Би-жутерия свободы 43

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

Глава#1 Часть 43
 
В обездоленных сердцах, во всплесках интеллекта саднило, когда на «Радио дураков набитых» крутили адажио на продажу «За углом по-немецки плакала девочка» из балета «Черепашьим шагом по отрубям голов» ополоумевшего композитора помазанника с обеих сторон, святотатствующего Бутербродова. Никто не знал на какой полке, забитой классиками оппортунизма, принесённые и запылённые идеи божьего здравоохранения покоятся нетронутыми.
Над дубовой дверью комнаты льстецов висело – «Воскурительная». За ней приспособленцы не стеснялись в выражениях низменных позывов наработок НЭПа – правительство не задумывалось над тем, что наступит пора, когда оно возьмёт в морщинистые руки, пятнами, пошедшими вприсядку, дистанционное управление... промышленностью, и в стране научатся поддерживать штаны с помощью гуманитарных помочей из-за рубежа.
Во времена, когда ещё не было спроса на стрессовые джинсы издёрганный рамштекс-чарльстона входил в моду по пояс сорванцом с балкона, не спрашивая: «Мадам, вас разоблачить или вы сами... прежде чем поцелуем снимется слепок улыбки с ваших губ?»
Мужская половина псевдоинтеллигенции, поднажав плечом, перешла на ломовой язык извозчиков человеческих страстей, а её жёны перестали размазывать клубнику с ворсистым крыжовником по лицам на ночь. Криминальные состояния наживлялись смельчаками, не ведавшими дактилоскопии, но вывшими ветлугой в поездах недалёкого следования. Мокрые дела сушились на верёвках, чередуясь с протараненными в глаз бечёвками тараньками.
Инфаркты наживались, с помощью упекунов куда-нибудь подальше, напоминавших, что сорванный винтик не свёрнувшееся молоко и не участник забега по опережению событий и пополнений в рядах измождённых новизной ощущений старьёвщиков.
Бусы ярусами располагались на обнажённых участках предгрудий к переменам и сменам нижнего белья – это инсценировали постановку: «С ног (снег) на голову» и «ЗапаХдня», в которой автор возжелал прежде чем уйти из жизни, пережить всех своих сверстников – ему так не хотелось, чтобы после его смерти  о нём плели всякие небылицы с домыслами и говорили гадости. Конспиритуалистическая тяга к «санаториям» с мостами и каналами на костях популяризировалась, преследуя незаконнорожденную идею Никиты Одежонкина нержавейкой лозунгов: «Спасение утопающего – дело рук тонущего, если под рукой не оказывается соломенной вдовы» и «Дело алкоголизма не просохнет. Когда оно примет непредвиденный оборот, мы вынем отвёртку из паза в шляпке». Причём, пропащие и люди в пропасти не обозначали одно и тоже.
Государство – гнилостный организм, с отрядами быстрого реагирования, подверженными интоксикации и запускающими руки в чужие карманы, как пограничники воздушный шар в душевное расположение неприятеля – совсем не такого, каким он прикидывается. Во всём кислил привкус тоталитарной закваски мелких придирок. В борьбе с пьянством страна, не просыхавшая с пелёнок, улеглась на обе лопатки, затем бодро зашагала к коммунизму, хотя неизвестно кто непосредственно занимался измерением шагов.
Шалунья-пища раскачивалась на расшатанных пиореей зубах, пока обеспеченные меломаны запускали зубы в бизе «Кармен».
В моду вошла рваная вентиляционная система одежды, позволявшая наслаждаться лунным облучением (не жизнь, а пломбир в шоколаде) и скрывавшая трофические язвы общества – набрался... мужества, и прямиком в вытрезвитель.
Рать разбегалась. Выжившие из ума старики, дружившие с детским лепетом и начинающие дуэлянты оставались в неведении. Повседневность, занятая построением каверз в слабо варящих «чугунках», могла «обуть», раздеть, обнародовать и осудить женщину с фистончатыми папильотками в волосах на бельевых прищепках в назидание массам (и маленькая норка превращается в пещеру, когда возраст наступает на сморщенные  пятки, ознакомившимися с железными скребками). Между прочим, боровшаяся с преступниками большегубой негритянской улыбкой жена старика Лота, семья которого поспешно покинула оскалившиеся горы, являла собой пример верха непослушания. В назидание котомкам дама превратилась в соляной столб, чтобы больше не вращала головой назад и в сторону на полыхающие Садом и Гоморру, где осталась её подруга Вероника Расселина, в девичестве Фира Просёлок.
