Татьяна Геркуз (Кузьмина)
ДВА КОРОТКИХ РАССКАЗА О БЕЗДАРНОСТЯХ
I.
Жила-была на свете Бездарность. Воинствующая. И, естественно, считавшая себя Талантом. Она писала стихи, от которых приходили в ужас не только видавшие виды литконсультанты, но даже члены её семьи и близкие знакомые.
Бездарность, оправдывая своё название, за годом год колотилась в двери редакций и издательств. И хотя ей всюду давали понять, кто она такая, Бездарность не унималась. Единственно её удручало: «пробивание» стихов отнимало слишком много драгоценного времени, которое следовало употребить на сочинение новых виршей.
И Бездарность нашла выход. Покумекав немного, она создала электронный мозг размером со спичечный коробок, заложив туда исходные данные собственного мозга. А теперь, пока Бездарность обивала пороги литучреждений, вопия о своём таланте, коробок в её кармане тихо гудел, выпуская узкую папиросную ленту с бездарными стихами. А какими они ещё могли быть?
О своём изобретении Бездарность помалкивала, опасаясь, что авторство её стихов будет подвергнуто сомнению.
Однажды многолетняя нервная беготня за удачей дала о себе знать – и Бездарность скончалась. Жена Бездарности, оставив на память стихи мужа, сдала в утиль найденный в его кармане металлический коробок. Ей дали за него 50 копеек старыми деньгами.
Так было уничтожено величайшее открытие человечества, опередившее более чем на полвека создание новейших электронно-вычислительных машин.
. II.
Жила-была на свете Бездарность. Правда, не воинствующая, а тихая. Настолько тихая, что никто даже не знал, что это Бездарность. Думали, что простой советский человек. Бездарность старательно камуфлировала свою бездарность: работала на заводе, считалась ударником коммунистического труда и была председателем местного комитета. Кроме того, она участвовала в художественной самодеятельности, не проявив и там своей бездарности.
Закончив все свои рабочие и общественные дела, Бездарность спешила домой, держа в руке букетик цветов, купленный для жены на выданный ею рубль к обеду. Придя домой, Бездарность целовала жену, готовила ужин, кормила семью, выводила гулять детей, а потом мыла посуду, стирала бельё и убирала квартиру.
Закончив все домашние дела и уложив спать жену и детей, Бездарность уходила на кухню, плотно затворив за собой дверь. Там она вытаскивала из-под холодильника тетрадку и записывала в неё свои ужасные, невообразимо бездарные строки.
Так продолжалось много лет, пока однажды Бездарность не умерла, так никому и не открыв своей бездарности. После её смерти тетрадка со стихами была случайно найдена и обнародована. И тут все поняли, что это был громкий, невообразимо прекрасный талант!
Кто же тогда считал этот талант бездарностью?
Да сам Талант.
1982
Платоша и мама Кузьмины
ФОМА-ЛЕЖЕБОКА, или ГОРЕ-МЕЧТАТЕЛЬ
Жил да был на свете ученик 6-го класса Фома-лежебока. Больше всего на свете Фома любил спать, потому что во сне всегда сбывались самые его заветные мечты. А больше всего ему хотелось иметь робота, да такого, чтобы и уроки за него делал, и в магазин за хлебом ходил, и даже в бане за него уши мыл.
Однажды сидел Фома на уроке. Учительницу математики слушал вполуха, на доску классную глядел вполглаза да и задремал. Очень уж сладко припекало весеннее солнышко. И сон к Фоме пришёл тоже сладкий-пресладкий…
Будто прибегает к нему домой одноклассник Ерёма и кричит что-то с порога.
– Что такое? – протирает глаза сонный Фома.
– К нам в школу гуманитарную помощь привезли! Кучу всяких подарков и шмоток ихних… Бежим скорее!
Тут Фому, как ветром, с постели сдуло. Прибежал он в школу, а возле школы автобусы «Интурист» стоят, и японцы разноцветные коробки в актовый зал заносят. А кругом такой галдёж, такое столпотворение – вся ребятня хочет подарки получить!
И начали японцы их раздавать: самые бедные дети получили самые дорогие игрушки, тут были и куклы с раскосыми чёрными глазками, ничуть не хуже барби, и заграничные модельки самых лучших «тойот», а самый-пресамый бедный мальчик получил настенный японский телевизор, который вешается как картина в гостиную.
Самая и тихая и незаметная девочка получила наряд сказочной Принцессы. Самый близорукий мальчик – самые зоркие в мире радужные очки. Самый любознательный школьник стал обладателем электронного конструктора, из которого можно было собрать видеомагнитофон и антенну спутниковой связи. А самый унылый пятиклассник получил весёлый мешочек с японским смехом. Когда мальчик нажал на него, раздалась такая ужасная ржачка, что никто не мог удержаться от смеха, и вся школа захохотала на разные голоса, ничуть не хуже японцев. А самая красивая девочка из 6-«б» получила золочёную корону с надписью: «Мисс школа № 10». Девочка эта – Лена Смирнова, по мнению Фомы, была выскочка и воображала, и, будь Фома на месте японцев, он бы ей напялил на голову не корону, а банку из-под кильки в томатном соусе.
И наконец:
– Главный Приз! – торжественно произнёс старичок японец на чистейшем русском языке. – Кто у вас в школе самый ленивый?
Все замолчали. Молчал и Фома, хотя знал за собой такой грешок. Но его приятель Ерёма не утерпел:
– Да вот он самый ленивый – наш Фома! – закричал он, указывая пальцем на приятеля.
Фома покраснел, как рак, а все вокруг засмеялись.
– Самый ленивый мальчик получает самый Главный Приз! – воскликнул японец. – Так как у нас самая гуманная помощь в мире, мы хотим больше всего помочь ленивцу, ведь ему тяжелее всего живётся на свете. Вот он – Приз! Это робот «Помогей», последнее чудо японской техники. Он может готовить за Фому уроки и даже читать его мысли, если ему лень их произнести вслух.
– А он может за меня ходить в школу и в магазин за хлебом? – спросил Фома.
– Увы, нет, – сказал японец. – Это мини-робот, маленький, как игрушка. Он может только делать уроки. Для этого достаточно тебе закрепить на голове за ушами два проводка с датчиками и самому хотя бы раз решить одну задачу или упражнение. Робот тут же уловит ход твоих мыслей, настроится на них и в дальнейшем уже сам сможет подключаться к решению всех твоих домашних заданий. Ключевая фраза к выдаче исходной информации: «Эй, гэй, Помогей! Помоги мне поскорей!».
Под завистливыми взглядами одноклассников шёл Фома домой, прижимая к груди дорогой подарок. Сбылась его мечта!
Дома он тут же поставил робота на письменный стол, приготовил задачник и тетрадь по математике, сел и осторожно прицепил два проводка с блестящими клеммами к своим оттопыренным ушам. «Пускай слушает, что у меня в мыслях делается», – подумал Фома и раскрыл задачник.
