Яша сидит, за окнами
то ли метель с кручиною,
то ли тоска с пургою
воют и воют.
Яша встает и закладывает
певучие стекла подушками,
пушистыми и колючими,
от всяческого греха.
Ждет и пождет неряженую
суженую сученую,
кашляет, курит, скручивает
козью ножку за козьей ножкой.
Жизнь засыпает, смерть засыпает,
старенький зэк изломанный
до цели не добегает,
во сне подпускает,
на нарах свернулся скомканный.
Муза приходит за полночь,
сбрасывает с лохмотьями
выводок блох и вшей,
гладит его, наглаживает,
позвоночки перебирает,
пальчиками играет,
Баха там или Моцарта
развернула вдоль всей спины.
Что-то такое вечное,
нудное, бесконечное,
больное, как грипп и сны.
Старую песенку затевает,
подсвистывает беззубым
нестарым куриным ртом:
- Дай же мне, дай мне, Яшечка,
стеганное с цигеечкой,
валенки-перестарочки
и от цинги лимончика.
От сна твоего веселого,
от твоего бессовестного,
от твоего обессоленного
в карман отсыпь,
чтобы от слез и совести,
чтобы от грешной бодрости,
чтобы от памяти горестной
щепоточку отдохнуть.
- Опять затянула Моцарта,
сука ты закорючная,
давай-ка на позвоночнике
Интернацанал сыграй.
Разводишь тут контреволюцию,
не то напеваешь, курица...
Смерть поднимает голову,
от параши босой бежит.
- Дай-ка мне, Яша, Яшечка,
стеганое с цигеечкой,
я тебе канареечкой...
Яша стреляет в цингой изъеденный,
нестарый куриный рот.
Жизнь потихоньку крадется,
на смерть из-за щели пялится,
сворачивает платьице,
вшивое и блохастое,
за пазуху - и бежать.
Яша сидит покуривает,
новую ножку скручивает,
сопли на кулаки наматывает
и напевает матерно.
- Это тебе не на пиванинах
по парижам-то разъезжать...
Прыткая вошь лобковая
скачет, кажись, подкована,
поглубже, где тайный уд.
А за окошком ангелы
вместе с пургой надрываются,
душу дерут.