Расплетутся слова золочёными нитями, и сказания древние пряжею стелются. Говорят, на горе нынче полозов видели, только в сказы такие теперь и не верится.
Это было давно. Помнит старая мельница и седая река, что теперь заболочена:
— Не ходи на Царь-гору да к вечеру, девица, не ходи за околицу от дома отчего. Чужака распознать легче лёгкого, девица, очи - туманное золото, речи длинные, только пыль по дороге легко вьётся-стелется. Глянешь в очи — покроешься кожей змеиною. Не гляди за туманы, не пей вина зелена, ой, не пой, не танцуй, а то быть беде-горюшку.—
За околицу — шаг. Да неважно, что велено, за туман да в дурман, через лес, через полюшко.
Горевали в селе, тосковали-печалились. Ан вернулась девица. Не ждали, не чаяли: то ли кончился срок, то ли полозы сжалились, — только блеск золочёный в глуби глаз отчаянных. Ой, плетёт она косами русые волосы, плачет, песни поёт, да всё горечью-горькие. Полюбила всем сердцем она да Царь-полоза, всё тоскует ночами да ранними зорьками. Сердце хрупкое лить да ковать — не напрасно ли? За окошком туман опускается, стелется. Пока дремлет рассвет — крылья звонные-красные, да к далёкой горе — всё случится-успеется...
Так и сгинула. Может, царица у полозов?
— Бродит эхо в тумане по тёмной по вечности —
Носит кожу змеиную — тонкие полосы, а в очах золотых только знак бесконечности...
Спи, сынок. Говорят, неспокойно на Царь-горе, золотые закаты звонкого небосвода. Пусть танцует блистающий месяц на звёздном дворе. Звонче меди, горше полыни моя свобода. Спи, мой милый. Томятся в глуши сна заветного сорок перстней да всё цвета мёда искристого. И смеётся луна в круге неба стоцветного.
А у сына глаза цвета золота чистого.