Предисловие
Великое дело – беседа. Великий человек – собеседник.
Вот говорят: «Не объясняйте своих стихов». Как же не объяснять, когда между моих собственных строк люди видят все что угодно, кроме того, что имею в виду я! Умом я понимаю, что люди видят сначала то, что близко непосредственно им, а уж только потом авторскую мысль. Если видят её вообще. Не хочу выдумывать себе психологических проблем и диагнозов, как это сейчас модно, но с моим пониманием людей не всё гладко, как и с их пониманием меня.
Несмотря на это, у меня достаточно собеседников. И среди них есть даже человеческие особи, да! Но чаще всего это то, что по своей физической природе не умеет говорить. Думаю, слов «собеседник» и «вещь» недостаточно, чтобы понять насколько важную роль в моей жизни играют те, кого я не хочу так называть. Если читателю угодно, эти слова не выражают моего благоговейного, практически рабского трепета, когда «не люди» заговаривают со мной.
Поэтому – господа.
Господа хорошие! Вы и только вы можете поймать меня на слове и не дать мне соврать, простить мне эгоизм и скупердяйство. Я абсолютно незаконно присваиваю вас себе, хотя натуральные плащи с незапамятных времен становились объектами гастрономического вожделения любой уважающей себя моли. Господа! Ради того, чтобы слышать ваши голоса, я готова посмотреть в глаза своему – опять-таки! – эгоизму.
Кстати о глазах. Я очень надеюсь, что читатель не возмутится, увидев их и другие части тела человека у «не людей». А если и возмутится – я предупреждала.
Та самая кошка
«Этот пароход я называю полным именем прежде всего потому, что он
этого заслуживает, а во-вторых, потому, что уж больше он, верно,
никого из вас не повезет: в этом году бедняга делал последние
пассажирские рейсы».
(Карел Чапек, «Путешествие на Север»)
Умер в оккупации от двухстороннего воспаления легких. Умер в Берген-Бельзене от тифа. Антифашист. Чапек.
Карел качает головой, глядя на мои жалкие попытки воспеть его. Берет шариковую ручку и пишет в тетради нужные слова.
– Надо же! Никаких клякс! – воскликнул он и поднес ручку к электрической лампе, рассматривая самый кончик стержня. Вероятно, у него хорошее зрение, раз он увидел крохотный шарик, вымазанный в чернилах. – Надо же! – снова сказал он. Я решила оставить письменные принадлежности тому, кто действительно может с ними обращаться, и взяла себе один только карандаш.
Стоило мне сесть за рисование, как я почувствовала на себе чей-то испытующе-насмешливый взгляд. На этот раз головой качал Йозеф. Он забрал карандаш. «Неужели тоже будет рассматривать? Тогда, что, карандаши другие были?» – подумала я. Но все оказалось проще – Йозеф стал рисовать. А я сделала лучшее, что могла бы сделать: взяла книжку и уселась читать.
… «Хокон Адальстейн»! В дождливые и туманные дни я сижу у окна и мечтаю, что ты понесешь меня по бурным волнам к самому Северу, где не нужны часы и карта, где повсеместно сушится треска и полгода идет ночь. Мне страшно хочется посидеть на той же возвышенности, где потерялся Карел Чапек, и погладить ту самую кошку, которую гладил он.
Этого нет ни в одном музее мира. Даже пароход «Хокон Адальстейн» не сохранился. Но у меня есть книжки и странная черная кошка. Её тоже можно гладить в холодные и тревожные дни.
Александрийский столп
Ему приглянулась наша весенняя яблоня. На её ветвях были готовы взорваться бело-розовыми огнями изрядно набухшие почки. Я помню яблоню столько же, сколько и себя. И моя мама помнит ее столько же, сколько и себя.
На этих выходных у нас гостил господин Ворон.
