Остаётся стоять, смотреть, как её забирает лес...
Это мой полуночный бред. Я за нею во тьму полез, я за нею пошёл, как фрик, в капюшоне до самых глаз. Сквозь туман не прорвётся крик, и исчезнуть здесь в самый раз. Я держал в поле зренья ночь и её бирюзовый плащ, а она уходила прочь. Где-то там её новый клан, дождь зачистит за ней следы, ветер запах потом сотрёт. Я глотаю полынный дым и вмерзаю в осенний лёд, в эту наледь зелёных луж, где на дне под листвой – янтарь. Мёртвым кажется лунный луч. Я кричу ей: «Давай, ударь! Обругай меня сотней слов, самых грязных, обидных, злых, только брось своих белых сов посреди серебра золы, посреди золотой листвы и вернись, и вернись, вернись!» Я кричу ей – и рвутся швы, и земля уплывает вниз.
Остаётся стоять, смотреть, как её забирает лес, слушать звонкую птичью трель, проклинать тайны этих мест, их болота, цветы и мхи, сладость ягод и терпкость трав, словно кто-то пролил духи. Лес по-своему, впрочем, прав: она сроду была не той, за кого я её держал. Указатель диктует «стой!», и мне честно, мне правда жаль, что она из породы лис, я же смертный, такой, как все. Лес по венам её разлит и вьюнками пророс в косе. Остаётся стоять, смотреть, потихоньку от боли гнить. Я всегда её знал на треть…
А теперь она шла за ним.