Феноменология призвания. Часть 3
«Все те же мы, нам целый мир чужбина...»
А.С. Пушкин
«Пушкина убило отсутствие воздуха…»
Александр Блок
Внезапное появление на литературном горизонте восставших из небытия сверхярких звезд – подобно тому, как засиял в начале XX века забытый на 150 лет немец Гёльдерлин или ходивший в списках Осип Мандельштам изменил не только состав русской поэзии, но и ее голосовые связки, – в наше время практически невозможно. Если в теоцентрических цивилизациях, одинаково успешно проявлявших себя как в богоискательстве, так и в богоборчестве, прижизненное непризнание узким мирком интересантов было для автора куда менее значимо, чем удовлетворение нужд божественного Провидения; если в периоды мирового рассеяния наций подсознательная ущербность изгоя-эмигранта компенсировалась любовью-ненавистью к покинутой Родине; если в условиях революционного деспотизма подобное же непризнание оправдывается наличием идеологического пресса, то в эпоху Фейсбука успехи в деле распространения информации, казалось бы, исключают саму возможность даже кратковременной ошибки в оценках. Предполагается, что количество подписчиков и победительная новизна – это единственные критерии поэтического мастерства. Быть знаменитым в наше время, вопреки высказываниям Бориса Пастернака, не только красиво, но и единственно правильно. Ибо реклама – двигатель торговли. Только известность (тем паче – слава!) дает литератору надежду хоть как-то самоутвердиться в глобальном мире коммерции. Да и само понятие мастерства нынче, судя по всему, подверглось существенной эрозии.
Какое-такое мастерство может иметь место в условиях всеобщей роботизации и всевластия технологий? Мастерство – признак индивидуальности, символ ремесленнического подхода. Если массовое производство, особенно в условиях роботизации, рассчитано на то, чтобы выпускать удобоваримую продукцию дешевле грязи, то какому, скажите на милость, тульскому Левше по силам эту тенденцию перебороть? Легендарный Левша, как известно, решился подковать знаменитую аглицкую блоху, а вышло так, что оная блоха вовсе скакать перестала! А представьте себе, что современный автор возьмется подковать в области культуры современного олуха, а тот, бедолага, под стать блохе, тоже скакать разучится? И не то чтобы в некрасовском смысле разучится, перестанет подпрыгивать от мечтательной радости или скакать от социального возбуждения, а в самом что ни на есть идейно-нравственном смысле перекуется с майданного типа поведения на мирный лад. Представьте себе, что вдруг да нашелся доступный литературе способ с помощью оригинальных суггестивных методик воздействовать на общественные предпочтения золотой нашей молодежи, отучив ее, родную, скакать по ночным клубам с помощью Яндекс-такси? Да неужто корпорация Яндекс, или какой другой глобальный монстр схожего уровня, согласится с активным присутствием сей беззаконной кометы в пространстве своих коммерческих интересов? Не стройте иллюзий, господа таланты!
Выходит, писателю-единоличнику, опирающемуся исключительно на свое мировидение, лучше жить на отшибе и умереть на отшибе, как это сделал в свое время известный древнегреческий философ Диоген. И лучше не торопиться с публикациями, а то ведь неровен час налетят на перспективного автора этакие Александры Македонские, да и включат в свой бизнес-проект по завоеванию мира. Впрочем, есть тут и кой-какая загвоздка. Для древнего Диогена жизнь в бочке была своего рода перформансом, привлекавшим внимание зевак к его философским высказываниям. Диогенова бочка в современной интерпретации – это и писательская трибуна, и хижина дяди Тома, куда сбегаются дети послушать сказки и где можно укрыться от суеты внешнего мира. А современному Диогену или дяде Тому-писателю приходится на трибуне присутствовать прилюдно и как можно чаще, чтоб себя с лучшей стороны показывать, во всяких литературных конкурсах участвовать. А иначе об их существовании тут же все забудут! И сбегаются к ним вовсе не дети, а коллеги-писатели. Послушают-послушают, припадут на минутку к творческому роднику, да и уйдут по-английски. В свои собственные бочки – коммерчески выгодную «нетленку» ваять! А поскольку историческому Диогену плевать было из своей бочки не только на вояку Александра Македонского, но и на мнение своих же сограждан, то можно себе представить, какие неприятные последствия подобное поведение имело б для философа Диогена, живи он в наше просвещенное время. Учитывая нравы, царящие в современных сетевых сообществах...
