Би-жутерия свободы 18

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

Глава#1 Часть 18

Третьим в перегруженный эфир ворвался мрачняга с устоявшимися привычками и повышенной радиоактивностью человекус-Эдуардус. Он посчитал себя бескомпромиссным поэтом, написав в дневнике: «Возмущённое солнце закатывало лучи за горизонт в вареве убывающего дня». Репрессированный в звонках Эдик всезнаечно спросил, можно ли при задетом самолюбии относить анус к нижним воздыхательным путям, периодически мучаясь газами забитой металлами системы Менделеева. Эд явно страдал раздвоенными чувствами, употребляя пиво и воблу одновременно.
С сердцем, пленённым поочерёдными сестричками Систолой и Диастолой, он по старинке противоречил самому себе, топчась на взлётной площадке воображения с раной навылет. Эд устраивал дорсанваль с электрофарезом с больной головы на здоровую, как  сосед по койке японец Джак-Кузя. Тот перекладывал предмет обсуждения листочками обвинений, думая, что Бухарест – прибежище бухарских евреев, а толкучка токийского метро – это много, псориазных локтей, среди которых мелькало лицо центрального выпадающего, забившего гол в Бранденбургские ворота.
Вездесущий ведущий – сам неплохой теннисист, надеявшийся выйграть у Федерера по лотерее, навострив самонастраивающиеся радары по обеим сторонам тщательно выбритого черепа, потребовал подробного отчёта у Эдуардуса о проведённом за нос времени без контрамарки в никуда. Он же, беспредельный хозяин станции, поклявшийся не допускать нецензурных послаблений до необозначенного прихода себя как мессии, попытался отключить зануду на полуслове, резюмируя выступление: «Если у вас родилась идея, значит, вы вынашивали беременность». Что-то у рьяного служителя пульта не сработало и в многострадальный эфир успели проскользнуть недоработанные строчки заложника поэзии театрального светила Эдуардуса, управлявшего юпитерами и софитами.

Ты боец на ринге напольном,
ты участник игр настольных,
на горе снег причешешь раскатисто,
у подножья на долю поплачешься.
             But I love you, o-o-o how I love you!

Раскрывая глаза на действительность,
убеждаешь людей вразумительно.
И согласна с тобой дура-публика
насчёт мэрзкой позиции Блумберга.
             Аnd I love you, o-o-o how I love you!

Не страдая застоем и манией,
нас доводишь... до понимания,
обсудив нанесённые язвочки
при ударе в лицо битой вазочкой.
             Yes, I love you, o-o-o how I love you!

Развлечёшь предложеньями смелыми,
комплекс знаний заполнив пробелами.
Для несведущих, для начинающих
ты учитель, светоч, товарищ наш.
             Ooh, I love you, o-o-o how I love you!

Ждут тебя с нетерпением в койке
все «растения» зимостойкие.
Без тебя нет должного фана.
Вознесём радио-капитана!
             Неy, I love you, o-o-o how I love you!

Усмотрев в тексте нестандартное, следующим в радиоатаку ненавистников пошёл прославившийся кознями и тяжело дышавший через сопла носа Лебедев Too Much (он же вездесущий Марк – неудавшийся октябрёнок и кандидат в первичную пионерскую организацию, а ныне изменник родины, предающийся в клевете клевет рассуждениям, переходящим на личности на Рубиконе поверхностных знаний).
Казалось странным, но на выборах президента он голосовал за оскопление газов в атмосфере... любви и дружбы. Но небесполезно знать предысторию этого скользкого типа. Ещё там, на родине, он не прошёл на выборах в мужья одной высокопоставленной особы – не выдержал голосования, сопровождаемого безудержными рыданиями, когда провожал её домой до тупого угла. Так что ничего удивительного не было в том, что Too Much отправил топографическую карту своих приключений и послание счастливому сопернику. В нём он резко и в какой-то степени иносказательно осудил результаты выборов ослеплённой мишурой предвыборной кампании в стельку набухавшейся по этому случаю невесты, после чего ему пришлось поспешно покинуть страну, выплатив за обучение высокой поэзии весомым четырёхтомником.