Робот тихо гудел, а Фома долго сидел, тупо глядя на страницу. От непривычной для него умственной работы, лоб у него собрался в гармошку и покрылся потом. Затем он перелистнул страницу учебника и снова зашевелил губами. По его огорчённой физиономии видно было, что дело зашло в тупик.
Наконец Фома глубоко вздохнул и отключил робота.
– Ох, и умаялся! – сказал он. Потом он включил кнопку выдачи информации, произнеся ключевую фразу: – Эй, гэй, Помогей! Помоги мне поскорей!
Робот замигал зелёным огоньком и заговорил шепелявым голосом Фомы:
– Так! Ну, чё, начнём… Прилетели галки и стали садиться на палки. Если на каждую палку сядет по галке, не хватит одной палки, а если на каждую палку сядет по две галки, то одна палка останется лишней. Сколько было галок и сколько палок?.. Ну, ништяк задачка… Галки – палки... ёлки-палки! Наверное, на каждой палке сидит полторы галки. Одна лапа на одной палке, другая – на другой. А сколько их всего? Чёрт его знает! Взять бы палку да огреть бы ею одну галку!.. Ну-ка, щас страничку перевернём. Может, полегче есть задачка… Лошадь и мул шли бок о бок с тяжёлой поклажей на спине. Лошадь жаловалась на свою непомерно тяжёлую ношу. «Чего ты жалуешься? – спросил её мул, – ведь если я возьму у тебя один мешок, ноша моя станет вдвое тяжелее твоей. А вот если бы ты сняла с моей спины один мешок, твоя поклажа стала бы одинакова с моей». Скажите же, мудрые математики, сколько мешков несла лошадь и сколько нёс мул?..
– «Мудрые математики»! – передразнил Фома. – Вот пусть лошадь и думает, у неё голова большая. А за меня щас Помогей думает… Ну-ка, чего он там накумекал?
Тут робот замигал красным огоньком и потух. Фома раскрыл рот: – Ты чё? И это всё?! Ты же просто мои мысли подслушал. А где решение задачи?
Вдруг раздался стук в дверь. На пороге стоял Ерёма.
– Ну, как дела, Фома? Уже работает робот?
– Да ни черта мне этот Помогей не помог. На, послушай, что он выдал!
Ерёма послушал и покачал головой.
– Ну, и болван ты, Фомка! Япошка же ясно сказал: надо показать роботу логический ход решения задачи, а дальше он сам врубится, что к чему. А ты ему какую ерунду наболтал?
Фома почесал в затылке.
– Может, мне, Ерёма, тебя подключить?
– Ни-ни! – замахал руками Ерёма. – Я же сам каждый раз у Ленки Смирновой списываю. У неё голова как автомат работает.
– Ах, эта наша Мисс Жестяная Корона десятой школы! – ухмыльнулся Фома. – А что, есть идея! Давай её к нам позовём, к роботу прицепим. Пусть она мозгами-то пошуршит… Авось Помогей настроится на её куриные мозги и будет нам потом на одни пятёрки выдавать…
Ерёма горячо поддержал приятеля. Через полчаса, польщённая таким вниманием забияк-мальчишек, Лена Смирнова пришла к Фоме. Быстренько подключив датчики к её кудрявой головке и сунув ей под нос задачник, Фома с Ерёмой не мигая уставились на неё. Искоса поглядывая на мальчишек, Ленка опустила глаза в учебник. Робот тихо гудел, впитывая информацию… Вдруг Ленка сморщила нос и громко чихнула. Проводки слетели с неё, чуть не опрокинув робота.
– Ну, ты, корова, поосторожнее! – возмутился Фома.
– А, вы так! – обиделась Ленка. – Сами решайте, если такие умные! – и пулей вылетела из квартиры.
– Подумаешь, цаца! – фыркнул Фома и настроил пульт выдачи информации. – Ну-ка, заглянем в её черепушку… – Эй, гэй, Помогей! Помоги мне поскорей! – скороговоркой прошептал он.
И вдруг робот запищал тоненьким девчачьим голоском:
– Ой, как интересно! Такая милая игрушечка! Что бы ему прочитать? Вот… «Морской чёрт… хи-хи-хи… в два раза длиннее морского кота… ой, умираю… и в четыре раза длиннее морской собачки… неужели и такие бывают!.. Как велик морской чёрт, если морская собачка… кусачка… короче морской лисички… сестрички… на пять сантиметров…» Чепуха какая-то… черти, собачки, лисички… Интересно, зачем это пацаны меня пригласили? Не ради же морского чёрта! Ну, всё ясно… Я же видела, как на меня Ерёма в актовом зале смотрел, когда на мне была корона. Прямо глазами пожирал! Он и сейчас так смотрит… Ну всё, теперь Люська Петрова пускай локотки кусает. Не отколется ей больше Ерёмочка! А этот рыжий дурак Фомка думает, что я ради его пустых глаз сюда пришла. Ха-ха-ха! Вот умора! Такой тюфяк…
Фома рывком вырубил робота.
– Чё, она спятила, идиотка? Чего она тут наболтала? Где решение задачи?! – брызгая слюной, заорал он. А Ерёма, счастливо улыбаясь, глядел на дверь, куда улетела Ленка. – Ты чего лыбишься, придурок? – напустился на него Фома.
– Забавная девчонка! – с улыбкой сказал Ерёма.
– Так тебе забавно? Ну и вали за своей красавицей, забавляйся! Предатель!..
Оставшись один, Фома захлюпал носом от обиды. Потом подошёл к роботу, ткнул пальцем в пульт приёма информации и сердито сказал:
– Никакой ты не Помогей, а Дуралей! Барахло ты японское! И на фига мне тебя подсунули?
Он пихнул робота кулаком. Робот упал на стул, замигал сразу несколькими лампочками и неожиданно быстро залопотал что-то на непонятном языке.
– Ты по-каковски это болтаешь? – удивился Фома.
– По-японски, Фома-сан, – ответил робот.
– Да ну, а ты можешь, например… сказать, как по-японски моё имя звучит?
– Твоё имя ФИГОМОТО ДУРАКИРА-сан! – презрительно ответил робот.
– Ах, ты ещё и обзываешься? Ну, погоди у меня, «фигомото»!
Фома схватил тяжеленный молоток и с размаху занёс его над японской чудо-техникой…
– Фома Козлов! – вдруг заговорил робот скрипучим голосом математички. – Ты наконец выспался? Иди к доске, объясни нам решение задачи!
Ошалело оглядываясь, Фома вскочил с парты. Его окружали весёлые лица одноклассников. Урок близился к концу. 1982
Татьяна Геркуз (Кузьмина)
ТЕНИ ИСЧЕЗАЮТ В ПОЛДЕНЬ…
На днях вызвал меня к себе наш профорг Иван Иванович.
– Кира Кондратьевна! Такое дело: 1-е апреля на носу. День, тэ-сэ-зэть, сатиры и юмора. Надо бы как-то коллектив взбодрить и, в то же время, расслабить. А то с тех пор как Дед Мороз половине штата трёхмесячные пособия из мешка вынул, оставшиеся в кучку сбились, от каждого звонка вздрагивают. Нехорошо это. Мы в капитализм семимильными шагами идём, а тут – сплошной упадок личностей. В общем, пошуткуйте, Кира Кондратьевна. Вы же этот… «кулёк»* закончили, на массовика-затейника учились. Вот вам и «карты в руки».