Так что мастеровитому лесковскому Левше в мире современной культуры делать совершенно нечего. Ну, покопается очередной мастер Самоделкин со своим «мелкоскопом» в человеческой душе, вывернет всего себя наружу, читателям на диво, критикам на потеху, да и сгинет в нетях безвестности. Нет, и не предвидится новых произведений интересного еще надысь автора имярек на магазинных полках! Будто корова языком слизнула... А все почему? А все потому, что писать нынче надо много и так, чтобы каждый раз удивлять разборчивую публику. Мастерство и писательское призвание тут не главное. А главное то, чтоб обложка яркая и текст под обложкой понятный, желательно без сложноподчиненных предложений. А лучше всего, чтоб с веселыми картинками для взрослых, а текст такой, чтоб картинки те иллюстрировал! Да чтоб каждый такой комикс не о философских взглядах трындел, не о нравственности и общественном порядке талдычил, а социальный заказ исполнял, модные тренды ловил. А в тренде сейчас рэп и суггестивная образность, мистика, предрекающая Апокалипсис, и необременительные интеллектуальные кроссворды. Так не устарело ли само понятие «литературное призвание», если рассматривать его с точки зрения современной культурно-исторической ситуации?
Полагаю, пора терминологически определиться. Отвечает ли современным взглядам на литературу освященное веками отношение к призванию как к Божьему дару? Является ли следование своим литературным порывам, понимаемым в духе Толстого как внутренняя потребность в творчестве и внутренний же ответ на требования людей, нуждающихся в духовной пище, естественным и единственным способом создания значительного литературного произведения? И опять тут намечается заусеница. История литературы знает примеры вполне конъюнктурных удач и грандиозные провалы подвижников и духовидцев, недооценивших земную природу своего литературного таланта. Является ли отстаивание права на авторскую индивидуальность и гипертрофированная честность гарантией успеха, хотя бы даже и посмертного? Вовсе нет! Более того, профессиональные литераторы во все времена с подозрением относились к так называемым непризнанным гениям – и поделом. Знали душеведы и человеколюбцы, что вслед за дебютом наступает пора завоевания читательского внимания. И то, что кажется поначалу сильной стороной таланта – болезненное визионерство, восторженный экстремизм и стремление к запредельной, почти самоубийственной искренности – вдруг оказывается надоедливым переизбытком содержательности, сбивающей читателя с толку и мешающей оному благодушествовать за книгой. Лидеры книжного рынка хорошо усвоили простую истину: в горниле редакторской правки, в тесноте и давке журнального портфеля выковываются литературные бойцы, мускулистые Шварцнеггеры слова, медноголосые бытопоэты и громкописатели, побеждающие на ристалищах славы.
Увы, нынче компьютерная Алиса из Браузера и робот Роберт «дают качество жизни», в том числе, и в области культуры. Предлагая обществу ходкий социально-значимый товар, выработанный по модной технологии, всегда есть надежда отыскать предпринимателя, который вложит деньги в его «раскрутку». А раскрутка – это наше всё! Ибо ничто так не возбуждает покупателя, как возможность прикоснуться к массовому успеху, право всего лишь за собственные деньги окунуться в помпезную мишуру супермаркетов, в ту полную блеска и красочных витрин бытовую ирреальность, напрочь сносящую башку у еще не вполне наевшихся всем этим карнавальным сумасшествием доморощенных лохов. Молох общественного развития требует постоянных жертв, и в этих условиях поэтическое слово одевается в защитную броню риторических формул, наступая на горло собственной песне. Маститый автор, теряя былую ершистость и цепкий взгляд художника, неизбежно подчиняется законам мейнстрима. Творческая спонтанность постепенно уступает место шаблону. Искусство мертвеет, становясь ярко раскрашенным духовно-бесполезным муляжом (симулякром) и открывая тем самым место для своего революционного свержения-смены новым литературным направлением. Так было и так будет. Momento mori, о мой высоконравственный дядя Том!
Вместе с тем сказано же: «…пока не требует поэта к священной жертве Аполлон…». История русской (а, пожалуй, и общемировой!) культуры XX века буквально перенасыщена упрямыми страдальцами, жертвами своего таланта. И добро бы не понимали эти безумцы, какими способами достигается общественное признание, как нужно изменить себя и свое творчество, чтобы преуспеть в жизни. Даже наиболее удачливые из них предупреждали, что «... строчки с кровью убивают...». И т.д., и т.п. Даже наиболее приспособленные к диалогу с обществом Диогены местного разлива, чувствуя свой не вполне адекватный личным амбициям общественный статус, порой впадали в депрессию, приникали к родникам Истории, убегали в литературные Чегемы или в куда менее привлекательные среднерусские деревеньки периода развитого социализма, скитались по задворкам эмиграции, с тоской и надеждой глядя на все менее и менее интересующуюся своими поэтами и философами Россию. В основе этих очевидных коллизий лежит извечный конфликт между родными сестрами – Цивилизацией и Культурой.
