отрывал по-живому, поскольку больней
а в него пожилого вливали апрель
от краев до верхушек
глотком да силком
в бога, в музыку, в душу до ломких синкоп
– посмотри, полыхаю,
пляшу да пою!
и плохими стихами сшивал полынью
и смолил жёлтый джоинт
и лязгал в стакан
и лилась обожжённой всё та же строка:
пожалей старика
а потом была музыка кроткой
он до пепла допил и допел
и саднила уставшая глотка
от дебелых и злых децибел
он-то думал, допел и докончил
он-то глупый, строку зачехлил
мол, у флейты спасён позвоночник
мол, не вспомнить, о чем этот всхлип
только музыка узкою музой цвела
что строку не отпустит, покуда цела
хоть одна в теле нота
а в горле строка
и брала и по-новой брала старика
и взяла старика
и шатаясь: такси, пожалейте, плясать
не имеется сил, но на те адреса
и опять
и по-новой
и тот же мотив
там он пел, переломан
соседей смутив
целовал среди звёзд саксофон, саксофон
это все тот старик
это он, это он
что налитый апрелем
сожжён по краям
пожалейте его, этот он – это я
и он пел, не тая
(да это он да это он
на кончике моста
и только льётся долгий ом
сквозь детские уста
как он нелеп как он смешон
с замашками юнца
и мелкий дождь на капюшон
и не видать лица)
оглушён, отрешённый
сгоревший
после долго смотрел в потолок
приговор оглашён
и, конечно
за прологом сплошной эпилог.
напевает себе ещё что-то
но уже никакого огня
и рассветом налитые шторы
это я. это он. это я