Бывают случайные встречи, которые вспоминаются потом долго, иногда на протяжении всей жизни. И задаешься вопросом: а случайны ли они? А может быть, кто-то ставит перед тобой вопрос или моделируют ситуацию, в которой ты должна найти правильное решение. Что-то наподобие теста на профпригодность…
Этот случай произошел в моей жизни лет пятнадцать назад, в электричке Москва – Александров. Была суббота, теплый августовский вечер. Основной поток дачников уже схлынул, электричка ползла со всеми остановками. Напротив меня сидела женщина. Я не сразу обратила внимание на нее: она ничем особенно не выделялась. И разговорились мы как-то невзначай, после того, как купили у одного торговца какие-то хозяйственные мелочи. Это был обычный женский разговор, не обещавший никакого интересного развития. Но разговор завязался, и более того, чем дольше мы обменивались репликами, тем больше хотелось продолжать беседу. Со мной нечасто это бывает – обычно я стараюсь не общаться в дороге с попутчиками, больше предпочитаю созерцать их. Иногда выберешь себе объект для наблюдения и пытаешься представить себе его в жизни: кто он по профессии, какая у него семья…Интересно бывает, особенно, когда перед тобой семейная пара или родители с детьми. Такие спектакли разыгрываются! Вообще-то меня очень раздражают люди, которые навязывают окружающим свое общение, лезут к вам в душу с вопросами и советами. Но здесь произошло все очень естественно, и думаю, что мы обе почувствовали симпатию друг к другу.
Женщина представилась Валентиной. Нет, пожалуй, не представилась, а пару раз назвала себя в третьем лице. Ей было около пятидесяти – может быть, чуть больше. Ее нельзя было назвать красивой или очаровательной, или даже интересной – эти эпитеты к ней бы не подошли, они бы высвечивали в ней какой-либо один ракурс. Она была органичной – так бы я сказала. Простая русская баба, да не простуха! Крепкого телосложения, полноватая, но не толстая, открытое лицо, выразительные серые глаза, элегантно постриженные густые темно-русые волосы. На загорелой шее – золотая цепочка, уходящая в вырез платья. Одета неброско, но стильно: сарафан, легкое болеро в тон, красивые босоножки. Маникюр, педикюр – все на месте, все умеренно. В ее неторопливых, уверенных движениях, в негромком голосе, чувствовалась какая-то глубинность, внутренняя сила, а во взгляде - наоборот, некоторая рассеянность, как у весенней школьницы, смотрящей в окно на уроке. Словно мысли ее были далеко отсюда Лишь несколько раз за все время нашей беседы взгляд ее становился другим…
О чем мы говорили вначале – не помню. Наверное, о каких–то пустяках, вроде урожая яблок в этом году. Потом, когда мимо нас пронесли прекрасно изданные детские книжки, заговорили о детях. Она меня спросила, есть ли у меня дети, потом оказалось, что у нее, как и у меня, два сына. Тут у нас сразу обрисовался общий круг интересов – проблем с воспитанием мальчиков хватает. Я отметила одну деталь – ее сыновья были не намного старше моих, хотя между нами была разница лет в пятнадцать, не меньше. Мне казалось, что такая женщина, как Валентина, должна была бы рано завести детей. И я осторожно пошутила на эту тему – дескать, вы не очень-то торопились с материнством, наверное, карьеру делали…Она не ответила на мою реплику, замолчала…Нет, не обиделась, просто задумалась, глядя в окно.
Когда мы проезжали Пушкино, и поезд долго стоял на станции, она выходила – подышать. Вернувшись, сказала, кивнув в окно, – «Скорее бы уж трогались, не выношу это место. На мой немой вопрос ответила – «Сама я из этих мест, выросла здесь, замуж вышла, потом уехала отсюда. Навсегда. Когда проезжаю мимо, стараюсь даже не смотреть в окно».
А потом она заговорила, Это был монолог, который я не хотела, да и не имела права прерывать. Я не задала ни одного вопроса. Вопрос в конце своего рассказа задала она, и я до сих пор не могу на него ответить.
Она говорила тихо, почти все время глядя в окно, лишь изредка обращая на меня свой взгляд, в котором я читала всю глубину ее переживаний. Я постараюсь передать ее рассказ так, как она его рассказала, без своих оценок и комментариев.
«А вы точно подметили, что дети мои мне не по возрасту. Я должна быть уже не раз бабушкой, как все мои одноклассницы. Я сама из Пушкино, недалеко отсюда родительский дом в деревне. После восьмилетки пошла в техникум, но не закончила – рано вышла замуж. Меня еще мама отговаривала – Валюшка, ну куда ты так торопишься. Толя был старше меня на семь лет, уже с образованием – инженер. В общем, вылетела замуж – первая из класса – в 18 лет, переехала к мужу в квартиру – у него уже кооператив был здесь в Пушкино. Сразу же забеременела» – Тут она замолчала, как будто вновь переживая все эти события.
«Девочка родилась больная, неполноценная. Роды были тяжелые, я мучилась почти трое суток. Не могла разродиться сама – они мне и на живот давили, и щипцами тащили. Мама молилась все время – она у меня очень верующая была. Мне тогда в роддоме сразу сказали - откажись, ты еще молодая, еще себе родишь здоровеньких. Я испугалась и не знала, что делать, плакала все время. Я помню, как мне было больно и стыдно, когда женщинам в палате приносили детей, и они сюсюкались и гулили с ними, а я плакала, отвернувшись к стене. Они жалели меня молча, потому, что тут и утешить-то трудно. Боже мой, я же была еще сама девчонка, мне же не было двадцати! Знаете, я готова была отказаться от девочки, но Толя и моя мама твердо сказали: ребенка берем. Его родители жили далеко отсюда, на Урале.