Если сервис-искусство Цивилизации видит себя в статике, создавая трюизмы и конституциируя формы, то живая Культура всегда находится в процессе становления. Мелкопоместная слава, сиюминутная известность модного литератора – продукт того или иного общественного договора. Который – то есть Договор – меняется по первому капризу Ее величества Цивилизации. Между тем искусство, имеющее корни в многовековой культуре нации, всегда связано с истоками, с почвенными устремлениями, с национально-историческими особенностями, которые при всей очевидности последних не так уж просто реализуются на практике. Устойчивое в национальном плане общество, входя в кризисный период, всегда выдвигает из своих недр исследовательскую группу, в состав которой, неформальной по определению, входят наделенные особым чутьем люди, общими усилиями решающие эту негласно поставленную задачу. Что заставляет одаренных писательским чутьем людей заниматься таким неблагодарным делом, как писать книги, да еще без предварительного заказа и часто даже без надежды на то, что труд когда-нибудь окупится, это неразгаданная до конца загадка. Лишь предположение о наличии гипнотического посыла, заставляющего переносить мысли и чувства на бумагу, при этом добиваясь максимально возможного совершенства в изобразительной передаче своих высказываний, отчасти способно пролить свет на причины возникновения феномена писательского призвания. Гипноз – гипнозом, однако такие люди среди нас есть, и не в таком уж малом количестве.
Впрочем, к лучшим или к худшим мирам ведут нас независимые писатели, находящиеся под гипнозом собственного сердца, заранее предсказать трудновато. Именно поэтому здоровое и богатое общество в отношении новаторских произведений и социальных нововведений обычно ведет себя крайне осторожно. Потенциальных лидеров в области общественных умонастроений поначалу встречают в штыки или попросту игнорируют. Впрочем, со временем все может измениться. Былые «страдальцы за народ» становятся любимцами народных масс, а уж потом их либо на руках, либо, соответственно известному древнеримскому афоризму, «на щите» проносят через Триумфальную арку. Но почему именно «страдальцы»? Не потому ли, что доля интеллигента в России – служить балансиром между вертикалью власти и гигантскими горизонталями российских просторов, которые и умом-то охватить трудно, а уж в сердце взять – тем более! На остальное-то ничего и не останется...
И без объяснений понятно, что нелепо требовать от обычного человека нравственных подвигов, духовного величия и прочих атрибутов некоммерческого поведения. Но писатель – особая статья... Или нет? И современному литературу можно все, даже продать душу дьяволу – раз плюнуть? И вновь тут обнаруживается закавыка. Если представить себе идеальное общество, в котором любой труд, в том числе и писательский, всегда оценивается по заслугам, то на текущий момент наше общество уж никак нельзя считать идеальным. Читать-то мы читаем, однако в поле нашего внимания попадает настолько крошечная часть всего объема хорошей современной литературы, особливо – поэзии, что нельзя не задать самому себе сакраментальный вопрос: а кому эта самая «хорошая литература» сейчас нужна? Ответ, как нам кажется, не лежит ни в плоскости книжного маркетинга, ни в сфере профессионального обучения, так или иначе отвечающей компетенциям профессоров и преподавателей Литературного института.
Настоящая литература движется парадоксами. Научить видеть парадоксы в общественной жизни страны не может никакой институт. В обществах традиционного типа изменения происходят медленно. У местных элит боязнь неизбежных реформ настолько сильна, что неразрешимые общественные противоречия неизбежно накапливаются, готовя почву для разного рода революций, пусть даже «бархатных». Отчетливо объяснить самим себе причины конфликтов, тем более указать пути их мирного разрешения, конфликтующим сторонам обычно не удается. Отчасти это дело литературы. Писатель, живущий в такой стране, причем не в башне из слоновой кости, а буквально среди своих сограждан, чувствует парадоксы жизни лучше, чем кто-либо другой. Истинно талантливым людям всегда тесно внутри отживающей эпохи, их «революционность» – следствие неутоленной страсти к идеалу, внимательное отношение к ним со стороны власть имущих – залог эволюционного развития нации. Личность, способная «пострадать за Россию», часто неуправляема и даже непредсказуема, но прислушаться к ней и оценить ее труд не только можно, но и должно. Вероятно, социальные идеи нынче слегка подзабытого Александра Солженицына, как и его объемные литературные произведения, не слишком-то соответствуют по своим проповедническим масштабам нашей сугубо местной реальности, однако этот факт вовсе не исключает колоссальной роли данной фигуры в духовном освобождении современной России от социальных иллюзий прошлого.
