Глава 7
Рапповцев не любил
Практически вся компания свидетелей и понятых, поставивших свои подписи под документами о смерти Есенина, — сексоты ГПУ.
В. Кузнецов
"Рапповцев не любил", — вспоминает Вс. Иванов. "Это они хулиганы и бандиты в душе, а не я. Оттого-то и стихи мои им нравятся".
О рапповцах, которые доставляли Есенину много неприятностей и буквально отравляли ему жизнь, пишет и Галина Бениславская: "Группу журнала "Октябрь" Сергей Александрович ненавидел, его иногда буквально дрожь охватывала, когда этот журнал попадал ему в руки. Травля "Октябрем" "попутчиков" приводила Сергея Александровича в бешенство, в бессильную ярость. Не раз он начинал писать статьи об этой травле, но так и не кончал, так как трудно было писать в мягких тонах, резкую статью не было надежды опубликовать".
(Комментарий А. Козловского: "Шумно декларируя свою приверженность борьбе за идейность в литературе, некоторые участники группы основную свою задачу увидели в критике "непролетарских" писателей, к которым относили М. Горького, В. Маяковского, Л. Леонова, в том числе и Есенина".)
Ст. Куняев: "С кем у Есенина не могло быть никаких контактов, так это с "молодой гвардией" бездарностей, лихо копытящей на ниве русской словесности и сотрясающей при каждом удобном случае своим национальным происхождением".
Гурвич вспоминает: "Я Есенина обожал, зачитывался его стихами, другим советовал читать их. За это мне здорово попадало от Пира (Пиравердиева) и особенно от Тарасова" (напостовцев и сотрудников газеты "Труд").
А вот убеждения молодого "октябревича" Безыменского: "Но ты — поэт. И враг. И пусть! / Но все же странно, право слово, / Что выучил я наизусть / Твои стихи — врага лихого".
Этот "октябревич" называет Есенина врагом. Есенин, конечно, не был другом, но не был и врагом пролеткультовцам. Они же почти все считали его недругом советской власти. Надо сказать, что пролеткультовцы не только Есенина считали несоветским поэтом. Как ни покажется странным, пролеткультовцы и Маяковского не считали советским.
Это потом, в 1935 году, когда Сталин "прозреет" для другого решения и воздаст должное "лучшему, талантливейшему поэту" Владимиру Маяковскому, все литературоведы сделают и Есенина советским.
Рапповцев не любил… Да разве ему по пути было с теми, кто готовил себя к предстоящим боям, к мировой революции? Вот Василий Князев ("Красное евангелие"):
Сердца единой верой сплавим,
Пускай нас мало — не беда!
Мы за собой идти заставим
К бичам привыкшие стада.
Чего жалеть рабов — солдат
С душой бескрылою и куцой.
Пусть гибнут сотнями, добрят
Поля грядущих революций.
Потому и сказал Есенин: "Это они хулиганы и бандиты в душе". А после гибели Есенина все рапповцы, октябристы, напостовцы объявили себя друзьями поэта и писали свои "дружеские" воспоминания.
На основе изученных документов Виктор Иванович Кузнецов пришел к выводу: "Практически вся компания свидетелей, понятых, поставивших свои подписи под документами о смерти Есенина, — сексоты ГПУ" (Сказка об "Англетере". — Совершенно секретно. — 1998. — № 9). Этот вывод подтверждается фактами — самыми надежными документами эпохи. Если и не все состояли на службе ГПУ, то, во всяком случае, все обязаны были доносить.
Это о них написал Есенин в 1924 году: "Бездарнейшая группа мелких интриганов и репортерских карьеристов выдвинула журнал, который называется "На посту".
Как видим, многие характеристики подтвердились. Это о них через год напишет Воронский: "Не стало Есенина, "На посту" принялся за новую жертву, ибо своей специальностью избрали травлю попутчиков… Склоки между братьями-писателями растут. Нездоровая атмосфера".
Понятно и объяснимо, что все рапповцы пришли на службу большевиков, потому и в литературе обязаны были служить им. Политработник на фронтах гражданской войны, Юрий Либединский оставался политработником и на литературном фронте. Вызывает удивление другое: зачем лживые, беспардонные мемуары, написанные в те годы, нужно было издавать в 1986 и в 1988 годах? И не как-нибудь, а с большевистским размахом — в 100 тыс. и 500 тыс. экземпляров! И опять представлять Либединского читателю лучшим другом Есенина.
Сравните и сопоставьте воспоминания Юрия Либединского, опубликованные в 1986 г. "С.А. Есенин в воспоминаниях современников", комментарий А. Козловского, и в 1988 году в книге "Жизнь Есенина. Рассказывают современники" под редакцией С.П. Кошечкина.