Поднатужся, перетяни
в свою сторону социум.
Ты слоняешься в тени,
Я – хожу под солнцем.

Облучаюсь лишний раз,
выходя к народу.
Избиратель-лох подчас
спит властям в угоду.

Веря часто не тому,
выбирают слепо
отщепенца, сатану
и фантомный слепок.

Обещания даёшь
бело-зубоскальные,
в них обманный смысл сплошь –
дух провинциальный.

На платформе беспринципной,
ветхой с неустойкой
просишь помощи наивных –
выбрать из помойки.

Всё это кому-то выгодно.
Я заочно знаю,
что в кампании предвыборной
танго проиграю.

Поднаторенный в бритье усохших кактусов (мать призналась, что его появлению на свет предшествовало колючее кустарное производство), Лебедев Too Much не позволял себе  роскоши оскорблять людей, а только их сокровенные чувства. Его, изучавшего в военной школе свинцовые дроби и вопрошавшего: «Разве амёбы делятся мыслями?», превзойти не мог никто.
Если произведенное Тумачом не поддавалось критике, он относил это к Сопротивлению Материалов, повторяя, что реверанс от кнексена отличается как мужчина от женщины. Пресловутый Марк, написавший хит стюардесс «С самолётным экипажем мы в полёте в койку ляжем», принимал Пасху за ответственный пост. Зимними вечерами он просматривал киноварь послевоенных лент, считая, что президентское словцо «инаугурация» неразрывно связано с огуречным рассолом. Тогда он, изрядно потрудившийся на ниве полового образования, подметил, что обмельчавший по колено гомельчанин в сообщениях о погоде и йоге заливается гомелическим хохотом над звонящими, считающими себя пасечниками неразделённой любви (ах, уж эти дожи с их венецианистым калием!). С трудом преодолевая кинжальные приступы в желчно-пузырном протоке, поборник меморандумной правды Too Much, который, достаточно «нахлебавшись» золотым бульоном Уолл-Стрита, в каждом отдельном браке слыл отличным семьянином, относясь к сексу в уюте как к выполнению домашнего задания. По этому поводу он даже умудрялся каламбурить со слезами в срывающемся со старта голосе. Откровенно наслаждаясь самодельным остроумием недоступным полуграмотным, он, пуская лунную пыль в глаза, высвобождал ломящиеся от непосильной ноши, затоваренные полки утилизированных догадок. Пре-подавая руку помощи, Марк накапливал знания, чтобы потом их выплеснуть, вводя этим доверчивых в заблуждение с чёрного хода к девице под кличкой Раздвижные конечности, склонной к иностранным языкам.
В сомнительных ситуациях он чувствовал себя сканирующим (не слезая с коня) бегуном, руководствующимся ногами.
В юности Марк, ошибочно думавший, что женщина существо тонкое и обсуждению не подлежит, ни в чём таком не нуждался.
С возрастом это его заблуждение распространилось на представителей сильного пола. Слушая его нескончаемые рассуждения, впечатлительным людям с наболевшим воображением живо рисовалась картина увесистой губы, инжирной тучей нависшей над внушительного размера котлетой лоснящегося подбородка. Подавляющему в себе смех большинству нравились его обезвоженные шутки человека с третьей торчковой ногой и психологией понятной только четвероногим. Об этом вопиёт его последнее произведение, засланное в одну из редакций, куда его уже не впускали.

Постоперационно зрачок мой расширен.
Я сижу огорчённый в обнимку с йоркширом,
и ломая себя, принимаю решение
после всех неудач найти отдохновенье.

Подвергаемый принятым в обществе веяньям,
позвонил в экскорт сервис по объявлению.
Оказалось (что не присуще притону)
ограничены обслуживанием по телефону.

От ответа поначалу во рту загорчило,
когда в трубку дежурная пролаяла было, –
В полцены дивный сервис испытать не хотите ли
с исполненьем насущных и низменных прихотей.