Замызганные умасленные граждане, облачённые в серые тона, с оглядкой на жену Лота и скорбным видом в унисон посматривали на светлое будущее без страхового полиса. Они наивно ждали, когда прейскуранты на башне пробьют стену взаимонепонимания, и кладбищенский флейтист Матвей Эльбрусович Гватемало под присмотром подруги Наргис Навзничь в угоду венценосному Павлину  отмузицирует в павильоне на берцовой кости по полной программе.
Некто, слабо разбирающийся в медицине, пользуясь случаем, как продажной девкой, изобретал (для вычлененного из штанов) идеологический выпрямитель прерывающейся мимописуарной струи, аккредитованной при воспалившейся предстательной железе. Сам же изобретательный смышлёныш не участвовал в создании самолёта-ящерицы с отрывающимся хвостом или в потасовках игральных карт, как тот безмозглый серийный убийца микробов в ироническом сериале – комедии нескончаемых продолжений, в котором герой со вставными челюстями, прикуривает скрюченными пальцами одну от другой плохо спротезированные сигареты.
Сусляные Суслики (идеологически зашвабренные психотворцы и казнетологи), налегая на пирожки с зачатиной, завёрнутые в гербовую бумагу, деликатесно ввязывались в полемику, ведшую к перекосам и человеческим покосам. Убедившись, что приличного человека днём с огнём не сыщешь, они занялись охотой на порядочных людей, выставлявших напоказ свою гетеросексуальность.
Власти разыгрывали из себя меценатов, великодушно даря жизни несчастным, забывая, что народ – это женщины, если исходить из песни «Вышли мы все из народа...». Тогда ещё не разводили олигархов, не в меру пьющих из чаш стадионов, и мало кто понимал, что время истекает, а стакан под него не подставишь.
Профессиональные грызуны не прочь были сменить шагреневую кожу на чешую, полагая, что так сподручней плавать среди акул. Они забыли, что ополоумевшие возлияния души бывают массажными, лечебными, легкоранимыми и чрезвычайно подлыми.
Разрозненное общество (многослойный не пропечённый пирог) с его лабильной психикой бульварною возвещало на уличных перекрёстках о своей несостоятельности под воздействием гербариев ой клизмы зла, и ложь становилась предметом первой необходимости.
За наработки прошлого рабочего муравья замуровывали заживо науськанные кровонасосы-правители, получавшие консультации из-за кордона от Гарри Мэнслотера, так что не возбранялось прельщаться лозунгами, повязанными неразрывными узами общаги упитанных червей на исхудавших пиках достижений. Каракатицы и неизлечимые проказники, одержимые с понтом неосуществимыми идеями, всецело поглощённые вампиризацией труда. Зодчие – они возводили поклёп на эфемерное здание утопизма. Превознося его выше крыши, они пиками поднимали пережитки прошлого на смех и вздёргивали их на баграх острот (из свидетельства хироманта Ладошкина – человека с жёлтыми ногтями в тон прокуренных зубов).
Единопромышленники по воровской части ставили на согбенные спины бубнящие бубны с горчичниками смеха. Кто преждевременно пугался, тех вводили в искушение с потолковыми идеями разложившегося (правящей призмой) Белого света.
В ворохе событий пострадали те, у кого при выпадении Прямой кишки по жребию обнаружили больше безликих ликбезных мозгов чем в неандертальских черепках. Туда складывалась деформированная информация, подметившая, что «бородатые Карл Маркс (вольный «сигаретный» стрелок) и Фридрих Энгельс – это не брат с сестрой, а четыре несовершенно разных человека. Они размахивали перед упёршейся рогами мировой неверолюцией мулетами, пропитанными гемоглобином народов-страдальцев и промышленными отходам общепринятых отправил на...».
Руководитель широкого профиля – ящер с прищуром, освоивший ремесло облицовщика тортов или как теперь принято говорить – шоколадный плиточник, не без национальных предрассудков считал, что низкими бывают не только люди, но и покупательная цена на красные галстуки к белым отсрочкам, опрыскиваемым духами «Надежда К. К.» и другими токсичными веществами.
Трибунами всё чаще завладевали прачки, пребывавшие в состоянии эйфорического самоутверждения на завалинке Истории.  А вот и реакция осуждённого на безразличие толпы  поэта-песенника Вахтанга Взаперти, стоявшего голым в ванной с окаменевшим от страха яйцом в руке перед зеркалом на тенденцию того времени.