Ну, чего-чего, а шутковать я умею. Мне даже специально готовиться не надо: шутки из меня прямо как из худого ведра сыплются.
Наступило 1-е апреля. Пришла я на работу раньше всех. Сижу, жду. Первым, как всегда, кадровик припорол. В линялом френче. Отставной генерал-денщик из органов АБВГД. У него любимое дело: встать у двери и всех опоздавших – на карандашик, а после – к шефу с донесением.
Я – под козырёк:
– Здравия желаю, Пётр Эдмундович! А вам только что звонили. Срочная телефонограмма: «Тени исчезают в полдень. В вашем распоряжении 3 часа». Подпись произнесли неразборчиво.
Не успела договорить, посерел бывший генерал, как тень в ясный день, шляпу на глаза надвинул и растворился в утреннем тумане. Чудеса!
Ещё через полчаса стали понемногу подходить сотрудники. Проплыла мимо главбух.
– Ай, Софья Марковна! Вы всё полнеете и полнеете! Чтоб мне так жить! А вы не пробовали счётами канцелярскими массаж делать? Надо лечь спиной и покататься…
Никакой ответной улыбки, глаза злющие. Ах, так! Иначе попробуем.
– Софья Марковна! Погодите. Я к чему разговор завела: в аптеку на станции Балмошная жироотсосы импортные поступили. Последнее чудо техники, на микромолекулярном уровне. Всего у трёх женщин такие: у Пугачёвой, актрисы Андрейченко и ещё у одного балерона из Большого, забыла фамилию… Но цены! Ой, нет, вам даже на инструкцию к ним баксов не хватит.
Главбух снисходительно улыбнулась мне и зашла в кабинет. Побренчав ключами от сейфа, через 5 минут она уже продефилировала к выходу.
А вот и два программиста бегут: костюмы с иголочки, причёсочки на косой пробор.
– Молодые люди! Куда вы так разбежались? Срочный приказ Петра Эдмундовича: вас по разнарядке – на перебор капусты в овощехранилище. Через 40 минут в сапогах и телогрейках быть в районе села Култаево.
Переглянулись оба молодца, даже галстуки-бабочки у них крылышки пообвесили, и прочь пошли.
А я следом вышла воздухом подышать. Вижу, останавливается такси и выпрастывает из него ноги журавлиные наша социологиня Нинель. Бежит она, через лужи перескакивает, и крылатка от Кардена на ней как облачко раздувается.
– Ой-ёй-ёй, Нинель Францевна! Кто же вас эдак помётом испачкал? – ахаю я. – Такое пальтишко хорошее испортили!
Растерянная Нинель круто поворачивает свои локоны, чтоб рассмотреть себя сзади, и, подскользнувшись на льду, падает в грязную лужу. «Да, – скептически думаю я, – теперь ей уже всё равно: был помёт или нет».
Машина со стонущей Нинель разворачивается в обратном направлении.
С наслаждением вдохнув воздуха, я возвращаюсь в отдел. И вовремя: надрывно звонит телефон.
– Алло! Это я куда попал? – спрашивает важный баритон.
– Пальцем в… – Тут я задумываюсь: что бы этакое сморозить. Но баритон уже взвизгивает фальцетом: – Что-о?! Это кто со мной говорит?
– Тень отца Гамлета, - меланхолично отвечаю я и кладу трубку. И какого чёрта он так взбеленился?
Мои раздумья прерывает запыхавшийся Юрь Юрьич:
– Кирочка! Можно телефончик?! Жену, понимаешь, ночью в роддом отправил.
– А вам уже звонили, – чутко реагирую я. – Поздравляю! У вас родилась двойня. Чудные мальчики, оба кофейного цвета.
– К-какого цвета? – переспрашивает поражённый главспец по маркетингу.
– Очень чёрно-кофейного, – сурово отвечаю я. – Сейчас это по научному называется транстелепатическим оплодотворением. Забыли, как два года назад в Конго ездили по обмену опытом? Это через вас вам привет посылает дочь вождя из племени мумба-юмба. Теперь ваши гены даже карболкой не отмыть, мулат несчастный!
Лицо Юрь Юрьича приобретает цвет сильно прокисшей сметаны, и он, пятясь, выходит вон. В дверях он сталкивается с нашим шефом, но, будучи в трансе, даже не замечает его.
– Доброе утро, Кирочка! Что это с нашим главспецом?
– Здравствуйте, Пал Палыч. Не обращайте внимания. Это у него мутация личности происходит.
– Кира, мне должны позвонить из посольства. Представитель Королевства Сомали. Очень важный звонок. Дело касается долгосрочных контрактов…
– А, кажется, уже звонили, Пал Палыч. Они отказались от контрактов. Сегодня же улетают на родину.
– Нет-нет, этого нельзя допустить. Я еду в аэропорт. Вы тут без меня управляйтесь.
Следующие полчаса я провела спокойно. Всех приходящих сотрудников заворачивала домой фразой: – Пал Палыч распорядился 1-е апреля считать нерабочим днём.
Потом повыключала весь лишний свет и села в приёмной печатать юмористический рассказ. Позже всех нарисовался главный экономист Карл Фридрихович. С густой чёрной бородищей, пыхтя и отдуваясь, он заглянул в кабинет:
– Кира! Где народ? Всё как вымерло.
– Тсс! – прошептала я, округляя глаза. – Призрак бродит по отделу, призрак коммунизма…
– Да бросьте вы, Кира! У ваших острот борода длиннее, чем у меня…
И тут из чёрной глубины коридора невесть как проявился бывший генерал-денщик. Он был страшно бледен, всклокочен, и через всё лицо тянулся кровавый рубец.
– Боже правый! – отшатнулся прожжёный атеист.
– Карл! Всё пропало! – замогильным голосом ухнул «призрак». – Идём, я всё объясню…
Приложив ухо к двери бывшей Ленинской комнаты, где засела парочка, я уловила только обрывки фраз: – Утром сообщили… Я сразу же… Всё подтвердилось… Завтра будет поздно…
Потом послышался треск отдираемых досок и перезвон мелких сыпучих веществ. Скоро два заговорщика вышли из комнаты с туго набитыми портфелями и убыли в неизвестном направлении.
Ленинская комната осталась открытой. В ней меня и застала уборщица баба Капа.
– Ну, чевой-то здесь намусорили. Бумаги, щепки кругом…
Когда она домывала комнату, мне показалось, что в мутной темноте ведра что-то блеснуло.
– Баба Капа! А у вас бриллиант в ведре, – сказала я.
– Сама ты дура, и шутки у тебя дурацкие! – проворчала старуха. – Иди, не путайся под ногами! – и выплеснула в унитаз бесценное сокровище диктатуры пролетариата.
Уже под вечер пришёл на работу профорг.
– А что, все уже ушли?
– Ушли, Иван Иванович.
– Развлекли вы их, Кира Кондратьевна?