Общества инновационного типа основаны на постоянных и часто непредсказуемых изменениях. Просчитать конечный результат этих изменений крайне сложно. Если в условиях глобализации технические новшества легко передаются от страны к стране, то глобализация нравов и навязывание отдельными конгломератами стран собственных впечатлений о том, какие стандарты жизни допустимы, а какие нет, и чем именно стоит пожертвовать в рамках той или иной национальной культуры, чтобы таких стандартов достичь, способна принести хаос в умы целых народов и развалить вполне жизнеспособное государство. В относительно стабильных странах тоже немало парадоксов. И дело не в том, что именно серьезные писатели способны эти парадоксы обнаружить и «вскрыть» (журналистам такое сподручнее!), но вот проследить глубинные тенденции, этими парадоксами обозначаемые, способна только настоящая литература! Между тем, популярный писатель в демократическом, инновационном обществе – заложник общественного мнения. Демократический спрос основан на достаточно случайном выборе авторов из потока, которых будут носить на руках в следующем сезоне. Поносят – и бросят! Иное дело – писатель «с призванием». Быть «флюгером» ему не хочется, не барское это дело. Остается сидеть в условной бочке (подобно безусловному древнегреческому Диогену!) и ждать, когда переменится ветер. Впрочем, душу такого полуподпольного автора греет уверенность, что в его андерграудном поведении есть долгоиграющий смысл. И действительно, способность противостоять давлению новомодных тенденций позволяет некоторым упертым личностям однажды выйти из тени, доказав публике плодотворность «самостоянья человека» в духовно-обедненном пространстве глобальной цивилизации. Недаром метафизика русской души является для западных глобалистов и наших доморощенных «цивилизаторов» наиболее раздражающим фактором.
Нынче принято задним числом обвинять облеченных властью литературных мэтров эпохи застоя во всех смертных грехах. Однако же творили они ту же глянцевую литературу, пусть в идеологически-выдержанных обложках, что и нынешние многочисленные «мистические реалисты» или косящие под былинных богатырей гламурные сквернословы. И при личном контакте с задиристой молодежью были куда благодушнее и трезвее в оценках. Изменился спрос, изменилось и предложение. Болезненно-смелые, по-гоголевски яркие цветы застоя, которые, подобно общемировым Цветам Зла, украсили эпоху «загнивающего социализма», уже отцвели на малогабаритных свалках Империи или медленно доцветают где-нибудь на Западном побережье США. На их месте пышно распустились новые специфические растения. Одуревший от ежевечернего сидения перед телевизором, уставший от бесконечных компьютерных игр и гаджетов Бывший Читатель заглянул в книжный шоп и нашел то, что искал: громкое имя. Мемуары потерявших власть политиков, жизнь и приключения «кремлевских жен», лирико-истерические опусы по поводу и без повода, в печатном виде транслирующие фейковые новости о реальных исторических событиях, псевдоинтеллектуальное развлекательное чтиво, короче, все, что может соблазнить и привлечь скучающего профана, теснится на стеллажах, словно крича: «Съешь меня!». Общекультурное папье-маше, легко проникая в общественный организм, с трудом переваривается, превращаясь в несколько неестественный продукт естественных общественных нужд…
Идеология «деланья денег», как и любая другая идеология, поглощает человека, что называется, с потрохами. Сформированная на генном уровне потребность постоянно подтверждать свою житейскую состоятельность, жизнь, превращенная в бесконечно-суетливое карабканье по скользкой коммерческой лестнице, иссушает душу и рождает пустоту. Природа же, как известно, пустоты не терпит, и на месте прежнего полуголодного, но веселого Братства Российских Читателей уже организовалось Общество Сытых Потребителей Культуры, заменившее интеллигентски наивную тягу к со-творчеству, к свободному и, в общем, бесцельному читательскому труду – навыками пережевывания травянисто-сладкой литературной жвачки. Вектор общественных устремлений сместился в сторону материального благополучия, что, в общем, по-житейски разумно, однако «не хлебом единым жив человек». Ветер, похоже, настолько переменился, что серьезные литературные журналы впали в растерянность. Вроде бы теперь на литературе надо делать деньги, но как? Читатель хоть и голосует рублем, однако явно не в пользу серьезной литературы. Если ориентироваться на массовую аудиторию, на попсу, на гламур, то тиражи конечно, вырастут, но тогда придется конкурировать с теми изданиями, которые собаку съели на бульварном чтиве. А если уповать на шедевры новой литературы, так их в общем потоке малохудожественных текстов прежде отыскать нужно. То ли дело Интернет! В пространстве свободных публикаций есть все, чего ни пожелает душа критика. Правда, тексты здесь, как правило, сырые, требующие доработки. Однако надо войти в положение авторов. В советские времена начинающий прозаик или поэт приносил в редакцию свои лучшие вещи, да еще с рекомендациями. Зато публикация даже в не очень-то известном журнале была по сути пропуском в профессиональную литературу. Сейчас в серьезных журналах публиковаться по-прежнему хлопотно, а толку нет никакого. Нынче литература не кормит...
