Он на скамейке, неподвижно,
сидел в расстёгнутом пальто,
не замечал его ни ближний,
ни дальний.
Лишь осень девкой безотказной
к его величеству «Никто»
всё липла, будучи заразной
фатально.
Её имели все поэты,
в катренах ритмом истаскав.
А он… дошёл, не только в этом,
до точки.
Решил, что никаких свинцовых
клише из туч, ветров и трав,
что больше ни-ког-да, ни слова,
ни строчки.
Листва, припудренная пылью,
мелькала в кронах, как мышей
летучих замшевые крылья
над сквером.
Мигали кляксы светофоров.
Раздавлен шиной воробей.
Урчал утробно сытый город –
пантерой.
Кишками уличные петли
чревовещали в темноту,
там пахло падалью и пеплом,
могилой.
И плюнув под ноги сквозь зубы,
он шёл по мокрому мосту.
Луна за ним зрачком суккуба
следила.
Сужался мир до жёлто-синей
тропы, ведущей в никуда,
но возвращал к первопричине,
к печали.
Смывала груды декораций
безумным шёпотом вода,
одна любовь должна остаться,
{была ли?}
Гроза гремела над волнами,
сверкая молнией-кнутом.
Он плакал чёрными слезами,
молитвы
другой не зная, и ухмылку
размазав длинным рукавом,
подумал, жаль, что нет бутылки
и бритвы,
чтоб задышать, освободиться,
изнанку боли распоров.
Но тень над ним метнулась птицей,
чей коготь
за нитку дёрнул на макушке,
стянув до крови каждый шов.
Какие странные игрушки
у Бога.