Бокал опрокинут, надежда разлита.
Заело пластинку мою «Рио-Рита».
Расплакалась скрипка, расклеилась встреча,
И солнце скатилось за девичьи плечи,

      за девичьи плечи, за спелые вишни
      в саду, где чего бы случайно не вышло.

Глаза не мерцают, слова не пружинят,
Плетёт разговор без кружев и ужимок.
Гостями не тронута фруктов корзина
И тянется вечера тугая резина

про девичьи плечи, про спелые вишни
      в саду, где чего бы плохого не вышло.

Охрана жуков облетает настурции.
Когда-нибудь встречу товарища Фурцеву –
Красивую, строгую, без сна и упрёка,
И с ней по-хрущёвски запью одиноко

за девичьи плечи, за спелые вишни
      в саду, где чего бы такого не вышло.

Вымученные гримасы необузданной толпы казались приклеенными на демонстрациях поддержки... портретов правящего иконостаса, среди которых затесалась одна из священных коров мелкотравчатого шовинизма. Это предвосхищало начало сезона посадки национальных культур на длительные сроки. Чтобы докатиться до такого, не обязательно быть Колобком внимательным к слепым кротам, обвинённым в подрывной деятельности, который пережил времена Французской революции, уступая своё место в очереди на гильотину. Все, включая конопатую лошадь, танцевали «Рио-Риту», мало разбираясь в Реомюре, а фамилии Цельсий и Фаренгейт большинству ни о чём не говорили. Разве можно подобрать обронённое слово, когда духовную пищу готовят к эмиграции спрашивала их классная дама, удовлетворённо потирая салями щёк, или обвинять кротов в поверхностном отношении к жизни? Нет, голосили алаверды мужчины, отдававшие мускусным запахом и полюбившие античные статуи за их округлости (когда не хватало съедобных девушек, облюбовывались диапозитивы голых холмов):

              Я милого узнаю по собаке.
              Она носит попонку-галифе, а шляпу...

