«Роль Сталина в истории страны положительно оценили 70% респондентов «Левада-центра».
Об этом сообщает РБК со ссылкой на данные мартовского опроса социологов. Отрицательно к советскому вождю относятся всего 19% опрошенных. Издание подчеркивает, что исследование выявило рекордный показатель положительного отношения к Сталину за все годы подобных опросов»
(Из главных новостей СМИ 16 апреля 2019 года)
О своём отце рассказывает Николай Владимирович Кузнецов.
Русский писатель, псевдоним - Николай Углов.
Родился и живёт в городе Кисловодске.
Николай Владимирович своё детство провёл в концлагере.
Не в немецком лагере. В нашем советском ГУЛАГе. Вместе с отцом, офицером Красной Армии.
Десять лет ГУЛАГа отцу дали за то, что он, раненый был в плену.
Подробнее об этом позже.
Продолжение 10 рассказа Николая Кузнецова об отце.
Продолжение 9 http://www.stihi.ru/2019/05/07/5178
«Итак, наше ужасное «путешествие» – перемещение в Сибирь закончилось.
Шли последние числа октября 1945-го года. А «поутру они проснулись…» в холодной избе в глухой сибирской тайге – пять несчастных, ни в чём не повинных русских женщин с малолетними детьми. Проснулись от пронизывающего холода. Все выбежали во двор. Кругом белым-бело! Ночью выпал глубокий снег. Ребятня кинулась к снегу – интересно, необычно. А бабам горе: нечем затопить печь – все дрова сожгли вчера. Из соседней хаты сибирячки дали пилу и топор. Все пошли в лес (в том числе и дети) – он рядом. Никто не умеет пилить – всё время пилу зажимает, вихляется она; того и гляди, не дай Бог, сломается. Ведь сибирячки прибьют, так как это там была большая ценность. Да и топором тоже уметь махать надо. Переругиваются бабы, плачут, а нам весело. Столько всего нового, лес какой, пухлый снег, носимся, падаем. Помогаем носить дрова в избу.
Затем с Шуркой побежали к реке с ведром за водой. Вода чёрная, тихое течение, пар от воды. Берега в снегу, со дна тянутся водоросли и колышутся по течению. Наклонились – плюём в воду, увидели небольших рыбок в глубине. Разговариваем тихо, боясь их вспугнуть. От избы закричала мать:
– Колька! Шурка! Где вы, черти! Сколько можно ждать? Скоро вы воды принесёте?
Очнулись, зачерпнул Сашка ведро воды, оглядываясь, пошли назад.
Неизгладимо первое впечатление от Шегарки! Осталось на всю жизнь память о милой моему сердцу речке, где прошло моё детство! Шегарка, Шегарка – как я благодарен тебе, что ты была всегда с нами! Ты скрасила нам детские годы, ты вошла в нашу душу до конца дней! Воспоминания о тебе жгут и мучают меня и сейчас, заставляют сильнее стучать моё сердце, дрожит голос и выступают слёзы – я люблю тебя, Шегарка!
Через два дня наведался Пинчуков.
– Ну что, бабы? Передохнули? Постирались? Пора и за дело! Ведь не на курорт вас привезли к нам. Завтра все на лён! Лодырей не люблю! Детей, кто постарше, отвезём в школу во Вдовино. Это в первый раз. А дальше, пусть сами ходят – рядом, всего-то три километра. Малыши пусть дома сидят, но на первый раз можете взять их с собой на лён.
И началась наша сибирская жизнь! Взрослые целыми днями дёргали лён в поле. Много его надо было в то время для Красной армии, он шёл на изготовление белья, гимнастёрок, галифе, шинелей, верёвок и канатов. Лён стоит высокий, чистый, звенит шариками – бубенцами на ветру. С треском выдирают пучками его из снега бабы, вяжут в снопы, а снопы составляют в сусла. Возьмёшь головки льна, разотрёшь в ладошках, продуешь, просеешь, пересыпая из руки в руку, кинешь в рот – нормально! Не мак, но есть можно. Лён стоит стеной рядом с посёлком. Дальний-то, говорят, убрали весь и вывезли на ток. По жёсткой разнарядке все поля, все свободные клочки земли засевали только льном. Немного для себя засевали лишь часть пахоты рожью и горохом.
