Вчера 84 года исполнилось бы Леониду Енгибарову. Клоуну. Поэту. Клоуну-поэту. Но не исполнилось. Он умер в 37.
Сейчас его уже не особо помнят. Старшее поколение уходит. В среднем его знают немногие. А пионэрия…
Впрочем, настоящих ценителей всегда немного. И примкнуть к их числу никогда не поздно: в сети его видеозаписи есть, хотя и до обидного мало. Официальный телевизор его не баловал.
В судьбе его отразилась вся жизнь страны. Взлетел в «оттепель». Потом советские танки в Праге намотали на гусеницы его личную жизнь.
Умер в 72-ом.
Оттого, что стало нечем дышать.
Как переносном, так и в прямом смысле: в это лето вокруг Москвы горели торфяники, а он с ангиной репетировал очередной спектакль.
Разрыв сердца.
Дело было 25 июля.
Высоцкий написал на его смерть стихотворение «Шут был вор». И сам умер ровно через 8 лет именно 25 июля.
Вот здесь есть запись того, как Владимир Семёнович читает это стихотворение:
https://www.youtube.com/watch?v=w814xVw098g
***
Шут был вор: он воровал минуты –
Грустные минуты, тут и там, –
Грим, парик, другие атрибуты
Этот шут дарил другим шутам.
В светлом цирке между номерами
Незаметно, тихо, налегке
Появлялся клоун между нами.
В иногда дурацком колпаке.
Зритель наш шутами избалован –
Жаждет смеха он, тряхнув мошной,
И кричит: «Да разве это клоун!
Если клоун — должен быть смешной!»
Вот и мы… Пока мы вслух ворчали:
«Вышел на арену — так смеши!» –
Он у нас тем временем печали
Вынимал тихонько из души.
Мы опять в сомненье — век двадцатый:
Цирк у нас, конечно, мировой, –
Клоун, правда, слишком мрачноватый –
Невеселый клоун, не живой.
Ну а он, как будто в воду канув,
Вдруг при свете, нагло, в две руки
Крал тоску из внутренних карманов
Наших душ, одетых в пиджаки.
Мы потом смеялись обалдело,
Хлопали, ладони раздробя.
Он смешного ничего не делал, –
Горе наше брал он на себя.
Только — балагуря, тараторя –
Все грустнее становился мим:
Потому что груз чужого горя
По привычке он считал своим.
Тяжелы печали, ощутимы –
Шут сгибался в световом кольце, –
Делались всё горше пантомимы,
И морщины — глубже на лице.
Но тревоги наши и невзгоды
Он горстями выгребал из нас –
Будто обезболивал нам роды, –
А себе — защиты не припас.
Мы теперь без боли хохотали,
Весело по нашим временам:
Ах, как нас приятно обокрали –
Взяли то, что так мешало нам!
Время! И, разбив себе колени,
Уходил он, думая свое.
Рыжий воцарился на арене,
Да и за пределами ее.
Злое наше вынес добрый гений
За кулисы — вот нам и смешно.
Вдруг — весь рой украденных мгновений
В нем сосредоточился в одно.
В сотнях тысяч ламп погасли свечи.
Барабана дробь — и тишина…
Слишком много он взвалил на плечи
Нашего — и сломана спина.
Зрители — и люди между ними –
Думали: вот пьяница упал…
Шут в своей последней пантомиме
Заигрался — и переиграл.
Он застыл — не где–то, не за морем –
Возле нас, как бы прилег, устав, –
Первый клоун захлебнулся горем,
Просто сил своих не рассчитав.
Я шагал вперед неутомимо,
Но успев склониться перед ним.
Этот трюк — уже не пантомима:
Смерть была — царица пантомим!
Этот вор, с коленей срезав путы,
По ночам не угонял коней.
Умер шут. Он воровал минуты –
Грустные минуты у людей.
Многие из нас бахвальства ради
Не давались: проживем и так!
Шут тогда подкрадывался сзади
Тихо и бесшумно — на руках…
Сгинул, канул он — как ветер сдунул!
Или это шутка чудака?…
Только я колпак ему — придумал, –
Этот клоун был без колпака.
1972