Хмурой чащей, тёмным лесом да пшеничными полями за каким-то интересом незаморская принцесса приходила со слезами. Возле насыпи шоссейной на безлюдном перекрёстке, без трибуны и подмостков, я встречал её келейно и под небом безмятежным говорил о чем-то громко. Невпопад, но очень нежно улыбалась незнакомка, поправляя сгиб в одёжках. Угощалась хлебом-солью, а оставшиеся крошки, собирая на ладошку, ловко прятала в подоле.
Жили вместе. Шли к вершинам по прямой да по зигзагам. В шесть утра играли гимны. По весне плескались флаги, а зимой – сбивалось масло в деревянной маслобойке, печь горела, лампа гасла, снились сны в железных койках. Жили вместе очень просто: гоголь-моголь – на потеху, а на горе – плач с погоста (до калинового моста доносилось ветром эхо). Долго, коротко ли, хворо – худо-бедно жили-были, и друг друга научили перекрашивать заборы, на которых слишком честно и по максимуму кратко суть писалась…
А принцессу называл тогда я Правдой.
Бьёт в набат уставший молот. Опустел мой белый город. За воротами – редут. В путь собралась незнакомка, со слезами и с котомкой (ветром эхо – тут как тут). Как обычно, отмолчалась и ушла, как не бывало, и оставила ни с чем. Ей вослед кричать хотелось: – Ну, куда же ты смотрела… Только думалось: – Зачем?
Помню, снилась долго-долго. За окном прозрачным шёлком серебрился полусвет.
А потом пришла другая – настоящая, живая. И сказала: – Ну, привет…