– Развлекла, – устало ответила я.
– А у вас спина белая, Иван Иванович.
– Где?
– Первый апрель – никому не верь!
– Ай да шутница вы, Кирочка! Насмешили старика! Ха-ха-ха-ха-ха!!! 27.03.1995
*«кулёк» – в просторечии: Институт культуры в Перми.
В ТРАМВАЕ
Сел однажды в трамвай мужичок. Такой невидный из себя: в плохоньком пальтишке, мятой шляпе и ботах «прощай, молодость!». Но как только раскрыл рот, все поняли, что это интеллигент, может даже не в одном поколении. А раскрыл он рот, обращаясь к двум старушкам-близнецам, сидевшим на переднем сидении.
– Ну, что, бабули? – спросил он, покачиваясь над ними, так как был сильно под шафэ. – Вот она – жизнь-то какая! – И, сказав, как-то по-особому чмокнул губами воздух. Получился очень сочный звук, символизирующий то органическое вещество среднего рода, в которое превратилась наша жизнь. Все это сразу поняли и интуитивно прониклись сочувствием к говорящему.
– Да-а… – сказал интеллигент и сильно покачнулся. При этом его большая хозяйственная сумка зашевелилась, и из неё показалась голова недовольной кошки. – Вот везу себе хозяйку в дом. Нашёл на вокзале. Жалко. Хоть она и кошка, но всё равно ведь – человек. Верно я говорю?
На сей раз старушки дружно закивали головами. В подтверждение своих слов мужичок звучно поцеловал кошку в нос. Кошка брезгливо сморщилась и по-женски отвернула голову в сторону.
– Да-а… – опять затянул интеллигент. – Всё уже сказано, пора переходить к действиям… – На этих словах трамвай сделал крутой поворот, и мужичок с размаху влепился лбом в поручни трамвая. Шляпа с него слетела вниз на ступени. Старушки, вытянув шеи, с интересом наблюдали за его манипуляциями по ловле шляпы и кошки, разочаровавшейся в новом хозяине. Водворив ту и другую на место, он поднялся на площадку и спросил: – Это какая остановка? Мне надо «Стадион "Динамо"».
– Только что проехали, – хладнокровно сказала молодая дама в мехах, севшая у двери.
– Да ну? – воззрился на неё проехавший. – Какая жалость! – И он опять чмокнул губами. – Вы знаете, я кошку везу домой. Кто-то выбросил, а я подобрал. Не могу видеть, как существо страдает… Ммму! – облобызал он кошачий нос. Кошка дёрнулась, и в глазах её появилось затравленное выражение. – Вы любите кошек? – наклонился он к пассажирке.
– Не дышите на меня, а то меня стошнит! – отпрянула дама
– Извиняюсь! – пробормотал кавалер. Отклонившись, он долго, с интересом разглядывал её, покачиваясь из стороны в сторону. – А вас как зовут?
– Вот сейчас ваша остановка! – загомонили старушки. – Выходите, а потом пересядете на трамвай в обратную сторону.
– До свиданья, мадам! Рад был познакомиться… – И он не спеша начал спускаться к двери. Но двери захлопнулись перед его носом. Интеллигент меланхолично поднялся на площадку и опять уставился на даму: – Мы, кажется, не договорили…
Дама со взглядом затравленной кошки оглянулась, ища сочувствия.
– Эй, ты! Оставь женщину в покое! – резко бросил холёный мужчина с усами в барашковой шапке.
– Папа! – удивился интеллигент, ловя расфокусированным взглядом лицо на втором сиденье. – Какие-то проблемы?
– Сейчас у тебя самого будут проблемы! – угрожающе ответило барашковое лицо.
– Вот этого не надо! Не надо! – мягким голосом спикера народного собрания заговорил интеллигент. – Мы культурные люди, можем без надрыва разобраться… Это ваш муж? – обратился он к даме.
– Какое твоё собачье дело? – выкрикнул барашковый защитник.
– Папа! Я вам слова не давал, – с достоинством ответил «спикер» – Я должен выслушать даму…
– Ты у меня сейчас в другом месте поговоришь! – поднимаясь во весь могучий рост, загудел барашковец.
– Папа, спустите пары, – примиряюще выставив ладонь, заговорил интеллигент. – Я не знал, что это ваша жена. Она совсем даже мне не нравится. Да что в ней хорошего? Чёрт-те что такое…
Барашковое лицо, раздвигая пассажиров, пошло на него.
– Голубчик! Выходите скорей! Вот ваша остановка! – засуетились старушки, прикрывая его своими телами. Но трамвай опять закрыл двери, едва не придавив кошачью голову. – Ох, да что это? – заволновались старушки, держа круговую оборону. – Надо бы его как-то высадить, а то ведь заедет куда-нит;, на ночь глядя… Мужчина, не трогайте его. Он же смирный, никого не обижает…
Посопев, воинственный барашковец пошёл на своё место.
ИДЕАЛИСТЫ
Жили-были на белом свете Принц и Принцесса, и было у каждого из них по одному маленькому однокомнатному королевству в двух больших кирпичных домах. Эти дома и королевства были так схожи между собой, что отличить их можно было только по двум деталям: к принцессиным владеньям примыкал «Гастроном», а к принцевым – «Пельменная», она же рюмочная.
И жили-не тужили себе одинокие Принц и Принцесса, ничегошеньки не зная друг о друге, потому как таких принцев и принцесс было столько в их миллионном городе, что от их количества иногда даже возникала давка в транспорте, магазинах и иных общественных местах.
И вот однажды Принцесса, листая от скуки телефонный справочник, обратила внимание на одну интересную фамилию, которая, во-первых, имела сладкозвучное ягодное название, а во-вторых, напомнила Принцессе об одном поэте, чьи стихи она часто видела в местной прессе.
За всю свою долгую жизнь Принцесса никогда ещё не разговаривала с настоящими поэтами, и теперь ей вдруг ужасно захотелось это сделать! Ну, а если женщина чего-нибудь захочет…
И вот в однокомнатном королевстве Принца прозвенел телефонный звонок. Абонент с ягодной фамилией снял трубку, и приятный мужской голос виолончельно зазвучал в ушке Принцессы: – Да-а?
Принцесса так растерялась, что невольно нажала на рычаг, но потом опомнилась и позвонила вновь. И опять ей ответил тот же ласкающий слух и душу баритон. И тогда Принцесса охрипшим от волнения голосом спросила, правда ли, что он тот самый поэт, который…
– Нет! – гордо ответил баритон. – Я бухгалтер и к поэзии не имею никакого отношения. Нет, вы не ошиблись номером, я ношу ту же самую ягодную фамилию, что и ваш поэт…
ШАХЕРЕЗАДА
Е. Миловскому
Однажды утром редактор местной газеты, одинокий, интересный мужчина, обнаружил в своём почтовом ящике письмо. Конверт был склеен из белой глянцевой бумаги, на котором крупными с завитушками буквами были выведены фамилия и имя Редактора, а чуть ниже красовался по-детски наивный и аляпистый цветочек. От конверта пахло дешёвыми духами.