Зато блогосфера все ставит на свои места. Хочешь писать – пиши, хочешь мелькать – мелькай! Дюжинный автор быстро разменивается на всякие-разные житейские мелочи. Но в рейтингах и на журнальных страницах старается присутствовать. Недотепистыми и по-житейски неудачливыми чаще всего бывают истинные литературные таланты, пишущие не для славы и денег, но именно потому что «молчать нельзя». Стихи сложные, требующие отточенного мастерства, к читателю пробиваются редко, задавленные безвоздушной прослойкой невнимания. Редко, но встречаются на интернет-сайтах и стихи поистине гениальные, ошарашивающие грандиозностью своих воздушных замков, возникающих как бы по волшебству над серо-белым бумажным полотном современности. Зато обилие конкурентно-способных авторов впечатляет. И отрезвляет. Впрочем, места здесь хватит всем. Особенно – поэтам. Начинающим и маститым. Ведь Интернет по своей информационной сути – великий духовный Уравнитель.
В прежние времена начинающие поэты и прозаики кучковались по семинарам. По-чеховски милая никчемность и неприкаянность невероятного количества молодых и не очень молодых людей, видевших смысл жизни в некоем надмирном духовном инакомыслии, в полунаркотическом вишневом саде жизни, создаваемом ими же самими при весьма скудном жизненном багаже и на сугубо личном приусадебном клочке свободы, по-своему определила судьбы времени, подчеркнув старческое бессилие умирающей Советской власти. Для того чтобы ощутить себя культурным человеком и воистину народным любимцем, глубокие знания и уникальный талант не требовались. Достаточно было просто желания. И чуть-чуть умения рифмовать. Стихи читались на публику. Причем повсюду. Со сцены, во время кухонных посиделок, в институтских аудиториях и у памятника Пушкину. Благодарные слушатели гарантировались.
При этом кнут и пряник подцензурной печати – при ближайшем знакомстве – особой радости не вызывали. То, что печаталось в «толстых» журналах и «Днях поэзии», в массе своей было серятиной. Сливаться с этим грязным, пропитанным идеологией потоком считалось чем-то зазорным. Горбатиться ради денег, если речь шла, скажем, о научно-технической прослойке и культурно оснащенных трудящихся, было еще более неприлично. Конечно, далеко не вся тогдашняя литературная продукция вызывала зевоту. Встречались и настоящие жемчужины, вот только достать их можно было разве что у спекулянтов. Опальные тексты распространялась изустно. Оппозиционно настроенная молодежь жила по следующей моральной формуле: быть незнаменитым ; красиво. Этот перевертыш можно ставить эпиграфом к судьбе целого поколения. Дружба, трактуемая почти в монашеских формах, превалировала над житейской необходимостью и была не столь уж очевидно требовательной к общественному статусу. Зато статус личностный, стремление «быть, а не казаться», обсуждению не подлежал. Сугубо личные занятия литературой, таким образом, часто выходили за рамки дилетантского виршеплетства, но при этом отнюдь не требовали публичного успеха. Поэзия жила как бы в условиях благодатного средневековья, сама по себе, вне журнальных страниц и вне текущей политики, удовлетворяясь тихой славой. Возможно, решение воплотить идеалы Касталии в одной отдельно взятой стране, принятое когда-то советским руководством, не углядевшим в Германе Гессе одного из своих могильщиков, было весьма спонтанным и ошибочным, однако именно благодаря этому факту мы сейчас и рассматриваем в данной статье феноменологию литературного призвания, а не кулинарные рецепты бабушки Матрены, успевшей очистить от интеллектуальной грязи свой Матренин двор.
