Сажень косая плеч его крутых
седую грудь распёрла нараспашку,
почти запрятав в зарослях густых
отметку пули – белую букашку.
Такой любого запросто согнёт
в бараний рог, обнимет – задохнёшься.
А сколько этот батя есть и пьёт?
Да на него еды не напасёшься!...
Но пил он мало. Сахара не брал.
И ромовые бабки не прельщали.
Зато достал он сало и жевал
так, что, казалось, челюсти трещали.
Горбуха хлеба, лук да чесночок
дразнили нюх до головокруженья.
А он взял перца красного стручок
и пососал, как корешок женьшеня…
Смахнул с газеты крошки на ладонь
и в рот швырнул с ладони, как с грабарки.
Из топки этой вырвался б огонь…,
но был залит из непрозрачной чарки.
И что он пил? А может, и не квас.
Он крякнул, охнув, рукавом занюхал.
И, ноль внимания на слюнявых нас –
смотрел в окно и лишь колёса слушал.
И под их стук тихонько напевал,
рта и души почти не разжимая.
Ах, кто бы знал, о чём он вспоминал,
небритыми желваками играя.
Наверно, много вспомнилось ему:
не устыдясь немало униженья,
скатились капли крупно по стеклу
с той стороны ночного отраженья…
………………………………………………
А когда ночью храп «богатырей»
мешал спать тем, кто тишиной изнежен –
(во всём вагоне!) женщин и детей
сон был уверен, сладок, безмятежен…