– Я пробовал на березе сидеть. Знаете, тесновато, – сказал он скрипучим голосом, а Есенин, выжженный паяльником на березовом срезе, который висел теперь на стене, нехорошо посмотрел на нашего гостя. – О, так мы не одни! – всё так же скрипуче воскликнул господин Ворон, почуяв недобрый взгляд. – Впрочем, мы никогда не бываем одни, не так ли? – Он махнул рукой, и дымящаяся чашка чая чуть было не улетела на пол, – Простите великодушно! – господин Ворон кротко положил руки на колени.
– Да вы пейте чай! Разбили бы, ничего страшного. Чашек много! – я похлопала его по плечу, и поэтому он будто бы расслабился. А может, потому, что Есенин смотрел на него уже иначе.
Воистину, сложно было представить, как эти двое, господин Есенин и господин Ворон ведут беседу о прекрасном. Ну, или спор о прекрасном. Но обязательно тот спор, что рождает истину – в другом случае они просто не стали бы тратить время друг на друга.
– Нас считают теми, что приносит несчастье. Разве же мы виноваты, что родились такими? А люди говорят, мол, увидел его – жди беды. – После слов господина Ворона повисла неловкая тишина.
– Люди винят в своих несчастьях птиц, вот так да, – я постаралась поддержать беседу.
– Я говорю вовсе не о птицах. Я говорю о поэтах, – горестно заключил господин Ворон.
Страж мой, раскинь цветущие ветви во все концы мира! Пусть садятся на них Вороны и несут свою скрипучую песнь. Скрипучая она потому, что голоса поэтов огрубели от войн и бедствий. Но, как и раньше, слова их будут живы, «покуда жив будет хоть один пиит».
Песок из волшебных часов
Это было самое начало вечера. Труды оставлены на начало следующего дня, сериал посмотрен и обсужден, кошки где-то гуляют.
Сперва госпожа Моль осведомилась о погоде, будто только что не она пришла с улицы. Потом, неловко помявшись в проходе и все-таки получив приглашение войти, она заняла свое место за столом.
– Восемьдесят процентов шерсти? – спросила она, глядя на полушалок, которым я прикрывала колени.
– Да, – ответила я. Госпожа Моль громко сглотнула, но просить примерить не стала: увидела предупреждающий мамин взгляд. Та вертела ручку кофемолки.
Есть такой рассказ «Мама и мы». Автора и сюжета не помню, но «мама и мы» – пожалуй, самое точное описание того вечера. Мы втроем от души потчевали друг друга небывальщиной и грели руки о кофейные чашки, где холодное молоко скручивалось от встречи с горячим кофе и становилось похожим на космическую галактику. За один вечер все четыре времени года успели не единожды сменить друг друга, так долго сидели мы за столом возле газовой плиты.
В легендарной «Поттериане» были описаны часы с необычными свойствами: чем беседа увлекательнее, тем медленнее сыплется в них песок. Мне кажется, что мама где-то в кладовке спрятала такие часы – иначе в чем тогда секрет?
Я уже и не вспомню все предметы разговора, хотя прошло не так много времени. Но кое-что я помню точно: госпожа Моль перестала быть серой, маму не мучали боли в позвоночнике, а мне не было скучно. В тот вечер нашему кофе не нужен был сахар, потому что мама добавила в чашки песок из волшебных часов.
Поскольку я большая тряпичница, у меня есть всякие палантины, платки, шарфики и шали. И бабочка-моль не тронула ни одну из них.
Точные науки
«В сто сорок солнц закат пылал…»
(Владимир Маяковский)
Сцена, банальная до смешного: закат, берег и двое. Мы были босы. Я разулась, чтобы зайти в воду по колено, а задачникам обувь не полагается. Мне стало интересно, что же господин Задачник делает в таком месте.
– Я видел уже двадцать восемь рассветов, но ни одного смысла жизни, – ответил он.
– С каких пор вы такой гуманитарий? – я очень постаралась, чтобы это прозвучало не как насмешка.
– С тех пор как закончился учебный год, и мои задачи стали никому не нужны. До следующего сентября, разумеется. А кто же в сентябре станет меня здесь искать?
– он замолчал, отвлекшись на солнечные блики.