Страна, много чего пережившая за последние тридцать лет, нынче вновь начинает осознавать самое себя и окружающую реальность. Эйфория девяностых по поводу фразы «заграница нам поможет» окончательно схлынула, оставив взамен горькое похмелье. Нынешние тридцати-сорокалетние неожиданно очнулись от гедонистического угара, посмотрели вокруг себя новыми глазами и вновь стали высказываться в литературной форме. «Если – сказали они, – то, что считалось правильным, на поверку оказалось неправильным, а праведники были неправедными людьми, то не лучше ли будет сделать все шиворот-навыворот?» Видимо, они решили окончательно выяснить, на что он годен, этот мир! Однако мир в очередной раз оказался годен, собственно говоря, лишь на то, на что он оказывается годен вот уже многие тысячи лет: своевременно изменившись, отречься от самого себя. Кто теперь вспомнит альпинистские подвиги советских академиков, имена погибших героев космоса, адреса комсомольских новостроек? Кто вспомнит имена тысяч и тысяч отнюдь не бесталанных авторов, штурмовавших длинные поэтические полосы тогдашней «Юности»? Давно сменила прописку прежняя задиристая «Юность». Умер Ужасный и Великий Советский Союз, разметало осиротевшие братские республики по всему политическому горизонту аж до самых дверей злобного западного НАТО. Жизнь окончилась гораздо раньше и вовсе не на той небесно-мажорной ноте, как надеялись и рекомендовали Пятилетние Планы. Творческая энергия очередного «лишнего поколения» облачком морозного пара вылетела в космическое всеобъемлющее Ничто.
В пророческом стихотворении Ярослава Смелякова «Поэты» (1960) есть такие строки: «Хочу сказать, хотя бы сжато,/ о тех, что, тщанью вопреки,/ так и ушли, не напечатав/ одной-единственной строки./ В посёлках и на полустанках/ они – средь шумной толчеи/ писали на служебных бланках/ стихотворения свои». Правда, Смеляков ведет разговор о тех непризнанных поэтах, кто не пробился на журнальные или газетные страницы по причине недостатка образования, из-за ограничений личностного порядка. Из-за того, что «... неясных замыслов величье/ их души собственные жгло,/ но сквозь затор косноязычья/ пробиться к людям не могло». Со времен Ярослава Смелякова многое изменилось. Открылась правда о цензурных, идеологических ограничениях, о подпольной литературе Страны Советов. Появились площадки для свободной публикации авторских произведений. И конечно, поэзию все еще хотят слушать вживе, на поэзоконцерты ходят. Но сама проблема замалчивания осталась. Стихи, не замеченные журналами, не побеждавшие в престижных конкурсах, сами по себе никому не нужны. Их просто не удостаивают вниманием. В них не желают вдумываться, не хотят оценивать по достоинству. Сложные тексты попросту разучились понимать! Впрочем, как теперь выясняется, у непризнанных сетевых гениев, видимо, в противовес ущербному прижизненному статусу, есть некая поздняя прерогатива: настоящие, живые, не выпестованные в издательско-журнальном инкубаторе, так сказать, марочные стихи. У таких стихотворений, навеки отдалившихся от своего живого или мертвого демиурга, продолжается другая жизнь. Давние строки, когда-то вобравшие в себя силу творческого огня, с годами не умирают, но становятся лучше и лучше, как бы приобретая благородный букет, свойственный выдержанному вину.
Сказанное нуждается в послесловии. Однако автор не станет пускаться в долгие рассуждения о своих эстетических или этических воззрениях, ни предварять самооправданиями критические стрелы в свой адрес, как это рекомендует делать Словарь литературоведческих терминов. В общую картину следует добавить немного конкретики, поэтому речь пойдет о вполне конкретных примерах из современной поэзии. Той, что существует не ради успеха, не вследствие маркетинговых исследований или стараниями менеджера по рекламе, а по зову сердца. Той, что стремится к совершенству в силу внутренних причин, обусловленных законами совести, хотя, как и все мы, живет на грешной земле, а вовсе не в башне из дефицитной слоновой кости. Эта поэзия, за редкими исключениями, не обласкана ни рукоплесканиями публики, ни журнальными публикациями. И прежде всего мы разберем здесь некоторые верлибры Владимира Алисова, замечательного поэта из самой что ни на есть российской глубинки – города Иваново.
