедою,
не сгори в ночи слепой
оборвавшейся звездою.

Нежность прячется в строфу.
Строчек сбитые коленки...
В синей папке на шкафу
я храню твои нетленки.

***

А что осталось? В общем, ничего.
По крохам соберу — такая малость...
Но что-то вопреки всему живо.
Печаль и свет. И отчего-то жалость.

Найдёныш, несмышлёныш, сирота.
Сиянье нимба божеского дара.
Юродивая песенка у рта
под треньканье истерзанной гитары.

Дым сигареты. Истина в вине.
Судьбы немилосердные уроки.
«Нет, я не лгу — лжёт память обо мне!» -
ударом тока ранящие строки.

Лги, память, лги! Безудержней, нежней!
Показывай, что хочется увидеть.
Обманчивой, ей издали видней,
чем близорукой пристальной обиде.

Высвечивай: котельной закуток,
тетрадка, лампа, атлас Ленинграда.
Как сверху мне надписывал листок.
Как я тебе всегда бывала рада.

Трёхлетнюю событий череду,
Гандлевского, Б. Рыжего, Севелу,
в глазах твоих застывшую беду
и — дверцу того шкафчика в аду*,
что запереть я так и не сумела.


* «Каждый сам себе отвори свой ад,
словно дверцу шкафчика в душевой» (С. Гандлевский)   
 
 
3.

 ***
На остановке памятной сойти
и ждать на самом деле не трамвая.
Как бы потом ни разошлись пути -
здесь их соединяет кольцевая.

Дорога без начала и конца,
но собственная ноша рук не тянет,
как будто я спешу кормить птенца,
что без меня и часа не протянет.

Душевный голод, радостный недуг,
не излечить его травой аптечной.
Как будто клюва птичий перестук
из сумки слышен околосердечной.

Птенец пушистый, кактусик в руке, -
никто не догадается, о ком я -
тобой согреюсь в Стиксовой реке,
минуя лет кладбищенские комья.


***
Худое горлышко укутать,
на лоб надвинуть капюшон…
Продлись, мгновение, покуда
ещё наш час не завершён.
 
Твои замёрзнувшие пальцы
своею варежкой одеть,
твердить про рыбий жир и кальций
и долго-долго вслед глядеть.

Пусть всё как прежде, как в начале,
не «будь со мной», а просто «будь»!
Лишь бы глаза твои сияли…
Не уходи! Счастливый путь! 

***

Как опять на холоде застынешь -
жалости сдержать я не могу.
Мой найдёныш, выкормыш, любимыш,
пёсик андалузский на снегу!

Застегну как маленькому ворот, 
чтоб воды туда не натекло.
Пусть лишь мне одной мороз и холод,
а тебе тепло, тепло, тепло!

Чтоб часы пробили час твой звёздный,
чтоб венок сонетов лёг у ног…
Никогда не будешь больше мёрзнуть!
Никогда не будешь одинок!

***

Снова сегодня простимся до завтра мы,
чёрные рамки ночей мне тесны,
но оставляю я звёзды присматривать,
чтоб тебе снились чудесные сны.

Кто-то за облаком видит и знает всё,
наши сердца беззащитнее птах.
Пусть тебе мишка по-детски признается
в том, что сказать невозможно в летах.

Завтра проснёшься и будешь во вторнике,
ну а пока засыпай как дитя.
Мишки тебя охраняют на коврике,
бархатной лапкой беду отводя.


***
Ты мне дорог, ti voglio bene,
я желаю тебе добра.
До свиданья, мой маленький, бедный,
расставанья настала пора.

Твои ложечки, крохотный кактус
и луну, что ты мне подарил,
сняв на камеру вечером как-то,-
забираю в свои алтари.

Забираю с собою в дорогу
всё, что дал мне когда невзначай.
Вспоминай обо мне хоть немного.
До свиданья, ti amo, прощай.


