Белым трауром хризантемовых лепестков
За спиной отрастила небо и облака.
Он любил её, она встала на путь богов,
Но ему не хотелось к этому привыкать.
Он писал ей: "У склона Фудзи цветут сады,
И слепая старуха полощет в реке фасоль.
Я вчера видел девушку, мне показалось - ты,
Только чаще всего ты любила ходить босой,
А она была в гэто. Подогнанный шаг ступней,
Сыромятное сердце болталось в тугих ремнях.
Дети сакуры - души, оставшиеся в войне.
Как невидимый танец катаны, вошла в меня
Моя память. Блеснула проглоченною слезой.
Черно-белые негативы, как бинт и ложь.
Я кладу на циновку татами бумажный зонт,
Чтобы добрые ками забрали с собою дождь,
Безымянный и тайный. Мне лапкою машет кот.
И пыльца в подогретом сакэ из небытия.
Я бы мог тебе врать, что мне радостно и легко,
Но под пенье тануки пишу, как старею я"
Он вставал, подходил к окну, закрывал глаза.
По ущельям отчаянно тыкался эхом крик.
У любви находились слова обо всём сказать,
Словно смерти хотелось зубы заговорить.
Он кричал: "А в пруду нашем плавает жёлтый карп,
На столбе у святилища аисты вьют гнездо.
В посеребренной чаще вулкана лежат снега.
Акварельным движением кисти застыл цветок.
В тростниковой стране из зеркал вырастает рис,
Красный лавр на луне, а на кладбищах - пышный мох.
Ма играет с людьми, у него миллионы лиц.
Ма приходит за мной, с пустотой вместо пары ног.
И все чаще теперь говорит обо мне семья:
"Мол, старик стал совсем нездоров и сошёл с ума,
Бережет кимоно в темной нише, среди тряпья,
Гладит выцветший шёлк, а по пальцам бежит туман"
Безнадёжно устал, до остывшего пепла сед,
Любит ночь за черничный оттенок густых волос.
Когда лунные лисы слизали фонарный свет,
Когда рыжие лисы сбежали по следу рос,
Он шепнул ей: "Дурная примета - цветёт бамбук,
Белой бабочкой в двери летит мне твоя весна"
Взмах крыла. И дыханье вспорхнуло с молчащих губ.
Он теперь не один. Ему нравится тишина.