Вот, например, классическая пейзажная зарисовка «Туман», текст которой мы приводим целиком:
горькие руки тумана
в иглах терновника
седая кровь
на травяных лезвиях
небесное молоко
в зелёных сердцах листьев
Стихотворение построено по схеме классического верлибра, для которого характерно разбиении безрифменного текста на строфы и строки таким образом, чтобы каждая отдельная строфа (строка) соответствовала бы по своему грамматическому строению одному и тому же шаблону. Полное или хотя бы частичное повторение шаблона в каждом новом отрезке текста создает ощущение, что мы имеем дело с чем-то, напоминающим музыкальный ритм. Однако в случае классического верлибра, которому противопоказана не только рифма, но и назойливая метрика, этот «ритм» имеет не звуковую природу, как было б в традиционной метрической поэзии, а грамматическую (синтагмо-ритм). Именно по этой причине в классическом верлибре, как правило, полностью исключен синтаксис, ведь сама графика строк обозначает интонационные паузы, которые в прозаической записи заполнялись бы соответствующими знаками.
Более того, каждая строка классического верлибра представляет собой синтагму (единицу смысла). Синтагмой, порождающей верлибрическую строку, в зависимости от ситуации может быть и отдельное слово, и группа слов, или даже целое предложение. Главное, чтобы за каждой строкой-синтагмой стоял понятный читателю смысл или хорошо читаемый целостный образ. В данном стихотворении каждая синтагма представляет собой развернутое определение, которое на понятийном уровне обобщается с помощью конкретного образа, в свою очередь сводимого к однозначно трактуемому понятию. Например, развернутое определение «горькие руки тумана» можно трактовать как характерные для тумана, как природного явления, участки разной плотности, визуально имеющие сходство со змейками или извивающимися «руками».
Каждая строка по своему смыслу может трактоваться как отдельный образ-понятие, а может опосредовано влиять на восприятие других синтагм. Так, зрительный образ тумана, возникающий в первой строке-синтагме, влияет на восприятие синтагмы «седая кровь», определяя ее смысл через понятие «туман», имеющее весьма широкий контекст, в том числе, такую коннотацию, как «седой туман». Поэтому, несмотря на то, что автор придает своим синтагмам вид авторских тропов, то есть зачастую присваивает им метафорический смысл, эти метафоры легко читаются, стоит только подойти к их анализу с точки зрения привычных приемов формирования языка поэзии. Тогда легко дешифруется в ясный образ даже такой, казалось бы, запутанный фрагмент, как «седая кровь на травяных лезвиях». Речь, конечно же, идет о каплях росы на траве, чьи стебли имеют режущие кромки, как у осоки. Так что это маленькое стихотворение очень сложно и очень изящно устроено, что в современном стихосложении, тяготеющем к грубой простоте, даже простоватости, явление почти единичное.
Правда, существует целый пласт экспериментальной поэзии, например, «поэзия бельканто» или так называемый «японский сонет», чьи организационные принципы заведомо требуют от автора отнюдь не упрощенчества, но особых технических умений. Очевидно, подобная практика имеет полное право на существование и развитие, но хотелось бы отметить, что наделить экспериментальные тексты хоть сколько-нибудь существенным смыслом мало кому удавалось. Понятно, что технические изыски сами по себе могут поразить читательское воображение, однако возникнет ли при этом эмоциональный отклик, будет ли экспериментальный текст «воспринят», то есть адекватно сопоставлен с социокультурным полем воспринимающего лица (читателя), это всегда загадка. Сильная сторона рассматриваемого нами верлибра именно в том, что за каждым текстовым фрагментом, тем более за стихотворением в целом, обнаруживается конкретное означаемое, причем такое, которое естественным образом входит в общий социокультурный контекст, имеет прямое отношение к нашему житейскому опыту. А между тем содержательный план здесь вовсе даже не европейский! Обратим внимание на то, как строятся японские хайку.
Хайку – древний вид искусства, поэтому подражать ему в формальных аспектах и при этом надеяться, что результат окажется поэтически значимым для современного читателя, дело неблагодарное. Навязывание современному языку отживших норм, тем более, если эти нормы формировались в условиях другой ментальности, иной языковой реальности, может привести лишь к тому, что сформированный с оглядкой на чужое русскоязычный текст так и останется «чужим». И все же сделать современный язык художественной речи восприимчивой к чужой традиции можно, что и доказывает своим стихотворением Владимир Алисов. Надо только перейти от подражания форме того или иного произведения искусства к подражанию его внутренней сути.
Известно, что «в классическом хайку центральное место занимает природный образ, явно или неявно соотнесённый с жизнью человека». В отличие от привычного для европейца приема передачи мыслей и чувств лирического героя через «психологический пейзаж», в японской поэзии пейзажная зарисовка не предполагает какой-либо предыстории, тем более не связана с психическим состоянием некой условной личности. Автор, следующий традиции хайку, «записывает свои непосредственные впечатления от только что увиденного или услышанного». Автор здесь – наблюдатель, всегда готовый поймать момент, когда природа сама вдруг выразила себя в контексте экзистенциальной философии.