– Я думаю, господин Задачник, никто не станет вас здесь искать. Потому что я уже нашла вас. Проводим закат и пойдем домой. Хорошо?
– А вы знаете, какая штука? Если даже в этой воде будет отражаться луна, я все равно получу солнце! – Он испытующе смотрел на меня, а я молчала. – Неужели не знаете? Лунный свет есть не что иное, как отблеск Солнца!
Я и не знала что ответить. По всем точным наукам в школе у меня были натянутые четверки.
«Морговый» цвет
У вас ведь красивые лица и неглупые головы. Ну зачем вы надеваете эти «беретки»? Да еще грязно-сиреневого цвета, будто застиранные вконец или вовсе не стиранные. Этот цвет рождает худшие воспоминания…
– Знаете, я не специалист, но… Но вам бы подлечиться.
Тоже мне новость.
Голова раскалывалась вот уже месяца два. Ни анальгетики, ни успокоительные не помогали. Единственным спасением была мокрая марлевая повязка, туго обвязанная вокруг головы.
– Спасибо за беспокойство, господин Плащ. Еще кофе?
– Нет, благодарю. Пожалуй, слишком много кофе. – Тут, наверное, он был прав. Вечерние беседы за чашкой кофе вкупе с болезнью рождали только самые депрессивные мысли. Страницы моих тетрадей были сплошь изрисованы плачущими женскими лицами и исписаны стихами о смерти.
Сгущались сумерки над нашей провинцией, валил снег. Под фонарным светом его хлопья отбрасывали причудливые тени на наш дом.
– В ночь на воскресенье передавали метель, – мой товарищ прервал тишину глухим голосом, – мы больше не увидимся. – Он ссутулился и повернул голову к окну, где неумолимо наступала зима. Я только сейчас заметила его морщинки в уголках глаз, «гусиные лапки», и довольно густые волосы, которые, вероятно, очень быстро отрастали бы, будь он настоящим человеком.
– Прекращайте мечтать, дорогая. Иначе голова будет болеть еще сильнее, – как только он это сказал, виски в очередной раз сдавила боль. Я взялась за переносицу и зажмурила глаза, чтобы они ненароком не вылезли из орбит. – Идите спать. Прощайте.
Когда я открыла глаза, его уже не было рядом. Время было позднее, нужно было разбирать холодную постель и класть голову на мебельный синтепон, обтянутый узбекским хлопком. Оказавшись в постели, я долго не могла уснуть и смотрела в то место, где при дневном свете должен был быть виден потолок. Я пролежала так до пяти часов утра, и глаза сжалились надо мной, решив закрыться. Но лучше бы они этого не делали.
Мне приснился мой обычный маршрут, в это время заснеженный. Аптека, магазин, дом. Только домой я не попала. Он был рядом. Он упал. Я бросилась к нему, попутно набирая номер «скорой» дрожащими руками. Ехала с ним. Дальше меня не пустили. Но потом…
Потом комната с кафельным полом и такими же стенами, освещенными лампой кварцевания, стальной стол, мой господин Плащ, густые волосы, «гусиные лапки», уродливый шов у него на груди. И все это грязно-сиреневое, отвратительное, мертвое, все это забирает меня уж точно не туда, где мне понравится. Мне что-то объясняли врачи, но я выбежала, рыдая. На лестничной клетке, как и в каждом сне, где она появляется, я споткнулась и секунд тридцать падала, считая этажи, пока не проснулась в своей постели.
Дисплей мобильного утверждал, что было уже три часа дня. Транквилизаторы, прописанные врачом, но принятые не вовремя, твердо знали свое дело. Марлевая повязка высохла за ночь. Я открыла плотную штору у себя в комнате, и окно ослепило меня снегом, напАдавшим за мою беспокойную ночь. Головная боль тоже не заставила себя ждать, отвечая на вызов, брошенный погодой моему терпению. «Надо убрать плащ на зиму», – подумала я. Но плаща в тот день я не нашла, как не нашла его и впредь.