В самом письме некая женщина уверяла Редактора в своей пылкой любви к нему с первого взгляда. Где и когда она бросила на него этот взгляд, женщина не сообщала, не называла также ни имени своего, ни адреса. Видимо, все эти данные она приберегала для встречи, которую назначала Редактору сегодняшним вечером на набережной Камы.
Редактор торопился на работу, поэтому он сунул письмо в карман пиджака, решив разобраться с ним в течение дня, когда выберет время. Но время выбрать так и не удалось, напротив, его дефицит настолько закрутил Редактора, что выбил из его головы все личные вопросы.
Он вспомнил о письме только на следующее утро, когда вытащил из почтового ящика второе, точно такое же. Неизвестная женщина просила прощения за свою назойливость и, предполагая, что Редактор по каким-то причинам не смог прийти вчера, переносила эту встречу на сегодняшний вечер.
Прочитав письмо, Редактор некоторое время колебался. С одной стороны, его мужское самолюбие приятно щекотал тот факт, что он «с первого взгляда» покорил чьё-то сердце настолько, что теперь получает письма с доставкой на дом и с ним упорно ищут встречи.
Но, с другой стороны, это всё же был Редактор: с письмами, причём самыми разнообразными, он сталкивался ежедневно и, по роду своей профессии, мог почти безошибочно определить, что за человек стоит за тем или иным из них. А судя по этим двум, их автор ничего интересного из себя не представлял; слащавые фразы о Прекрасном Принце, которого женщина увидела в лице Редактора и никак не может забыть, тяготели к заурядной кратковременной интрижке с романтическим уклоном.
Когда-то в былое время, когда Редактор был ещё только ушлым, вертлявым корреспондентом и с успехом сочетал приятное с полезным, беря интервью даже в постели, он бы не пропустил мимо ушей страждущий женский голос. Но сейчас, с высоты прожитых лет, все эти многочисленные женские голоса слились для него в монотонный, набивший слуховую оскомину комариный писк. И, вспомнив, к тому же, зудящие укусы легкокрылых созданий, Редактор, уже не колеблясь, бросил письмо в мусорную корзину.
Но незнакомка не унималась. Её третье письмо, которое она, видимо, от избытка чувств попробовала написать стихами, явно напрашивалось в сатирическую рубрику редакторской газеты «Заржи, Пегас!».
Начиналось письмо леденящим душу предположением:
«Когда в морях воды не будет,
На Каме вырастет трава…
Отца и мать я позабуду,
Тебя, мой милый, никогда!»
А заканчивалось надрывным минором:
«Дайте, дайте револьвер
С ручкою зелёною,
А потом меня ищите
В саду застрелённую…»
Посмеявшись, Редактор решил сохранить это письмо для коллекции. На встречу, которую незадачливая поэтесса переносила на сегодня, Редактор, конечно, не пошёл.
На следующее утро, подходя к почтовому ящику, Редактор вдруг поймал себя на мысли, что ждёт нового письма. Ждёт, сам того не желая и заранее радуясь, что его не будет (он же ясно дал понять женщине свой отказ), – и всё-таки он ждёт! Письмо белело в дырочках почтового ящика.
Оно было грустным и коротким. Исчерпав все, с её точки зрения, козыри, незнакомка извещала своего «гордого Принца», что даже теперь, когда она уже ни на что не надеется, она всё равно придёт в назначенный час на условленное место. Придёт она и завтра, и послезавтра…
Редактору вдруг стало стыдно за своё равнодушие. Как бы ни была недалёка эта женщина, как бы смехотворно ни выглядело со стороны её чувство, но оно было обращено именно к н е м у – не Редактору, а М у ж ч и н е, к его мужской чести. Редактор позвонил своей хорошей знакомой и, извинившись, перенёс на завтра их сегодняшнюю встречу.
В назначенное время он стоял на набережной у Галереи, как было условлено в письме. Субботний вечер выдался погожий. Бабье лето, словно предчувствуя свой короткий век, торопилось даже в эти закатные часы подержать в своих тёплых, золотистых объятьях всё то, что оставляло оно бесконечным, заунывным дождям и леденящим метелям…
Обтекая Редактора, пёстрым потоком журчали парочки и скользили одиночки, проносились гремящие компании с транзисторами и магнитофонами, но к нему не подходил никто. Выждав из приличия 40 минут, Редактор с облегчением пошёл прочь. Его совесть была чиста, и он имел полное право выкинуть из головы назойливые женские притязания.
С тем же сознанием исполненного долга он вскрыл наутро пятое письмо. Женщина не была уверена, что Редактор приходил вчера, но, на всякий случай, извинялась перед ним за своё вынужденное отсутствие. Причина, по которой она не могла явиться, была изложена на трёх листах с оборотом.
Оказывается, вчера днём дом её посетило «страшное горе». Вначале женщина обстоятельно расписывала, как подкосились её ноги, как она без чувств упала на труп «своей кровинушки», как, немного придя в себя, оплакивала его, потом рыла могилу в палисаднике, устанавливала памятник из фанеры…
Затем вниманию Редактора предлагалась душераздирающая эпитафия на памятнике:
«Разверзнись, чёрная могила!
\ Раскройся крышка гроба!
Во том гробу лежит мой милый –
Хочу, хочу к нему туда!»
Уже почти в финале письма, до которого едва дотянул Редактор, он понял, что «родной кровинушкой» был пожилой чёрный кот Зигфрид, впервые за десять лет вдруг остро почувствовавший свою кошачью независимость и вырвавшийся из любящих рук хозяйки. Выросший в тепличных условиях, кот, разумеется, не имел практических навыков перебегания улиц с интенсивным транспортным потоком…
Первым побуждением Редактора было скомкать письмо, настолько смешны и нелепы показались ему эти «кошачьи страдания». Сам он органически не переносил кошек, хотя вполне допускал мысль, что их могут любить другие. Но не до такой же степени! Либо писавшая эти строки ненормальная старая дура, и тогда становился понятным весь этот затянувшийся приторно-сладкий роман, либо… его просто дурачат и жаждут случая похохмить вновь, а поэтому опять любезно приглашают на свидание к Галерее.
Но, поразмыслив, Редактор отверг второй вариант, письмо явно было из разряда тех, что «нарочно не придумаешь». Самое разумное решение, которое ему следовало предпринять, – послать всю эту любовно-кошачью муру к чертям, тем более что она ему порядком надоела. Как и большинство одиноких, интересных мужчин, Редактор скорее страдал от избытка женщин, чем от их отсутствия. И, конечно, только чокнутой старой девы ему не хватало для коллекции!
Он подумал о той, которую будет ждать сегодня вечером в своей запущенной холостяцкой квартире. Кажется, пора им уже поговорить серьёзно и заменить наконец торопливые поцелуи на стабильную супружескую постель. А для серьёзного разговора следовало, как минимум, прибраться. Но постепенно неловкие взмахи веника стали угасать, и, бросив его на горку недометённого мусора, Редактор сел на кровать и закурил. С каждой затяжкой лоб его пересекала морщина мучительной досады. Наконец ожесточённо смяв окурок, он встал и набрал номер телефона своей близкой знакомой.