При этом полагалось прищёлкивать языком и разболтано хлопать соседа по нарам по ляжкам со словами: «Сука-скука обуяла». Мой оппонент оказался африконавтом, подавшим на меня в суд за то что я сказал, что не выношу черносливы.
Утончённые чувства эльфов с хрупкими стрекозиными крылышками и остроконечными ушами терялись в предчувствиях, что наверху за дверьми в Раю, уныло раскачивающимися на ржавых петлях, тоже перенаселение душ.
Не приходилось обольщаться за чужой счёт на табло, объясняя Прозорливым и Востроглазым, что превратные понятия не футбольные, а  перелицованные под присмотром. Информация подавалась в цифровых выражениях, не считавшихся непристойными в атмосфере причастности к активному безделью, взлелеянному взбешённой сворой ублюдков, которым на всё было начхать.
Угадывались заржавевшие рычаги управления экономикой и неосуществимые заплесневелые мечты о просветлённом перекисноводородном будущем защитниц неординарной любви с пристрастием вкупе с диетической подпиткой подкорки полушарий.
Сосредоточенно рассматриваемая неряшливая политика «Реформы для проформы» и «Резолюций проводимых в жизнь, а не на гильотину» оказалась безрезультатной в безвыходных и нагнетаемых ситуациях – ни за кого нельзя было ручаться, а брюки не сидели, как влитые, на оскудевших ягодицах.
На оглушённые какофонией улицы выбросили лозунги, поражавшие магнетизмом: «Вся власть Советам и поучениям!» и «Доверяй, но ковыряй!». А когда общественность вплотную подошла к еврейскому вопросу, тот прикинулся восклицательным знаком.
Людей кормили до отвала за границу варениками обещаний. В издательствах набирались смелости рассказы, сотканные на материале шёлковой лжи «Левин и печник», «Левин на ёлке», не повествующие о том, как «дедушка» разъезжал по европам в допотопных поездах. В них старик копьём бросал вызов обществу молотобойцев. После бесед, утягивающих в прошлое, он утопил свою соседку, и она превратилась в лупоглазое морское чудовище.
Народ, вдосталь снабжаемый революционными миазмами, готовили к экзаменам по прикладным шуткам под аплодисменты ожлоблённой толпы. Остальных из лёгкого сплава уносило течением.
Кадры – дерьмо, отсюда их текучесть направленная в деревни на голодную продразвёрстку с трескотнёй выколачивавшую хлеб из насильно разжатых кулаков – высланные, они спали голыми и босыми, учась (по мере надобности) покрываться холодным потом.
В силу вступила кровавая диктатура – дитя произвола с симптомом встревоженного волосяного покрытия у жертв под каботажный мат тельняшек и пальбу установок, спущенных сверху. Во всём отмечался прогресс – мерзавцы совершенствовались, жулики повышали квалификацию, а в ком угнездился кукушонок, почувствовал все прелести сожительства на собственных яйцах.
Булемия напыженных патронташей под «Холуйскую прощальную» в слезах утренней росы, характеризовала харкающую кровью волну слов, натыкавшихся на букворезы первоклашек.
Количество нелестных характеристик в болтливом слаломе в поднебесных кругах подскочило до угрожающих размеров и перевалило в вялотекущем году за 70 процентов, выражаясь в наглом добывании почестей для всякой Нечисти карикатурной внешности и второстепенной Степенности, ложившейся на переливание братской крови из Пустого в Порожнего.
Зарапортовавшаяся балаболка-власть (последовательная сепаратистка желтка от белка), встав у разболтанного штормовыми событиями штурвальной «рубки леса», увиливала от судебных волокит и в заварухе событий позволяла шустрым исполнителям выуживать неугодные элементы из многоголосой растерянной толпы в целях разрешения квартирного вопроса ютящихся в лачугах.
Сорвиголовы в последней стадии облысения, с выпадением волос их носа и из ушей, чтобы их не сбагрили куда надо в разгулявшемся сумбуре домыслов, опускались на разбитные колени, прежде чем встать на занемевшие конечности (когда опухшие от голода ноги подкашиваются, трава кажется выше, а любовные напитки после очередной репетиции страсти не требуют аннотации).
Привлекал внимание садомазахист-стоматолог Ив Альвеола, слезший с генеалогического дерева и запутавшийся в родоначальных корнях в кровоточащих дёснах, поражённых цингой. Крайние сроки не поджимают, но проволочно натягиваются в батутных отношениях с приступами приверженности к неприкаенности.
Вы спросите, почему я возвращаюсь к одной и той же наскучившей теме? Ответ простой мне нравится волосатое зрелище моего тереблённого «пупырышка» (второй сорт, 2.50 штука). Но ещё больше я склонен экспериментировать с текстом, прошедшим детоксикацию. Вот вам цирковая ситуация, подсмотренная автором через 80 лет после вышеописанных правдивых событий.
«В молодости, когда у доллара на теле высыпала мелочь, Лиля Пут, изобретший стиральную машину памяти, был недурён собой даже в кривом зеркале на соревнованиях гонщиков самогона по вертикальной стене в боксёрских перчатках. Он любил прихорашиваться, выучив, как азбуку Морзе, что галстуком, сбившимся с пути, не навязываются – его вывязывают. Когда смотришь на себя со стороны, не выбираешь справа или слева, и напоминаешь статуэтку приятной наружности, догадываясь, что предъявлять претензии к внешности, то же, что просить прощения у зеркала, а удовлетворять всем требованиям и удовлетворять все требования не одно и тоже. Каждый волен делать, что хочет, успокаивал он нервы, глядя в затуманенное окно и сравнивая себя с Пантелеем Пилатовым – нетрудовым элементом Периодической системы. Рвать на голове волосы – не значит подавать кому-либо плохой пример. И кому объяснишь за накрытым столом элементарную истину, что нет ничего искреннее пространных сожалений о хорошей погоде в дождливые дни друзей, лакомящихся отёчной бараньей ногой.
