Питер-17
***
В тот день на Питер указал
моей судьбы капризный флюгер
(Что? – внук не понял – «петербургер?»).
И вот: вокзал – «Сапсан» – вокзал.
Санкт-Петербург поведал мне
свои истории в картинках,
когда я шла в сырых ботинках
по хлябям Невского – к Неве.
Картинка I
***
…Пурга куражится навзрыд,
свистит, фальшивя, на свирели.
И это всё – сейчас, в апреле!
Весь город сдан. Ветрам открыт.
Берет рукою ухватив –
сползал он, мокрый, то и дело –
иду вперёд почти что смело,
прикрыв перчаткой объектив.
Перчатка – в тающем снегу…
И вот, приходится мне снова,
как на шедевре В. Серова,
ругать погоду набегу.
– Что за комиссия, mien Hertz –
спросила б я, – у вас в апреле? –
Но у того глаза блестели,
и был камзол ветрам отверст.
С полуулыбкой на устах
он шел вперёд. Земля гудела.
И верно – царское ли дело
погодой ведать в небесах!?
Чухонец шляпу нёс, как торт,
шептал, дрожа от страха, «Отче…»,
глядел, как итальянский зодчий,
скользя, шипел по-русски: «Чьорт!»
Голобородые, в чулках,
шли, балансируя руками,
по хляби в туфлях. С париками,
насквозь промокшими, в руках.
А он шагал! Преодолев
предел, шагнул за грань картины.
И, в устремлении едины,
все повторили сей маневр.
Пересекали полотно,
в слова царя, как в чудо веря.
В проём окна вставляли двери,
чтоб дверь была, а не окно!
И в эту дверь сквозняк завыл.
Сквозит туда, сквозит оттуда.
Что мы творим! – ужель не чудо?
Чудны чудачества чудил!..
…И сквозь века, и сквозь ветра
я с ними шла. Душа роптала.
В рукав с плюмажа затекало.
И рядом не было Петра…
Картинка II
ПРОГУЛКА
Бесстрастен зимний Летний сад,
дощатых ящиков хранитель.
Их недра – хрупкая обитель
привыкших тешить праздный взгляд.
Мячи покатывают львы:
– Что, может спрыгнуть с парапета? –
и, ухмыляясь, ждут ответа
у неприветливой Невы.
Потом, как только ветер стих,
сыграть позвали сфинксов в поло.
Но тех знобило и кололо
внутри от сырости у них.
Они, покинув пьедестал,
вдруг стали медлить отчего-то.
И мяч в ростральные ворота
с другого берега влетал…
О свежевыстроганный борт
стучит топориком Царь-плотник.
В итоге он не просто ботик
срубил, а весь Российский флот!
А здесь чего-то не хвата-…
Мой Бог! Куда атланты делись?!
– Они замёрзли и оделись.
Взгляни, какая красота:
пошли на площадь погулять!
А там!.. Там Ангел на колонне!
В его торжественном наклоне –
благословенья благодать.
Её привычно принимал
любой, без трепета волненья.
И ужас предостереженья
никто увидеть не желал.
Взгляни-ка Ангелу в глаза:
в очах пылают боль, тревога.
Вопит: – В себе узрите Бога! –
И тычет пальцем в небеса,
но людям очи не видны…
Как жернов, площадь век за веком
всё мелет судьбы человеков.
Печёт история блины!
И уронил главу на грудь
в великой скорби Вестник божий:
«На чьи подобия похожи
они?! Найдут ли верный путь?!»
…Утрачен письменный прибор –
одна чернильница осталась.
Всего одна, какая малость!
Одна – Исаакиевский собор!
Массивный, гордый – он легко
имперский дух собой являет.
И снисходительно кивает
в ответ на шалости Фуко.
А там играет Медный Конь.
Его седок, Змее на горе,
ногою твёрдой встал при море,
возжёг над рострами огонь…
Мосты сомкнуты: не сезон.
Их створки – серы и безлики –
угрюмо солнечные блики
хранят до будущих времён...
…Снег одиночества сечёт
лицо. И быстро вечереет.
Ну, что же, Невский и согреет,
и напоит, и развлечёт…
О, Питер! В сердце сберегу
твой образ, грозный и изящный.
Ты приглашай меня почаще.
И не останусь я в долгу!
Картинка III
ВЫСТУПЛЕНИЕ В
ШЕРЕМЕТЬЕВСКОМ ДВОРЦЕ
Наполнен гулкой тишиной
гостей шумливых ждущий зал.
Люстр электрический конвой
глядит во множество зеркал.
Хрусталь нечаянно сверкнул
на бархат кресел – вдоль и вкось.
Незримый кто-то вдруг вздохнул –
и понимаешь: началось!
Два белых с золотом крыла
дверей смели томленья тишь.
Волна входящих поплыла,
бурля, гудя. А ты стоишь,
вдыхая занавеса дрожь.
Зачем ты здесь? Кто такова?
Сейчас! Сейчас! Чего ты ждёшь?
И каковы твои права?
Здесь только что звучал Шопен,
здесь Листа звук ещё не стих.
И между ними – твой катрен,
однажды выстраданный стих!..
И вот, большого зала шум,
в аплодисменты обратясь,
зовёт. Почти что наобум
ныряешь в космос ждущих глаз.
Летишь, обняв душою зал –
твой голос искренен и чист.
Волну доверия поймав,
летишь, счастливый сёрфингист!
Лишь потерять боишься нить
к сердцам, питающим тебя.
И знаешь лишь одно: дарить!
Дарить, ни капли не щадя!..
…Но пыльный занавеса нож
пространство жизни отсечёт –
и в изумление поймёшь:
свершилось. Завтра уж не в счёт.
Картинка IV
КАФЕ «ОРАНЖЕВЫЙ РАЙ»
Тепло в подземке Питерской,
светло и многолюдно.
Как под рукой родительской –
и тесно, и уютно.
А выходить-то надобно
отсюда на поверхность,
где – ледяные надолбы,
сырая неизвестность.
За изморосью зябкою –
домов нечёткий абрис.
Зубами, как морзянкою,
выстукиваю адрес.
Проспект – не видно берега!
Лишь где-то, в отдаленье –
фонарь, подобьем пеленга,
и – клавиши-ступени,
ведущие в подвальное
вместилище эдема.
Кафешка инфернальная.
Мирей Матьё. «Je t’aime».
И было всё оранжево
и даже сыто-пьяно.
В углу, забыто заживо,
грустило фортепьяно.
Оранжевыми джунглями
разило в зал со сцены.
Звенели шестиструнные,
пульсировали вены.
И восходили граждане
на подмости высокие –
кто тихие, кто ражие –
но все – прекрасноокие.
И превращались в авторов
нетленных сочинений,
поющих среди кактусов
на освещённой сцене.
Потом спускались, вывернув
всю душу, как карманы,
садились, ноги вытянув,
без алкоголя пьяны,
как будто после выдоха,
блаженно остывали…
Другие ждали выхода
и сдержанно зевали.
Как в зале ожидания –
кто пил, а кто-то кушал,
кто ожидал свидания,
а кто-то даже слушал.
Кто слушал – тот услышал,
кто жаждал – тот напился.
А кто-то просто вышел,
наверно, торопился.
А те, неторопливые,
оставшиеся в зале,
поэзиелюбивые,
всё пели и читали
в оранжевой тональности.
До ночи шла работа.
И ко всеобщей радости
в конце – на память фото...
…Ушла, опустошенная,
в копилку звякнув лептой.
Была душа спасённая
оранжевой и светлой.