На сей раз любимая женщина куда суше восприняла его «незапланированную деловую встречу», так что их собственная осталась под вопросом. Но Редактор, как уважающий себя и свою профессию человек, обязан был довести дело с письмом до конца.
* * *
Сентябрь уже распрощался с бабьим летом, и сегодняшний вечер был хмур и дождлив. С Камы дул пронизывающий ветер. На этот раз по набережной не гулял никто. Проходили редкие прохожие – и всё быстрым, деловым шагом. Редактор заставил себя выстоять полчаса, а затем, вымокший и продрогший, пошёл прочь. Его душила злость.
Шестое письмо он вскрыл, едва его не порвав. Женщина рассыпалась в извинениях по поводу своей нерешительности. Оказывается, она пришла на свидание, но, увидев «своего возлюбленного», вдруг, «страшно оробела» и прошла мимо него, так и не осмелившись заговорить. Но уж сегодня вечером – с детской непосредственностью уверяла она, – если он только не обидится и придёт…
Редактора охватило бешенство. Да что он – мальчишка что ли, бегать взад-вперёд по прихоти какой-то взбалмошной особы! «Оробела» она, видите ли! А сама, небось, хохочет над ним, вымокшим дураком. Да ещё неизвестно, в самом ли деле это женщина? Может, кто-нибудь из коллег решил над ним похохмить, зная о хронической хандре Редактора.
Он скомкал письмо и швырнул его, даже не поискав глазами урну.
* * *
В тот же вечер Редактор отправился по срочному письму в командировку и возвратился только через неделю, полностью захваченный темой и загруженный материалом для крупной и острой корреспонденции. Конечно, он благополучно забыл о выведших его из душевного равновесия письмах. Но они заставили о себе вспомнить. Едва Редактор открыл почтовый ящик, на его ладони вывалилась целая кучка глянцево-белых с цветочками самодельных конвертов.
Писем было семь. В трёх из них женщина всё ещё не теряла надежды увидеть «своего возлюбленного» на условленном месте, остальные четыре были грустны и покорны. Их тему составляли те же душевные переливы по поводу «неразделённой любви», но встреч женщина уже не искала.
«И на том спасибо!» – с облегчением подумал Редактор – Поостыла маленько за неделю…».
Все последующие дни он был по горло занят. Во-первых, надо было писать отчёт по командировке; во-вторых, за время его отсутствия сотрудники, как всегда, напортачили с передовицами, пришлось ходить в вышестоящие инстанции объясняться, извиняться… Поэтому на женские письма, шедшие с газетной регулярностью, он почти не обращал внимания.
* * *
Через непродолжительное время Редактор помирился со своей близкой знакомой и в одну из очередных встреч решил наконец покончить со своим затянувшимся холостячеством.
Вскоре после свадьбы жена Редактора обнаружила в почтовом ящике письмо незнакомки к её мужу. Для неё это было полной неожиданностью, так как Редактор по понятным причинам старался не посвящать жену в тайну затянувшегося письменного романа. Он ещё не терял надежды, что незнакомка скоро иссякнет.
Жена Редактора сгорала от любопытства, вертя в руках белый глянцевый конверт с просвечивающим листочком. Букв, конечно, было не разобрать, но из женского самолюбия она конверт не вскрыла, рассудив, что муж должен и так ей всё рассказать. За вечерним чаем она положила перед ним на стол письмо. Редактор уже предчувствовал, что жена его получила, так как почтовый ящик был пуст.
Вместо объяснений, он встал из-за стола и, порывшись в своих бумагах, протянул жене толстый пакет уже полученных ранее писем. Звякнув чайной ложечкой, она взяла его так, будто он был начинён динамитом. Когда, спустя час, ею было прочитано последнее письмо, она подняла на мужа дрожащие от слёз глаза:
– А сколько их написал ты?
– Ни одного, – ответил Редактор. – Я даже не знаю, кто она такая.
– Не ври, – сухо перебила жена. – Если ты не хочешь мне говорить о ней…
– Да клянусь тебе, что я её в глаза не видел! – предчувствуя скандал, раздражённо перебил Редактор.
– Она написала тебе семьдесят писем, а ты ни разу не поинтересовался, кто она такая?
– У кого я поинтересуюсь? Я и её-то не знаю, не то что её знакомых. Она придёт, письмо бросит – и след простыл…
– Но ты мог бы выследить её, когда она приходит!
– Да?! Ты предлагаешь мне поставить стул или раскладушку у почтового ящика? Или, может, мне бегать каждую секунду с пятого этажа на первый?
– Но неужели у тебя никогда не возникало желания поглядеть на неё?
– Возникало. Но если она сама этого не хочет. В конце концов, она могла бы прийти ко мне домой, когда я был ещё… гм, свободен.
Чай они допили молча.
* * *
Субботнее утро следующего дня выдалось солнечным и слегка морозным. Идеальная погодка для бодрящей лыжной прогулки. Но жена Редактора отказалась составить мужу компанию, сославшись на недомогание. Однако она вызвалась проводить его до угла, чтобы подышать свежим воздухом.
Проходя мимо почтового ящика, она достала утреннюю газету. Писем не было.
Едва тощая фигура прокуренного городского интеллигента втиснулась в автобус, уже ощетинившийся лыжными палками, молодая женщина торопливо зашагала обратно. Заглянув в подъезд, она вышла снова, на сей раз неспешной, бесцельной походкой. Послонявшись вокруг дома с полчаса, она начала постукивать друг о друга узенькие остроносые сапожки. Потом вдруг стремительно взбежала на пятый этаж и через минуту уже тащила вниз по лестнице пыльный коврик с пылевыбивалкой.
Бедный коврик был распластан на снегу и подвергнут такой яростной двадцатиминутной экзекуции, что лоб и нос молодой хозяйки покрылись капельками пота. После этого коврик с такой же угорелой поспешностью был водворён на прежнее место в коридоре.
В течение последующих двух часов свежий утренний снежок у дома был вдоль и поперёк испещрён изящными женскими следками, а их обладательница в очередной раз убежала греться наверх.
И тут осторожно скрипнула дверь подъезда. Скрип был настолько слаб, как если бы в дверную щель протиснулась кошка. Но именно этот украдчивый звук и насторожил неугомонную пинкертоншу. Легче одуванчика слетела она вниз по лестнице и услышала вторичный скрип двери, но в подъезде никого не было. «Может, ветер?» – подумала она и тут же увидела в дырочках почтового ящика белеющий конверт с характерной крупной вязью букв. Взять его уже не было времени.
Она рванулась к выходу, и глаза её поймали удаляющуюся женскую фигурку в тёмном пальто, шали и валенках. Секунду помедлив, жена Редактора устремилась вслед за ней. Женщина шла быстрыми, семенящими шагами, и преследовать её было нелегко. И хотя жена Редактора могла уже на улице схватить незнакомку за локоть, но было бы в этом поступке что-то неприлично бабье, скоропалительное и скандальное. Ей вдруг захотелось узнать, где живёт эта странная женщина в старушечьем пальто, с такой наивной и упрямой страстью называющая её мужа Прекрасным Принцем.