***
Уж почти ничего не осталось
от того, что в тебе любила.
Ну какая-то может малость,
и её я считай убила.

Я старательно забывала,
повторяя с утра как гамму,
и сама себе ставила баллы
за исполненную программу.

Вот почти что готовый трупик,
мне осталось крупинку, с просо:
покосившийся слева зубик,
пальцы, красные от мороза.

***

И паука, и муху,
и даже сорняки
убить не хватит духу,
рассудку вопреки.
 
Как будто под лопатой
не сорная трава,
а голубые взгляды
и нежные слова.
 
Пусть будет этот цветик
и этот, и вон тот,
ничейный, словно ветер,
нечаянный, как вздох,
 
пусть птицы долго-долго
кружат над головой,
и красная футболка
восходит над травой,
 
пусть будет это лето
и солнца тёплый круг,
как блинчик и котлета
из бабушкиных рук,
 
пусть видится упрямо,
что мир — одна семья.
И пусть приснится мама,
и скажет: вот и я.


4.

*** 
Так я понял: ты дочь моя, а не мать, 
только надо крепче тебя обнять… 
                         Б. Рыжий

Тихо вылез карлик маленький 
и часы остановил. 
                А. Блок 

Девочка на донышке тарелки. 
Мама: «Ешь скорей, а то утонет!» 
Ем взахлеб, пока не станет мелко, 
к девочке тяну свои ладони… 

А теперь ты жалуешься, стонешь. 
Обступили капельницы, грелки. 
Я боюсь, боюсь, что ты утонешь 
как та девочка на дне тарелки. 

И, как суп тогда черпала ложкой, 
я твои вычерпываю хвори. 
Мама, потерпи еще немножко, 
я спасу тебя из моря горя. 

Ты теперь мне маленькая дочка. 
Улыбнись, как девочка с тарелки… 
В ту незабываемую ночь я 
на часах остановила стрелки.

***

Как ты меня просила:
«Поговори со мной!»
Теперь полна бессильной
душа моя виной.

Спешила, торопилась,
попозже, как-нибудь...
Слабее сердце билось,
твой завершался путь.

Как я потом молила:
«Скажи хоть слово мне!»
Лишь губы шевелились
беззвучно в тишине.

Но слов твоих последних
мне донесло тепло
с балкона ветром летним
акации крыло.

И что шептала мама
мне веточкой в окне -
до боли понимала
душа моя в огне.

***

  Дом твой на Сакко-Ванцетти
  я обхожу стороной.
  Страшно при солнечном свете
  видеть балкончик родной.  

  Здесь ты, прикрывшись от солнца,
  долго смотрела мне вслед.
  Сердце моё разорвётся,
  взгляд твой не встретив в ответ.  

  Страшно окошко слепое -
  словно бельмо на глазу.
  Ты уплыла в голубое.
  Я погибаю внизу.


***
Снился мамин голос в телефоне.
Он дрожал, чуть брезжил, дребезжал
и в мембране, как свечу в плафоне,
детство моё хрупкое держал.

Вспыхнуло, схватив за сердце люто,
прошлое, омытое слезой.
Снова я была твоей малюткой,
девочкою с бантом-стрекозой.

***

– Я маленькою видела тебя.
 Какой был сон ужасный… Что он значит? –
 Чуть свет звонит, мембрану теребя. –
 Как ты, здорова ль, доченька? – И плачет.  

 Никто так не любил своих детей,
 так слепо, безрассудно, так нелепо,
 бездумно, без оглядки, без затей…
 За что тебя мне ниспослало небо?  

 А мне все снится: набираю твой
 я номер, чтоб сказать, что буду поздно,
 мол, спи, не жди… А в трубке только вой
 степного ветра, только холод звездный.  

 И просыпаюсь… Горло рвет тоска.
 В ушах звучат твои немые речи.
 Как от меня теперь ты далека.
 Как долго ждать еще до нашей встречи. 