Сначала все было, как у всех – кормления, сцеживания, бессонные ночи – так прошел год. Мама помогала, почти все время была у нас. А потом все больше и больше я замечала болезнь моей девочки. Подруги во дворе хвастались новыми успехами своих малышей, а я молча уходила со своей коляской. В нашем доме никто ничего не знал, и я боялась того дня, когда...ну вы понимаете. Нет, вы никогда этого не поймете – у вас же здоровые дети….Не дай вам Бог, не дай никому Бог пережить это» - и она коротко посмотрела на меня пронзительным, полным боли взглядом.
Через год я поняла, что не люблю свою дочь, и никогда не смогу ее полюбить. Я сделала это страшное открытие ночью – просто проснулась вдруг и сказала себе эти слова. А потом я сбежала. Вы представляете, что я натворила? Я придумала, что мне надо за покупками в Москву, а сама поехала к подруге. Я понимала, что я преступница, тварь. Но я понимала также, что я не вернусь. Не было сил даже позвонить мужу и маме - это сделала подруга. Сначала жила у нее, потом устроилась работать в ЖЭК тоже с ее помощью, и скоро получила комнату. Через год приехал Толя за разводом и сказал, что дочь остается с ним. Я, понятно, не возражала. Моя мать меня знать не желала– сказала всем, что у нее больше нет дочери. А я скучала по ней, видела ее во сне. И по Толику скучала. Однажды в метро встретила соседку по дому и узнала, что у мамы был инфаркт, а Толик ухаживал за ней. Я покупала дорогие лекарства и передавала через соседку.
В то время я уже была москвичкой – получила квартиру от ЖЭКа, пробилась в начальство, стала зарабатывать. Закончила вечернюю школу, потом институт заочно. Там встретила Игоря, моего второго мужа. Родила ему двух мальчишек подряд - оба здоровенькие. Старший сейчас в одиннадцатый класс пойдет, отличник. Младший – в девятый. Я с ними сидела 14 лет, не работала, по всем кружкам их водила» – Ее глаза потеплели - «Жаль, мама их не увидела…А мне так хотелось приехать к ней с ребятами, показать наш дом, свозить их в деревню. Не посмела я. Приехала к маме одна…на ее похороны. Вот так» – Валентина опять надолго замолчала. Глаза ее были сухие и жесткие.
«А девочка моя умерла – до семи лет не дожила. Мне Толик потом сказал, что она умерла от почечной недостаточности, у нее почки были маленькие – не развивались. Я про нее у Толика не спрашиваю никогда. Он женился потом, женщину взял с ребенком, девочкой, – все хорошо у них. Сейчас ждут второго. Дом построили в Бужаниново. А с ними я общаюсь, вот и сейчас еду навестить, подарки везу. Он меня до сих пор любит. И дочка его приемная так меня любит – бежит всегда навстречу: «тетя Валя, тетя Валя, чего ты мне привезла?» Такая красавица растет, артистка!» - Валентина улыбнулась и глаза ее стали весенние.
«Вот я вам что рассказала, а вы молчите. Наверное, осуждаете меня. Правильно, и я бы осуждала. Только ведь я тогда по правде все сделала, не могла по-другому. Чтобы за мать из меня вышла? Всем бы горе было – все бы страдали…»
Когда в окне электрички показались купола Сергиевой лавры, она перекрестилась и вдруг спросила меня: «Ну уж если я такая грешница, Бог бы не послал мне моих мальчиков? А ведь послал же, чтобы я стала хорошей матерью.»
Я не знала, что ей ответить. Мне надо было выходить в Сергиевом посаде, а она ехала дальше. Мы попрощались и больше никогда не встретились.
Мы часто рассуждаем о грехе, и часто ставим это понятие в заданные рамки. Убить - грех, украсть - грех, на все есть заповеди. Бросить больного ребенка – тяжкий, смертельный грех. Страшнее трудно и представить. Но ведь, останься тогда Валентина с дочерью, как бы смогла она жить, как бы смогла она давать любовь больному ребенку, не любя его? И она, девятнадцатилетняя, испуганная девчонка не головой, а своим животным чувством, СВОИМ МАТЕРИНСКИМ ИНСТИНКТОМ поняла, что ложь в любви – это и есть самый страшный грех. И она бежала от этого греха. А чтобы стало с молодой, истерзанной болью женщиной, чему бы была посвящена ее жизнь? Да, она сбежала, предала семью, но она создала новую, счастливую, родила и вырастила двух парней. Она дала возможность и своему несчастному Толику, которого жалели все досужие соседки, начать новую жизнь и обрести новое счастье. И поэтому он и любит ее до сих пор, и благодарен ей, может быть и не осознавая этого. Вот это, кажется мне, и есть Божий промысел и высшая справедливость.
Да, скажете вы, – у Толика удачно все сложилось, а ведь больная девочка могла житьи жить, и он бы посвятил ей всю жизнь. Трудно возразить на это, ведь никто не знает, КАК БЫЛО БЫ. А может быть, Валентина уже тогда видела обреченность больного дитя и будущее счастливое материнство? Кто знает, ведь инстинкты – материя неизученная…
Жаль только, что мама не простила ее, не увидела своих здоровых, красивых внуков и не узнала, какой хорошей матерью стала ее Валюшка. И эта боль будет терзать Валентину до конца жизни.