Идти им пришлось довольно долго, так как незнакомка упорно игнорировала городской транспорт. Наконец, миновав район новостроек, они вышли на пустырь, за которым коричневой лентой тянулись ещё не снесённые бараки. Судя по всему, незнакомка направлялась туда. Жена Редактора спешила за ней, боясь подвернуть каблук о выступавшие из-под снега куски битого кирпича и щебня на месте снесённых домов.
Они подошли к баракам со стороны дворов, обрамлённых почерневшими поленницами дров и белыми хрустящими полотнами свежевыстиранного белья. Незнакомка ловко нырнула под горбатые, жёсткие простыни и направилась к подъезду. Жена Редактора замешкалась, приподнимая бельевую верёвку, и в лицо ей пахнул ослепительно чистый воздух мороза, синьки и ещё чего-то издавно родного, маминого, как будто озонным ветерком пробившего сероватый смог тяжёлого промышленного города.
Этого времени было достаточно для того, чтобы незнакомка скрылась в доме. Жена Редактора вошла следом за ней, но опоздала. По обеим сторонам коридора, заставленного сундуками, санками, колясками и прочими предметами быта, тянулись двадцать совершенно одинаковых закрытых дверей.
И опять, как в детстве, в нос ей ударил резкий нашатырный запах керогаза, кошачьей мочи, подгорелого молока и ещё бог знает каких составных тесного человеческого общежития. Ей показалось, что она уже была здесь, в этом коридоре, словно перенесённым сюда её двадцатилетней памятью… За одной из дверей истошно надрывался плачем ребёнок, за другой взвизгивали и гремели бранные голоса. Ещё откуда-то неслось из магнитофона завывание группы Пинк Флойд.
Да, этот старый барак был обречён на снос, и в этой обречённости было что-то бесшабашно-ухарское, чемоданное и, вместе с тем, ностальгическое.
Старый барак жалобно скрипел от зимнего ветра, как живое существо, и был похож на Ноев Ковчег в бурных волнах нового времени. Даже чувствуя близкий конец, он сохранял, как мог, свой устоявшийся микромир, микрозапах, не давая ему улетучиваться в пространство из заботливо подоткнутых паклей щелей. И обитатели этого Ковчега, старые и малые, немощные и здоровяки, – все были частицей одного целого, лишь условно делимого на хрупкие дощатые перегородки. И если одного из членов этой шумной большой семьи настигало горе, то оно недолго клубилось чёрным облаком в тесной клетушке, где ничком лежал сломленный человек. Атакуемое то безутешным детским плачем, то яростной перебранкой за стеной, то будничными соседскими просьбами, растворялось острое, удушливое чувство невыносимости своей личной беды. Ни у кого не была она сладкой, эта личная жизнь.
Жена Редактора ещё раз окинула взглядом двадцать похожих друг на друга дверей, как щитов, выставленных ей навстречу. За одной из них скрывается незнакомка. Найти её, конечно, не составляло особого труда, достаточно было только постучаться в любую из этих дверей.
И тут она поняла, что ей следует уйти. И не потому, что время упущено и, как говорится, «не пойман – не вор». Она была не вправе вторгаться в этот, бывший когда-то её родным, мир, который она уже безвозвратно потеряла. И от неё, как от недоброй пришелицы, защищал свой чад и гам старый барак, трепеща на ветру лебедиными крыльями белоснежных простыней.
Уходя, она оглянулась. Из ближнего окна с белыми узорчатыми занавесками ей прощально махала пухлая ручонка целлулоидного пупсика…
* * *
Через неделю жена Редактора почувствовала себя беременной. А ещё через месяц её мужа пригласили на должность спецкора одной из столичных газет. Протекция была достаточно высокая, чтобы не подлежать обсуждению. Тем не менее, Редактору пришлось выдержать бурный и слёзный натиск своей жены.
С желтоватым от токсикоза лицом она жалобно упрекала его в том, что для него карьера дороже семейного счастья. Здесь, в этом городе, у жены были родители и родственники, на помощь которых она рассчитывала при рождении ребёнка. В столице же она оставалась практически одна – такую перспективу ей сулила дёрганая, командировочная работа мужа.
Однако женская атака была отбита. Отпустить мужа пока одного (а то, что он уедет, не вызывало сомнения) было бы ещё неразумнее.
Что касается самого Редактора, то он ликовал. И дело было вовсе не в карьере, как несправедливо упрекала его жена. Приглашали его не в мягкое кресло чинуши, а к пыли просёлочных дорог, вагонной тряске, бессонным ночам «единого слова ради» и нервам, нервам, нервам… Но это и было его настоящее призвание, измена которому всё чаще выливалась у него в форму жесточайшей депрессии.
Была и ещё одна причина, из-за которой он с радостью покидал этот город. Причина не столь существенная, но всё же… Он надеялся таким образом избавиться от назойливой адресатки. Письма шли к нему до сих пор, иногда их из почтового ящика вынимал он сам, иногда жена, но чтение их он всецело доверил ей. Он боялся признаться самому себе, но к хроническому раздражению против неизвестной щелкопёрки примешивалось непрошеное чувство жалости и угрызения совести.
Уже перед самым отъездом он зашёл к новым жильцам своей квартиры и попросил хозяйку – бойкую пожилую вахтёршу издательства – пересылать ему на первых порах всю корреспонденцию, кроме вот такой – и он показал ей белый глянцевый конверт с цветочком. Хозяйка понимающе улыбнулась и заверила, что она будет бдительно стоять на страже его семейных интересов.
На том они и расстались. Редактор с женой уехали в Москву.
* * *
Прошло несколько месяцев. И вот однажды ночью жена Редактора увидела дурной сон. Ей приснилось, что к ней в комнату вошла та самая незнакомка в тёмном пальто, шали и валенках. Остановившись возле кровати, она в упор смотрела на молодую женщину, и той стало не по себе от её взгляда. Она пыталась разглядеть её лицо, но видела только чёрные провалы глазниц.
– Что вам нужно? – наконец спросила жена Редактора.
Рот незнакомки дрогнул и прорезался узкой тёмной щелью.
– Отдай, – хрипло проговорила она. – Отдай мне твоего ребёнка! – Её руки протянулись к животу молодой женщины. Та в ужасе прижалась к стене. – Ты молодая, любимая, у тебя ещё будут дети. А у меня уже никого… никогда… Я так хотела ребёнка от моего Прекрасного Принца! Отдай мне его!
Жена Редактора хотела закричать, но губы стали ватными и никак не могли раскрыться. Незнакомка, видимо, по-своему расценила её отказ и начала брызгать в лицо молодой женщины какой-то едкой, солёной жидкостью. Та пыталась закрыться руками, но влага проникала сквозь ладони в глаза, на щёки и нестерпимо жгла… «Да это же слёзы», – подумала она…
– Лена! Лена! Что с тобой? – Редактор в тревоге тряс жену за плечи. – Ты кричишь, плачешь…
– Это не мои, это её слёзы, – пробормотала жена.