***

 И вдруг обожгло, как волной огня,
 как с раны сорвали бинты:
 Мамочка, как же ты без меня?
 Не я без тебя, а ты?!

 Плакала в трубку, когда задержусь
 (до мобильников не дожила),
 сердце моё разорвётся — пусть! -
 и ждала меня, и ждала.

 И плакала, если видела сны,
 где маленькой я была...
 Мне в руки упало письмо весны -
 листок твоего тепла.

 Моё неверие посрамя,
 ты шлёшь мне за знаком знак.
 Ну как там тебе одной без меня?
 А мне без тебя — никак.

***

 Ты столь близка, сколь далека.
 О, если б ничего - что между,
 о чём скулит моя тоска
 и еле теплится надежда.

 Мне некому теперь сказать
 твоё родное имя мама,
 и остаётся лишь писать
 его призывно и упрямо.

 На эти строчки ты подуй,
 как на больное место в детстве,
 погладь меня и поцелуй,
 и мы с тобой спасёмся в бегстве.


5.
***
Опять наговорила на червонец,
ни слова от тебя ни утая.
Я диск кручу, дурея от бессонниц:
ну как ты там, кровиночка моя?

Ты спросишь, что я делала? Любила.
В календаре вычёркивала дни.
Событья и слова тебе копила.
Всё подмечала, что тебе сродни.

Засыпан город весь осенней медью -
сердечки писем в дальние края...
Звучит в ночи сквозь бездны и столетья:
«Ну как ты там, кровиночка моя?»


***
Мы в опале божьей этим летом, 
в небесах горит звезда Полынь.
Холодно тебе под новым пледом,
несмотря что за окном теплынь.

Я иду на свет в конце тоннеля,
факелом отпугивая смерть.
Все слова из пуха и фланели,
чтобы твои рёбрышки согреть.

С болью вижу, как слабеет завязь, 
нашу жизнь из ложечки кормлю.
Как я глубоко тебя касаюсь,
как же я до дна тебя люблю.


***
Ветхий, слабенький, белый как лунь,
как луна, от земли отдалённый...  
Но врывается юный июнь,
огонёк зажигая зелёный.

Я тебя вывожу из беды
по нетвёрдым ступенчатым сходням,
твоя палочка, твой поводырь,
выручалочка из преисподней.

Вывожу из больничной зимы
прямо в сине-зелёное лето.
Это всё-таки всё ещё мы,
зарифмованы, словно куплеты.

Видим то, что не видят глаза,
то, что в нас никогда не стареет.
И всё так же, как вечность назад,
твоя нежность плечо моё греет.


***
Вот долгожданный снег пришёл,
летит светло под небесами.
А ты от мира отрешён,
глядишь нездешними глазами.

С такой тоскою вековой...
В мои стихи теплей оденься.
Там в поднебесье никого,
не бойся, я с тобою, здесь я.

Как беззащитное дитя
укрыв, у ног твоих застыну.
Теперь мы вместе не шутя,
теперь ты братом стал и сыном.

И всё обыденнее день,
слова всё проще и беднее.
Но расстоянье — это тень,
чем ближе лица — тем виднее.

Пусть канет многое во тьму,
но я храню твоё объятье,
и никому, и ничему
не дам вовек его изъять я.

Метут столетья бородой,
а мне как будто всё впервые.
Бегут с секундной быстротой
все наши стрелки часовые.

Придёт пора и солнца мяч
упрячет ночь в свои ладони,
но кто-то скажет мне: не плачь,
он не утонет, не утонет.

Мой старый мальчик дорогой,
взгляни: глаза мои не плачут.
И сердца мячик под рукой
ещё поскачет, верь, поскачет.


* * *
Твой бедный разум, неподвластный фразам,
напоминает жаркий и бессвязный
тот бред, что ты шептал мне по ночам,
когда мы были молоды, безумны,
и страсти огнедышащий везувий
объятья наши грешные венчал.
 