Козловский пишет: "Краткие воспоминания Либединского Ю.Н. о Есенине были впервые напечатаны в ж. "На литературном посту" (1926. — № 1. — С. 32( 34). А два года спустя, в 1988 году, уже Кошечкин комментирует: "Либединский Ю.Н. "Мои встречи с Есениным" впервые опубликованы в 1958 году". Маленькая неточность? Пустячок? Подумаешь, комментарий — кто их читает? Ну, ошибся случайно ученый. Не думаю. Это пример все той же фальсификации. Кошечкин признается, что внимательно изучил предыдущую работу коллеги и даже похвалил: "Воспоминания обстоятельно прокомментированы, что значительно поднимает научную ценность издания".
Что же скрыто за "маленькой неточностью"? Сергей Петрович скрыл от читателя такой факт: похоронив "яростного попутчика", рапповцы — эти "неистовые ревнители" — начали дружно от него отрекаться. В их глазах "даже товарищеское общение с литературным противником казалось пятнающим честь" (Козловский).
Дружба с "попутчиком" (с литературным противником) могла иметь нежелательные последствия. И потому Юрий Либединский, сочинив свои коротенькие двухстраничные воспоминания, в 1926 году писал: "Сергея Есенина я знал очень мало и ни в коем случае я не претендую на то, чтобы считать себя лично близким ему человеком". А в 1957 году он, по сути дела, заново написал свои воспоминания. Теперь они охватывали 1923, 1924, 1925 годы. Опровергать было некому. В 1957 году ушла из жизни Софья Толстая-Есенина.
"Рапповцев не любил"... Думаю, что они его тоже не любили — таким заносчивым и высокомерным был с ними, почитая себя первым и единственным после Пушкина. Вспоминают, что однажды даже ушел, не дослушав "Повесть о рыжем Мотэле" Иосифа Уткина. В другой раз оборвал "молокососа" Джека Алтаузена, выступавшего с критикой "Анны Снегиной": мол "новая поэма Есенина — шаг назад", "язык поэмы беден, рифмы неблестящи, идея неясна". Все почувствовали неловкость. Есенин зарделся от возмущения: "Меня бы удивило, если б все это было сказано знатоком русского языка или талантливым человеком. Но кто меня критикует? Молокосос Джек, не знающий русского языка, не обладающий хотя бы маленькой искрой таланта!" (Р.М. Акульшин). Все пролетарские поэты, полные задора и энтузиазма, писали стихи и считали себя поэтами — не Пушкины, конечно, но, во всяком случае, не хуже Есенина. Теперь это сравнение наивно и смешно, но в 1920-е годы Есенин тоже считался просто подающим надежды крестьянским поэтом. Молодых рифмоплетов (не в укор сказано!) и собрали отовсюду под своды Пролеткульта, чтоб хоть как-то залатать образовавшуюся брешь. И Надежда Вольпин была убеждена, что она рифмует не хуже Есенина. И Вениамин Каве рин, писавший тогда стихи, считал себя значительным поэтом и перестал рифмовать, лишь услышав суровый приговор Осипа Мандельштама: "От таких, как вы надо защищать русскую поэзию".
А если б этот приговор вышел из уст Есенина?
Понимание приходит с годами и опытом, а тогда — не исключено, что резкое суждение легло обидой на сердце. Обижались пролеткультовцы на Есенина за то, что он стоял в стороне от всяких организаций.
А разве не раздражал Есенин всех "безродных космополитов" постоянным напоминанием: "Ищи родину. Найдешь — пан". "Без родины нет поэта". "Чувство родины — основное в моем творчестве". А разве не раздражал этот деревенский аристократ пролетарских поэтов своим внешним видом? Пролетарские поэты, пришедшие с фронтов гражданской войны, с оружием в руках устанавливали в стране советскую власть, и что завоевали в результате? Старой потрепанной шинелькой прикрывали свой "срам". А этот "первый дезертир" и "попутчик", примазавшийся к советской власти, по их мнению, только и делал, что переодевался: то деревенским пастушком представится, то в крылатке и цилиндре вокруг памятника Пушкину щеголяет, то английские костюмы по нескольку раз на дню меняет.
Нечего говорить, каким щеголем из-за границы вернулся и сколько привез барахла, купленного на деньги Дункан. Так ведь говорил не только лучший друг Мариенгоф. За примерами далеко ходить не надо: "Но вот королевич окончательно разодрался со своей босоножкой и в один прекрасный день снова появился в Москве, "как денди лондонский, одет" — это Валентин Катаев. А вот Иван Старцев: "Выглядел скверно. Производил какое-то рассеянное впечатление. Внешне был европейски вылощен, меняя по несколько костюмов в день". Быть франтом и щеголем в двадцатые годы, когда дамы довольствовались платьями из стареньких гардин, а зимнюю одежду шили из стеганых ватных одеял, было просто неприлично (читайте воспоминания Лизы Стырской, жены Эмиля Кроткого).
