Евгений Евтушенко
И СМУЩЕНЬЕ СТАЛО В МЫСЛЯХ У МЕНЯ...
Памфлет
(С лёгкой правкой Б. Ефремова)
Вёрст зА сто от столицы всех надежд,
от гостиниц «Украина», «Будапешт»,
от кафе молодёжных,
от дружинников надёжных,
от посольских лимузинов,
от валютных магазинов,
от ужасно серьёзных министерств,
от ужасно несерьёзных, но ужасно милых стерв,
от закрытых просмотров,
от вечёркиных кроссвордов,
от вытья: «Судью на мыло!»,
от конгрессов ради мира,
от гастролей «Айс-ревю» —
тихо-тихо, как в раю.
Там река Угра течёт,
себе блинчики печёт,
там всему на свете свой особый счёт.
В ста верстах от столицы всех надежд
есть село без женихов и невест —
три избушки-развалюхи,
в трёх избушках три старухи
да один старик: брехун-самохвал,
как на всех троих один самовар.
Три старухи — рыбари и косари
говорят ему: «Смотри, не помри...
Мы и сено тебе будем косить,
мы и воду тебе будем носить,
только ты уж, старый чёрт, нам бреши,
да красиво нам бреши — от души».
Говорит старик: «Своё отбрехал».
Говорит старик: «Своё отпахал.
Взяли всех детей война и Москва,
и на крышу забирается трава,
и смущенье стало в мыслях у меня,
и какая уж тут, бабоньки, брехня».
И, уставившись очами в потолок,
он лежит — не как брехун, как пророк,
и вот-вот на клин торчавшей бороды
рухнет крыша, тяжела от лебеды.
Три старухи не привыкли жить в тоске.
Три старухи косы правят на бруске.
Три старухи косят яростно в леске.
Тяжелеет сарафан от росы,
а душа — она легчает от косы.
Рыбачок из столицы всех надежд
совершает на природу свой наезд.
«Что за прелесть наша русская косьба...» —
он вздыхает, утирая пот со лба.
«Ну, а где, бабуси, ваш старуший царь?»
«А наш царь теперь, касатик, не косарь.
Он глаза свои от нас отрешил.
Лёг на лавку. Помирать порешил.
Только думаю, касатик, вот про што:
помирала я однажды, да прошло...»
Свищут косы, подсекая без труда
за одной волной травы ещё волну.
«Ну, а где ж ты помирала и когда?»
«У плену, касатик милый, у плену».
И во взмахах то ли радость, то ли боль,
ну, а может быть, и то и то, вдвоём.
«А в каком плену, бабусь, в германском, что ль?»
«У своём, касатик милый, у своём...»
Рыбачок застыл, репьи стряхнул с колен:
«Да каким своим, бабусь, бывает плен?»
«Может, слово и не то, касатик мой,
но сослали нас в пески усей семьёй.
В кулаках мы не ходили никогда,
так что пленом показалась та беда...»
Рыбачок из столицы всех надежд
вдруг попятился — неловко, как-то вбок.
«Ну надеюсь, что поправится ваш дед...»,
а вослед ему спокойно: «Дай-то Бог».
И растерянно завёл свой «Москвичок»
Из столицы всех надежд рыбачок.
Лучше душу по афальту покатать,
лучше рыбу в магазинах покупать,
лучше жить да поживать среди невежд,
не осмысливших всю цену тех надежд.
... И летели мимо, Боже их спаси! —
самолёты, что родились на Руси,
и брезгливо поджимали шасси
над травой зацвелых крыш, гой еси...
1965 г.
Более 20 лет стихи были в запретном цензурном списке.
Перепечатано: 21.10.18 г.,
Память святых отцов VII Вселенского Собора