Не смущайтесь, попробуйте, может быть статься
превзойдём всё доступное в импровизациях.
Выступают солистки по заданой схеме.
разновидность имеется с вариантом в тандеме.

От души исполненья фантазий желаем.
Не подходит по-свински? По-собачьи есть с лаем.
Все пути вам открыты в тайны отверстий
при условии, если гладить по шерсти.

В чём-то я усомнился в позвоночной удаче.
Ну а голос настаивал соблазняюще, вкрадчиво,
не стесняйтесь. Приспичит? Звоните, коль нужно,
в бесперебойную ветеринарную службу. 

Кроме приведённого здесь яркого примера его псевдотворческого отношения к общепринятым понятиям в человеческом обществе, прилюдно отрекаясь от византийского наследия, вреднюжный Лебедев Too Much (он же сеньор Захуэрес по испанской прабабке) с удовольствием цитировал «Аль-Джазиру», кормившую арабской вер-блюю-жатинкой умы размытых в политическом аспекте недоносков, точнее личностей, с сожалением думавших, что прошли фараоновские времена, когда поэтов третьего ранга хоронили со свитой в брызжейке рассвета под звуки кабардино-балкарского танца «Билетная асса» в исполнении властной Вассы Железновой, в доме которой крики доносились со всех договаривающихся сторон, усиленно подпитывавших презрение друг к другу.
Остальные дезактивированные слушатели, по большей части безусые подростки с неусидчивыми задницами цвета телесного наказания, занимавшиеся предрассветной любовью с соискательницами лёгкого поведения и тяжёлой индустриальной поступи посредством недостаточно компетентных органов, представляли собой безрезультативный показатель родительских недоработок. Они обращались со своими геморроидальными букетами и изжогой к проктологу, утверждавшему, что в сигмовидной кишке заложен газовый баллон.
Молодняк дипломатично охал в сжатые кулаки и желтея от зависти, капельно помалкивал на простыни за дымовыми занавесками на окнах. А какой-то осибиренный глубинчатый эрудит, привыкший наводить идеальный порядок не целясь, и поддерживавший клич галёрки: «Освистать всех наверх!», прорвался сквозь толпу рутинно висящих на телефоне и проорал в вермишели слов: «Понастроили тут, понимашь, Дамокловых мечетей и благоденствують!» Его – религиозного отшельника, питавшегося святым духом, можно было простить, потому что он и на нераспечатанные-то письма смотрел с не вскрываемым интересом, не догадываясь, что зимняя спячка излечивает от медвежьей болезни. По его неопубликованным словам, пропитанным воздухом исключительно лучезарной поэзии, невеста соседа, повторявшая своему жениху «Ты – Кустанай моей любви!», не подходила ему по метражу приданого недвижимости, после того как он нехотя её оприходовал. И вообще его внимание больше не привлекал солнечный ореол пушка, высвеченного на ворсистой поверхности её небрежно выбритой щеки. Но судя по набухшим соскам оприходованной – весна уже наступила на антресолях власти. От всеобъемлющей просветительной передачи, прерываемой женственными сообщениями гомельчанина о Конфеттэнской тянучке трафика, мне вдруг захотелось спрятаться в застенках непромытого брандспойтом кишечника, потому что и там имеются раковые клетки, правда, одни комфортабельнее других. Разбушевавшись не на шутку, я, варганивший стишки экспромтом, настрочил эсэмэску дальновидному комментатору Моне Слиповеру, в детские годы часто остававшемуся на ночь в домах друзей и в унисон со мной страдавшему разновидностью мегаломании. Но в отличие от меня ему сильно подфортунило, когда он два месяца торговал подержанными писсуарами «Бон суар».

Этот мир слишком плох для тебя,
всё не ладится в нём, не устроено.
Мы плывём в одной лодке изгоями,
подгребая всех под себя.

Гнусен мир, безразличен, и впредь
признавать болтунов не старается.
Ни тебе преуспеть, мне – понравиться,
и за нас некому порадеть.

Наш удел беспросветен. В окне
лучик радостного не высветит.
Не всегда собираемся с мыслями,
оставаясь наедине.