А есенинские выступления? 14 апреля в зале Лассаля в Ленинграде, где Есенин выступил с докладом "О мерзости в литературе", в воспоминаниях "друзей" обросли подробностями о невменяемости Есенина. Да можно ли вообще такое говорить и быть трезвым? Особенно изощрялся Романовский (Морщинер) Иосиф Семенович.
В письме Белоусову он описывает тот вечер так:
"К 3 часам дня все билеты были распроданы — громкая слава Есенина сделала свое дело. Стемнело, близился вечер... А Есенина в гостинице нет. Как ушел утром, так с тех пор не появлялся. Начинаю волноваться. То и дело выбегаю из своего номера, стучу в двери есенинского номера, оттуда никто не отзывается. Спускаюсь вниз, к швейцару...
— Нет, не приходили.
Возвращаюсь к себе в номер. Вдруг — стук в дверь... Какой-то мальчишка вручил швейцару клочок бумаги... Читаю. Характерным есенинским почерком написано: "Я во второй, вверх к вокзалу". Стараюсь понять. Наконец меня осенило: речь идет о пивной или столовой. Бросаюсь по Невскому, захожу во все пивные и рестораны. Увы! Нигде поэта нет. Наконец в каком-то ресторане вижу за столом большую компанию и среди них Есенина". И только в 1980 (!) открылась правда. В 6-ти томнике опубликована записка Есенина с таким содержанием: "Устроителям вечера поэзии в зале Лассаля. Я ждал. Ходил 2 раза. Вас и не бывало. Право, если я не очень нужен на вечере, то я на Николаевской, кабачок слева внизу".
И был в кабачке, и беседовал с друзьями, и читал стихи, и пришел вовремя. И был небывалый успех. Два вечера подряд! На руках отнесли Есенина в гостиницу, где он остановился.
Почему ушел Есенин с самого утра и не показывался устроителям вечера? Да потому, что вечер собирались провалить, споив поэта или просто устроить скандал. Для того припасли массу бутылок и в гостинице, и за кулисами. Возглавлял этот шабаш Георгий Устинов, а помогали ему молодые друзья, воинствующие имажинисты. Читаем в воспоминаниях Чернявского: "Кажется, он был совсем трезв (вино, однако, было приготовлено за кулисами)… В артистическую комнату в перерыве ломились многие, меня долго не пускали, грубо отказываясь сказать обо мне Есенину. Его охраняли, как знаменитого артиста".
Об этом пишет и Чапыгин: "Я давно заметил, что в публике были люди, желающие скандала, желающие сорвать вечер, и подумал, что здесь С.А. атмосфера враждебна".
(Писатель оказался прав. На другой день в вечерней газете напечатали то, что готовили по сценарию: "Лекция хулигана Есенина. Будучи в пьяном виде, лектор обругал публику непечатными словами. И почти все, кто был, оставили зал!")
Чапыгин продолжает: "Это было умышленно грубое и явное издевательство, и Садофьев пошел по этому поводу объясняться. Ему сказали: "Рецензент был неопытный, мы написали бы порезче и более ругательно!"
Так написал в мемуарах человек, который и сам не всегда был справедлив к Есенину. Есть в очерке любопытное добавление: "Не назову имен, но когда мне приходилось говорить с людьми крупными в общественном и политическом мире, то всегда эти люди ругали С.А. . Я знаю, что в Москве один лишь А.К. Воронский относился к поэту любовно и доброжелательно".
Не назвал Чапыгин имен крупных деятелей, кто бранил поэта, кто писал, что его стихи "плодят хулиганство", не назовет и тех, "кто сразу после смерти Есенина стал распускать слухи, что болен С.А. нехорошей болезнью", но сам-то писатель знал этих людей и потому так закончил очерк: "С.А. Есенин был самобытный талант и ум. Не желая дольше истекать кровью в Вомитории жизни, он гордо плюнул в лицо ей и ушел" (вомиторий — в Древнем Риме специальное помещение, где участник пира мог облегчить желудок, вызвав у себя рвоту).
Очерк о Есенине Алексей Чапыгин написал по просьбе Софьи Толстой еще 14 ноября 1926 года, но при жизни писателя он опубликован не был. Да и сам писатель ушел из жизни в 1937 году, так и не закончив автобиографическую трилогию. Своей ли смертью умер он, если позволил себе вслед за Есениным ("Страна Негодяев", "Москва кабацкая") в таких непотребных словах отозваться о стране социализма?
Продолжение следует