Пользовавшийся воздушной подушкой как смягчающим обстоятельством, Лиля Пут слыл ловким гимнастом и когда-то менял лилипуток, на манер крошечных спортивных снарядов, на которых отчасти занимался, напевая обнародованное танго «Солнце моё, я живу, облучённый тобой». Ассистентками в свой номер с раздельным санузлом (у него в доме не было ни собаки ни кошки, поэтому он мыл ванную и пол в ней) он брал бывших продавщиц, отвешивающих изящные поклоны. Они были искусными любовницами, прошедшими упругую школу верховой езды и считали хитиновый покров панцирей жуков частью панариция.
Свои непредсказуемые поступки он пытался завуалировать нечётким заявлением: «Некоторые закрытые двери требуют чересчур резкого отпора», напирая на то, что и в дремучем лесу есть свои неизведанные филантропы. В принципе он был не против передачи мысли на расстояние, так сказать, из рук в руки, но клеймил невежество как кавалерию легковерия, заказывая у бармена Фимы Воланчика в подвале цирка «Седые виски на льду». Там отец йоркшира Мошки (непосредственный участник его зачатия) уже с полчаса нетвёрдо держался на четвереньках после коктейля «Крысиные проделки в стене», доказывая, что не стоит рассматривать крупнопанельную проститутку, как торговую точку.
Бармен – этикетный джентльмен, приобретший агрессивно настроенную гитару с признаками хорошего тона, не задавал лишних вопросов, в своей поэме «Бармицвы у сумчатых», в которой он в корне пересмотрел учение Чарльза Дарвина. Он знал, что лилипуты – человечки особые: кто-то держится особняком, кто-то ранчо, а кто и пентхаузом. Жить в одном браке без смены декораций – невыносимый моветон, назидал Лиль товарищей по опилкам на арене. И тем не менее жена его Грымзя родила хорохорящийся хор мальчиков-погодков «Ободранные коленки» – по-иному заведенная ею жизнь не воспринималась. Она не давала мужу слова проронить, зная, что из её щёлки его уже не извлечь.
Грымзя – сестра милопредсердия отлично понимала, что долгосрочные мечты умирают, избегая погребения и тот, кто знает цену оратору, говорящему голосом, опережающим самого себя, владеет миром. Не зря же мудрость скрывалась на мокром месте в паутинчатой улыбке уголков её глаз, не воздвигая плотин на реках слёз, когда она заглядывая в свой гардероб, жаловалась: «Большому кораблю – большое плаванье, ему не обойтись без соответствующей оснастки. Я не Мышка-Норушка, чтобы к нищете приноравливаться». С этими и с другими нехорошими словами она отправлялась в ванную комнату, поправить причёску, похудевшую за день.
Безграмотная семья Грымзи – Нечитайло, придерживавшаяся протекционизма с висячим замком на губах собеседника, считалась крепкой. В ней Грымзя отдавала справедливость своему практичному уму, а в отношении одолженных у соседей денег она страдала поразительной забывчивостью, отвергая нечистоплотное существование. Она приходила в неистовство, когда следящие на полу уличные «столбы» наводняли комнату (друзья навещали её старшего сына циркового лилипута, с пухлыми ножками, шариковыми ручками и дрожжами в дрожащих коленках, чтобы взглянуть на лозунг его папаши, вывешенный на голой стене изголённых спин натурщиц: «Корыта – свиньям, женщинам – стиральные машины!»)
В результате рационального питания и экономии на шелухе у заключённого с широко расставленными глазами (так чтобы они могли перестукиваться) появился кухонный столик из орехового дерева и плетёные стулья из банановой кожуры, собранной им в артистических уборных цирка. По природе спортивный, он не засиживался мухой у окошка, интенсивно перемещаясь по камере, дабы не набирать в весе и не провалиться на месте.
Левые концерты в районном доме презрения давались регулярно и Лиля Пут был их неотъемлемым компонентом. Он был склонен верить советам друзей, но только на 40° к линии горизонта, что указывало на зачахшего в нём не дюжего учёного, которому компаньоны не требуются, несмотря на то что в детстве он сидел с отцом своего друга Терзанием Васильевичем Акапулько на пристани, и они болтали «глупостями», не подозревая, что в мире зарождается новая гомосексуальная парочка.
Этот лилипут был удивительно непостоянен, даже половые расстройства у него оказывались временными. На арене он был готов умереть за других, хотя знал, что всё делается сообща «куда надо», но вне цирка предпочитал жить за себя, абсолютно уверенный, что в мире существует неизвестная болезнь, знакомая только ему, которую перебинтованное человечество нормального роста не знает и не ведает. Пока анемичный лилипут хворал по комнате из угла в угол, он не помнил себя от горя. Бездушные врачи-вакциники поставили неправильный диагноз – болезнь Альцгеймера. Мало того, что недуг был коварным, его забывчивость оказалась ещё и заговорщической. Одно успокаивало его – «Боги» не умирают, хотя и выглядят старше невыбираемого возраста. Признание пришло к нему непредсказуемо на смертном одре. Костлявая, сдерживая негодование одной рукой и прикрывая лобковую кость другой, отступила на несколько часов».

                Не стоит рассматривать тюрьму как
                гарантийную мастерскую.
                Время истекает кровью?
                Подставь под него судно, товарищ!

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #44)