Блаженный март, мы крестники твои,
уже весна, любая новость - благо.
Вещай же не о смерти, о любви,
архангел, а иначе спать не лягу.
И, бодрствуя, невольно упрекну
за шелест растревоженного сада,
за тень твою, припавшую к окну,
за то, что ночью вскинусь вдруг и сяду,
откинув одеяло, весь в поту.
Неужто Благовещенье сегодня...
Ведь я не спал, ведь я глядел на ту,
которой не коснулась длань Господня.
На ту, с которой ты не говорил,
которая не жгла в церквушках свечи.
О чем так страшно думать, Гавриил?
Что божий сын ещё и человечий?
И что Марии мартовская темь,
когда Москва не лучше Назарета,
и ночь моя пуста, но вместе с тем
дыханием любимой обогрета.
Что было деве делать в час ночной,
ведь ты не всё сказал, щадил, наверно.
Бывает, что за светлой стороной,
укрыто молчаливое инферно
дворов московских, мартовских иуд,
таких же, как библейский, и не лучше.
Архангелы в ментовку заметут
безгрешного, такой тяжелый случай.
В звенящей тишине верша свой суд,
деля одежды - я читал об этом.
А что же мать? Подумает - спасут?
Весной Москва сравнится с Назаретом
в библейских сказках или же во лжи.
Откуда знать, зачем случится это.
И та, что рядом, скажет - полежи,
допито кофе, гаснет сигарета.
Мария-дева, волосы до пят,
что скрыл ты от неё, посланник божий?
Что будет сын и предан, и распят.
И что умрёт. Хотя воскреснет позже.