Удивительное растение лён! Мне он сразу понравился, а когда впоследствии увидел его цветущим – это было что-то! Я пытался помогать матери выполнять её задание – за этим строго следил бригадир. Сразу устал. Тяжело тянуть из снега пучок, да и пальцы быстро замерзают, а вскоре, к тому же, занозил руки. Никаких рукавиц, естественно, тогда не выдавали. Бабы одеты, обуты все в основном в летнем – замерзают, стонут, плачут, у всех тоже занозы, а бригадир свирепствует:
– Какого хрена опять собрались в кучку! Давай работать! Не получите обед! Бездельники! Я вам сегодня трудодень не поставлю!
Как помню, из всех женщин самая бойкая и смелая была Мария Казарезова, позднее сбежавшая из Сибири. Она за словом в карман не лезла:
– Пошёл, сам знаешь, куда! У нас руки с пару сошлись! Дай чуть погреть их! А может, ты меня погреешь, старый хрыч?
Бригадир матюкается, машет рукой:
– А ну вас к чёрту, работнички!
Всем женщинам тяжело с непривычки, холодно-голодно. Попробуй с раннего утра дотемна потягай лён! А он с каждым днём всё хуже и хуже выдёргивается, т. к. подмерзает влажная почва. А места там болотистые, тяжёлые, всё низина – низина, нет привычных для нас гор, песка, гравия. Да что там – камешка не найдёшь нигде, даже по берегам Шегарки! Вот, наконец, и обед! Привезли в поле на подводе в баке горячую похлёбку, немного хлеба, вареной картошки и брюквы. Разведут костерок, собьются с местными бабами вместе кружком, поедят, отдохнут, погреются, погорюют, поплачут – и опять за работу.
Мы же с Шуркой и другими детьми любили играть – прятаться в суслах. Заберёшься внутрь, хрумаешь лён – интересно, но быстро вымокаешь в снегу. Мать прогоняет домой, а там тоже холодно. Но мы быстро научились пилить, колоть, заготавливать дрова и сами растапливать печь. Но с каждым днём становилось всё холоднее, мороз жжёт щёки. Много на улице не поиграешь, одеться, обуться не во что, и всё чаще оставались в избе на целый день. А тут голод стал мучить ежедневно. Ждёшь – не дождёшься родителей с поля. Принесут льна, немного сырой картошки, выделенной Пинчуковым за работу, вместе с котлом в придачу. Все пять семей начинают варить картошку в котле, а потом в этом же котле кисель изо льна и калины. Печь большая, гудит, становится всем веселее.
Всё реже и реже мы с Шуркой выбегаем на мостик через Шегарку покачаться на гибких досках – всё холоднее и холоднее становилось. И вот уже река остановилась – сплошной лёд, который не пробивается комьями грязи, которые мы кидаем. Начали кататься, лёд прогибается и потрескивает, а я не боюсь и стараюсь выехать на середину омута.
– Смотри, провалишься! Лёд ещё тонкий! – кричит Клавка Спирина.
И правда, как-то раз, не успев выехать на середину, мгновенно очутился в ледяной воде. От неожиданности оторопел, испугался, но каким-то чудом ухватился за вмёрзшую в лёд ветку ракиты. Ору что есть силы. Ребятня вся сгрудилась, мешают друг другу, а течение прямо тянет меня под лёд. Никогда не думал, что на вид спокойная Шегарка имеет такую силу! Из последних сил держусь. Клавка прибежала с жердёй (как догадалась?) и вытащила меня.
Мать вечером узнала, кричит:
– Сволочи проклятые! Вы что, утонуть хотите? Все дети, как дети, а вы какие-то ненормальные. Это всё ты, Колька, заводила! Если ещё раз выскочите на лёд, узнаю, излуплю, как собак!
Теперь мы в комнате весь день, у каждого свой угол, но есть и общая территория. Все подружились. Трое мальчиков и четверо девчонок, а всеми верховодит пятая, старше всех нас значительно – Клавка Спирина. Она, как и Шурка, походила, походила в школу во Вдовино и бросила. Сидит с нами в избе целый день, покрикивает на всех, разнимает драчунов. Голос у неё грубый, да и лицо, как у мальчишек! Весь день в избе шум, гвалт, возня, драки, слёзы и одновременно смех, веселье. Но чем дальше, чем холоднее, голоднее становилось, тем тише в избе.
Первое время по утрам мать силком одевала, снаряжала Шурку в школу, но он упирался, не хотел, плачет – сопли распустил:
– Не пойду, не буду там учиться! Меня обзывают врагом, смеются надо мною, издеваются!
Все происшедшие с нами ужасные события надломили его. Всех он боится, переживает, замкнулся в себе. И без того робкий по натуре, Шурка окончательно был сломлен жестокой действительностью. А когда зима ударила во всю, а до школы туда-назад три километра, тут мать поняла, что придётся этот год Шурке пропустить.