Просветители в мире тьмы,
за компанию апокалипсничаем?
Под иллюзию пьяненькой истины
без вина не бывает вины.

Единственное, что успокаивало – это поддержание во взвешенном состоянии затронутой темы, за которую априори с энтузиазмом ратовал обояшка-ведущий в предвкушении всенародного обсуждения образа плотносбитого Добрыни Никитича, богатыря «средней» руки, сделанной из высококачественного материала.
На этом эфирном фоне с полминуты выгодно, но не совсем удобно раскручивалась реклама туристического бюро «Трип тих», сориентированная на обменивающихся сперматозоидами нетрадиционалов, заполонивших горнолыжные курорты в Альпах, включая легендарно заброшенную Избушку на курьих ножках. По их утверждению она находилась в Сант-Яго де Чили напротив пивного бара «Бутылизм», где набирались мужества ревнивые самоубийцы, просившие руки и получившие в виде испытания на прочность пощёчину.
В прогретом приятным баритоном воздухе комнаты зазвучало лирическое «До чего же хорошо в другом...». Её сменила реклама ирландского пластического хирурга-надомника Народома О'Шеи «Капитан, капитан подтянитесь!», выводившая из себя селекционным методом порядочных женщин, не загнанных жизнью в дезактивированный уголь.
А кто-то в кофеварке разливанных страстей пустил слух, что в эфире «раздавались» шейные позвонки, и на них стекался любопытный народишко, типа наложницы – Мелкой тарелки, считавший что Клинта Иствуда Бадвайзером гомериканского кино.
Заковыристая мелодия гармонично вживалась в импульсивное танго «Моя зарёванная кошечка лакает шампанское». Она наводила на крамольную догадку, что композитор, с Чукотки не боявшийся щекотливых вопросов, написал её, чрезмерно увлекаясь темой, задержанной в развитии из-за продолжительных приёмов в женских консультациях с их кощунственными обследованиями, вызывавшими у него, как у волооких волов, отвращение к сермяжной правде как к таковой.
Говорят, на лекциях он облекал тему в парадную форму приемлемой лжи под хлороформом (стоит убрать подпорки и чувства распирать не будут). Недаром же его студентки почтительно называли его «наш  мэтр и четырнадцать сантиметров». Смазливый лейтмотивчик раскрывал проблематичную суть, не приподнимая интимной завесы над отциклёванными чувствами прислушивающихся.
Он, утверждавший, что не всякий бабник – шарманщик, постоянно напоминал забывчивому мне о предстоящей урологической процедуре, хотя смелые утверждения в тексте настораживали и бодрили, вырисовываясь в пастельных тонах картиной влюблённых в своё дело тел на водяном матрасе, занятых поиском ускользающей точки опоры в условиях общепринятой сексуальной стерильности, сопровождаемой эхом пересмешников на человеческой свалке.

Моя жисть зоопарк,
вместе с горячительным набираешься страху.
Вместо Жанны Д’Арк
довелося столетнюю повстречать черепаху.
По вольеру мы ползали
на животах –
она в панцире,
я после пьянок,
не усыпанный розами,
подбирал от детишек объедки и обломки  баранок.

Как попал к ней морщинистой,
ни за какие коврижки, хоть убей, не припомню.
Я очнуся не с той
с кем хотелось. А ейный костистый любовник
тычет в морду мне лапой,
видно думал, хозяин он, как на Галопогосах
я от страха заплакал,
когда вместо подруги на меня он свой панцирь набросил.

Навалилося сверху
пятисоткиллограмовое чудо
и клюёт словно беркут,
то не отдых в Доменикане «All included».

Я и не подозревал –
черепахи при этом кусаются
Поимел меня, гад,
как положено я отложил в песок яйца.
Слава Богу, отпал он
в своём черепашьем экстазе
хорошо, что не слон
а не то бы глаза повылазили.

И куда-то пропали
гонор мой и былая помпезность.
Вытрезвитель в коррале,
побывать там любому полезно.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #19)