Язык хайку значим, даже значителен для японцев – любителей хайку. Современный язык верлибра точно также может быть значим, даже значителен для любителей русской поэзии. Но для осуществления подобного замысла синтагмы в верлибре, по отдельности и как единое целое, должны быть построены так, чтобы при спонтанном восприятии вызывать в читателях чувство сопричастности, сопереживание, даже катарсис. В японской поэтике этим понятиям соответствует «послечувствование», связанное с возникающим в человеческой душе эмоциональным эхом как ответом на прочитанное. Именно так воспринимают японцы свои хайку и танка, чьи формы зародились еще в древней Японии. Искусство нового времени, та современная поэзия, которую в полном смысле этого слова можно назвать «настоящей», обязана обладать схожими свойствами. Современная поэзия призвана актуализировать духовный багаж наших современников, для чего должна бы не просто «впечатлять», но и влиять информационно. Для этого ее специфический язык обязан стремиться к максимально возможной осмысленности. Нужно не только уметь собирать слова в красивые словесные паззлы, но и заботиться о том, чтобы наполнять читательские мозги философскими или хотя бы житейскими аллюзиями. И Владимиру Алисову это в полной мере удается.
Наличие эффекта «послечувствования» в большинстве верлибров Алисова говорит не только совершенстве формы, но и о том, что эти стихотворения наполнены важным для современного человека содержанием. Когда мы говорим по-житейски, мол, данное произведение «пустое» или «не пустое», то имеем в виду эмоциональную оценку его содержательности. То, что нас затрагивает, добавляет что-то к нашей картине мира – содержательно. При этом вовсе не обязательно, чтобы полученная информация была абсолютно новой, редкой, эксклюзивной. Напротив, произведения высокой культуры часто опираются на общеизвестные истины, которым дают, что называется, новую жизнь в новой обстановке. К этому типу организации содержательного наполнения относится верлибр Алисова «Облака».
Облака
два гаража
сгорели ночью под окнами
но с утра
светло и безветренно
тянет уйти
подальше вдоль реки
постоять у большого камня
покрытого ледяной коркой
долго как в музее
смотреть акварели облаков
И вновь текст организован согласно принципам, прослеживаемым в поэзии хайку. Конечно, это замечание касается организации плана содержания, поскольку автор, очевидно, не ставил задачу подражать японским хайку, однако именно такое влияние с нашей точки зрения наиболее благотворно. Во-первых, автору удалось «сказать много, используя лишь немного слов», как этого требует японская поэтическая традиция. Во-вторых, пейзаж города и его окрестностей дан «в моменте», в настоящем времени, в нем нет навязчивой «психологии», зато есть скрупулезно подобранные детали, типичные для нашего времени реалии, по которым читатель сам легко домыслит картинку. В-третьих, образы, взаимодействуя, перекликаясь между собой, в совокупности создают атмосферу сопричастности отдельной человеческой жизни, ежедневно погруженной в привычную мерзость, вечным культурным ценностям, будь то естественная гармония природы или красота музейных артефактов.
Именно подражание древним хайку, не поверхностное, а глубинное, исходящее из внутреннего ощущения, является тем организующим методом, который новаторским образом влияет на впечатление от поэзии Владимира Алисова. Думается, что его обращение к верлибру связано именно с тем фактом, что традиционная, рифмованная поэзия, оказавшись в плену звуковых клише, не способна в содержательном плане ответить на вызовы времени. Можно подумать, что технические возможности нашей цивилизации постоянно улучшают окружающий мир, и он уже не нуждается в моральном анализе, в эстетических и этических подпорках. Однако это не так... Мир-то, может быть, и меняется, но законы человеческий отношений, причины и следствия конфликтов остаются неизменными! Еще недавно казалось, что постмодернистские, психоделические новации – это вершинное достижение литературы, на их фоне любые другие тексты, особенно реалистического характера, смешны и банальны. Теперь мы видим ложность подобных выводов. Современной литературе уже поднадоели симулякры, а скоро, судя по всему, этот тип передачи художественно значимой информации надоест и читателю. В лице лучших своих представителей современная поэзия упорно пытается «будить воображение». Ведь воображение – это единственный способ восстановить в человеческом сознании ту несуетливую, истинную реальность бытия, связь с которой утрачивается нами буквально на глазах.
Игорь Белавин, март 2019