Лён весь уже был собран и родители перешли работать на Лёнзавод. Несколько крытых навесов, сараев, складов, молотилка, веялка, крутилка – вот и весь завод. Женщины крутили-молотили лён, вили из пряжи верёвки на сквозняке. Я любил приходить и наблюдать за работой. Вот мать развязывает сноп, кидает его в жерло молотилки. Лён хрустит, пережёвывается, семя льётся ручейком в один бак, а волокно плавно – в другую сторону. Его подхватывают на дальнейшую переработку, а затем из пакли вьют верёвки для фронта.
– Чтобы поганого Гитлера задушили этой верёвкой! – плачут, голосят голодные, измученные работой на морозе бабы.
А мне и здесь было интересно. Шум локомобиля, запах льна, крики – команды механика; солидол, которым смазывали механизмы, и я пытался его есть. Но особенно меня интересовали птицы, собиравшиеся на льняное семя. И в первую очередь, красногрудые снегири. Это были великолепные птички! Не знаю более красивых птиц в России!
Теперь наши матери приходили на обед к нам домой. Чаще всего варили капустную похлёбку и тыквенную кашу. Начали давать немного хлеба с устюками и на детей.
Клавка Спирина растопит языком кружок на стекле, дует постоянно на лёд, торчит долго у окна, смотрит на дорогу во Вдовино. Наконец запрыгает, заорёт:
– Ракшиха хлеб везёт! Хлеб везут, хлеб везут, хлеб везут!
Все загалдели, лезем к окну, толкаемся. Это Нюська Ракша везёт на быках из Вдовинской пекарни хлеб. Все люди с посёлка собираются к конторе. Прямо с саней Ракшиха по списку начинает развешивать чёрный, липкий, тяжёлый, но страшно вкусный хлеб. Вонзит крючок безмена (весы) в булку, отрежет, сколько надо, или добавит. Всё это на руках, на весу, под жадными взглядами голодных ребятишек. Кричит:
– Готово! Забирай, Скворцова! Следующая по списку Шереметьева. Ну-ка, сколько тебе причитается? Так! Получай!
Воду носили из Шегарки – из проруби, которая ежедневно заносиласьснегом и промерзала за ночь. Приходилось утром идти с лопатой и ломом. Принесут со льдом ведро воды, а в воде козявки быстро бегают, ныряют. Процедят через сито воду, прыгают в сите чёрненькие кузнечики-летуны, мы их долго рассматриваем, играемся с ними. Первое время заболели все животами, вода не нравилась, а сибиряки смеются:
– Всю жизнь пьём воду из Шегарки – не помираем, и вы привыкните! Теперь вы к нам навечно – свыкайтесь!
Эти последние слова просто убивали нас:
– «Неужели эта каторга навечно? Как можно привыкнуть к такой жизни? Кисловодск – милый нам сердцу город! Свидимся ли?»
Еды не хватало, мы были постоянно голодные и мать постепенно выменяла перину и подушки за картошку, капусту, брюкву и тыкву у бухгалтера завода. Я начал ходить по дворам, вспомнив госпиталь в Кисловодске. Голод сжигал желудок и надо было что-то делать. Я помогал Нюрке Безденежной, Горчаковым, Ракшихе и другим сибирякам по дому – чистил картошку, подметал полы, приносил воды, пел песни.
– Колюшок! Спой что-нибудь!
– просили, перемигиваясь, соседи. Я всегда начинал тоскливо с «Арестанта», а затем:
В краю чужом, мне снится дом.
И наша вишня под окном.
Скажи, сынок, поведай мне
О том, как жил ты в стороне.
О чём мечтал в чужом краю,
и кто тебя берёг в бою?
Я, мама, был в таком огне,
что опалил он сердце мне.
Он жжёт в груди, но ты прости,
мне слов об этом не найти.
Мои песни, видел, всегда нравились людям и меня постоянно просили:
– Ну, ещё давай, спой. Больно уж хороши песни. Не помнишь больше?
Так давай опять про котёнка или про убитого офицера под дубом. А «Корбино» – так вообще здорово!
На что я гордо заявлял:
– А вот новая песня! Правда, не до конца выучил.
Из далёко — Колымского края,
где кончается Дальний Восток.
Я живу без нужды и без горя —
Строю новый стране городок!
Сибирячки меня кормили, давали с собой варёных бобов, печёной брюквы, жареной конопли, пирожки. Всё это богатство я нёс домой матери и Шурке, который теперь целыми днями лежал на печи и голодал. Своими походами я очень гордился и нередко при ссорах попрекал Шурку».
08.05.2019