Во мне ты видишь маму или дочку,
и каждый день – подарок и отсрочка,
но мы теперь – навеки визави,
я не уйду, я буду близко, тесно,
я дочь твоя и мать, сестра, невеста,
зови, как хочешь, лишь зови, зови.
 
Вот он, край света, на который я бы
шла за тобой по ямам и ухабам,
преграды прорывая и слои,
вот он – край света, что сошёлся клином
на взгляде и на голосе едином,
на слабых пальцах, держащих мои.
 
А дальше – тьма, безмолвие и амок...
Мне душен этот безвоздушный замок,
и страшен взгляд, не видящий меня,
но я его дыханьем отогрею,
ты крепче обними меня за шею,
я вынесу и всё преодолею,
так, как детей выносят из огня.


***
Мой бедный мальчик, сам не свой,
с лицом невидящего Кая,
меня не слышит, вой не вой,
меж нами стужа вековая.

Но жизни трепетную треть,
как свечку, заслоня от ветра,
бреду к тебе, чтоб отогреть,
припав заплаканною Гердой.

И мне из вечной мерзлоты
сквозь сон, беспамятство и детство
проступят прежние черты,
прошепчут губы: наконец-то.

Благодарю тебя, мой друг,
за всё, что было так прекрасно,
за то, что в мире зим и вьюг
любила я не понапрасну,

за три десятка лет с тобой
неостужаемого пыла,
за жизнь и слёзы, свет и боль,
за то, что было так, как было.


***
Мерцающий свет от далёких планет...
Но нету в них жизни и жалости нет.
Травой прорастает средь каменных плит
любовь лишь к тому, о ком сердце болит.

Кромешная ночь, далеко до зари,
но греет горячий фонарик внутри.
И грудь разрывает от сладкой тоски.
Так глас вопиющих пронзает пески.

Холодная бездна глядит свысока.
Любимый, болезный, щека у виска.
Бреду по аллее и как во хмелю
жалею, болею, лелею, люблю. 

***

Смерть-охотник в зайчика стреляет,
умирает милый зайчик мой…
Пусть ещё на свете погуляет,
каждый день я жду его домой...

За меня цеплялся слабый пальчик,
но разжался, ускользая в рай.
Зайчик моей жизни, солнца зайчик,
не погасни, будь, не умирай!

О прости, что я не защитила,
пулю на себя не приняла.
Я судьбе по полной заплатила.
Я с тобой счастливою была…

***

Возьмите всё — и радости, и грёзы,
все праздники, добытые в мольбе,
возьмите смех, оставьте эти слёзы,
что вечно будут литься по тебе.

Моя любовь к тебе не перестанет.
Твои шаги мне слышатся все дни.
Они всё ближе с каждым днём скитаний,
вот, кажется, лишь руку протяни…

Всегда твоя от пяток до гребёнок,
и ты весь мой, от тапок до седин.
Ты за руку держался, как ребёнок.
Не удержала… Ты ушёл один.

Прощай, любимый. Нет, не так — до встречи!
Ты где-то там, на лучшей из планет.
А боль свежа, как этот летний вечер.
И жизнь прекрасна, но тебя в ней нет.

Теперь ты часть пейзажа, часть вселенной,
в иное измеренье перейдя.
А мне брести по этой жизни бренной,
выть на луну и слушать шум дождя…


*** 
Нестерильная жизнь своих горьких страниц не стирает. 
Стёрты в кровь ожиданья, улыбки, слова, миражи. 
Бог меня не простит, он за всё отомстит, покарает. 
Но ведь ты, ты меня пожалеешь, не правда ль, скажи? 

И меня не достанет вселенская буря и драка. 
Пусть всё рушится, чахнет и сохнет душа на корню, - 
каплю жалости этой в пустыне грядущего мрака, 
как волшебную бусинку, я за щекой сохраню.