– Чьи? Ты бредишь…
– Женя! – она рывком повернулась к нему и сжала в своих объятьях. – Я тебя очень люблю! Но ты должен что-то сделать для неё… Я сейчас видела её во сне…
– Да кого же?
– Ну, эту… которая пишет. Она просила у меня ребёнка… от тебя. Она была такая страшная…
– Успокойся, Ленок. Погоди, я сейчас открою дверь на балкон. Мы с тобой спим в такой духоте, что немудрено…
– Ей, наверное, очень плохо, иначе б она не пришла в мой сон.
– Для начала ей следовало бы прийти в мой сон, а не травмировать беременную женщину. Я бы нашёл, что ей ответить…
– Нельзя быть таким жестоким. Ты же знаешь, как она одинока. Был один кот, и того…
– На свете миллионы одиноких женщин, а я не могу сделать счастливой даже одну… которая сейчас ревёт на моём плече.
– Но ведь только одна из этих миллионов писала… да и сейчас, наверное, пишет тебе каждый день… каждую ночь, как Шахерезада!
– Неужели ты и теперь не понимаешь, что она просто ненормальная. Тихое помешательство, нечто вроде графомании…
– А если она просто любит тебя?
– Ленок, давай спать. У меня завтра напряжённый день.
– Женя! Ты должен съездить туда, к ней, и что-нибудь сделать для неё!
– Что сделать?!
– Не знаю… ты сам реши – что.
– Хорошо, я подумаю. А теперь спи!
Жена всхлипнула ещё несколько раз и затихла. Редактор лежал в темноте с открытыми глазами, прислушиваясь к её тяжёлому, неровному дыханию, и в груди его опять нарастала злоба против этой остервенелой одиночки, которая таким непостижимым образом вторглась в его семейную жизнь. Он-то думал, что, уехав, оборвал разом липкую, затянувшуюся паутину любовного крючкотворства, но вот даже теперь, когда всё, казалось бы, позади, она продолжала его незримо опутывать.
Конечно, не стоило бы обращать внимания на глупый сон жены. Ей, в её теперешнем положении, и не такая чертовщина могла привидеться, но сам факт того, что померещилась именно эта убогая письмоноша, говорил о том, что она оставалась жить в подсознании их обоих.
Да и сам он, подходя к почтовому ящику, нет-нет да и ловил себя на мысли, что вот сейчас на его ладонь упадёт конверт с аляповатым цветочком… Он досадовал на себя за то, что не мог раньше довести дело с письмами до конца. Ведь, наверное, стоило только встретиться с ней и объяснить всё по-мужски… Может быть, она не такая дура, какой выглядит в письмах? Интересно, пишет ли она ему теперь? А почему бы и нет? Решила, видно, взять его измором. А если она узнала, что он уехал, и ей сообщили его новый адрес? Холодный пот прошиб Редактора.
Да, жена права. Нужно выбрать время и съездить в свой родной город. Кстати, мать уже третье письмо прислала, зовёт на лето в посёлок. С отпуском пока надо повременить. Ленке через месяц рожать. А вот денька на три можно. Заодно в редакцию зайти, узнать, как они там сработались с Володькой. Парень он, конечно, толковый, но иногда выдержки не хватает…
* * *
Через несколько дней, перекинув через плечо «сигаретницу», Редактор уже шёл по знакомой аллее Комсомольского проспекта. Июньский ветер ласково лохматил его чуть поредевшую шевелюру, обносил пряным теплом облетающего липового цвета. Раздражение и усталость, которые он постоянно носил с собой, как записной блокнот журналиста, рассеивались, растворялись в нежной небесной голубизне с лёгкими перистыми облачками.
Это благодушное состояние не покидало его и после того, как он побывал в редакции. Девчонки-журналистки, плюнув на табели о рангах, повисли у него на шее, парни звучно хлопали по спине и по-мужски, до хруста костей, обнимались. Об его уходе сожалели все, потому что он был «мировой парень» и «не выпендривался по пустякам».
Выйдя из редакции, бывший редактор пересёк площадь и направился к своей прежней квартире, благо она была в пяти минутах ходьбы. Зайдя в подъезд, он скосил глаза на почтовый ящик. Писем не было. «А вдруг она уже перестала писать?» – мелькнула у него радостная мысль.
Хозяйка была дома.
– Ой, да кто к нам пришёл! – всплеснула она руками. – Ну, что же вы стоите у порога? Чай, не чужой, сколько лет здесь прожили! Проходите, рассказывайте…
– У нас всё хорошо, - торопливо ответил Редактор. – Вы извините, я к вам буквально на минутку. У меня поезд…
Он слегка замялся, потом спросил:
– Ну, как вас тут… не беспокоили?
Хозяйка сразу поняла, о ком он спрашивает:
– А как же! – охотно откликнулась она. – Приходила эта… щеклея. Раза три она мне письма-то подкинула, а на четвёртый я её поймала. От меня не сбежишь! – она победно глянула на Редактора.
– Ну, и…
– Так вот. Только это она письмецо-то изготовилась бросать, а я её, голубушку, хвать за локоток: – Ты кому это, мила дочь, ромашки-лютики вырисовываешь? – А она встала, как пень, и молчит. – Напрасно, – говорю, – стараешься. Твой зазнобушка давно уже в другом городе живёт. Опостылела ты ему хуже горькой редьки. И не один уехал, а с молодой женой раскрасавицей, не тебе чета. И ребёночек у них скоро будет. А тебе, – говорю, – мой совет: не лезь ты в ихнюю жизнь! Своя не сложилась, так другим не мешай…
– А что? Аль не правду сказала? – обратилась она к Редактору, ища поддержки.
– Ну, в общем, да…
– Так вот говорю я это ей, а она застыла, ровно неживая. Буркалы-те свои на меня уставила, а сама будто скрозь меня смотрит… По-моему, тово она маленько… Я ещё и думаю про себя: где же я этакую пропастину уже встречала? А потом вспомнила: она у нас в издательстве одно время полы мыла. Но вскорости уволилась. Ещё двадцать рублей у меня заняла, мымра, и сразу пропала. Я к ней за долгом-от домой даже лётала…
– Значит, с тех пор она больше не писала?
– Ой, нет, было ещё одно письмо. Уже после того, как я ей выволочку устроила. Дня через четыре пришло. Я ещё тогда шибко ругалась: ну, не дура ли. Думаю, ведь русским языком сказано было: уехали! Правда, потом больше не было писем. А это последнее-то по почте пришло, с маркой. Но я всё равно узнала, что от неё. Почерк тот же, и цветок-от намалёван чернилами. Ну, ровно маленькая…
– А вы не могли бы отдать мне это… последнее письмо? – вдруг с каким-то непонятным волнением попросил Редактор.
– Дак ведь вы наказывали их выкидывать? – растерялась хозяйка. – Я и не сохраняла…
– Ну, извините, – сказал Редактор. – До свидания!
И он медленно пошёл прочь. Хозяйка поглядела ему вслед. На лице её отразилось минутное замешательство.
– Евгений Саныч! – наконец окликнула она его. – Вы меня, конечно, извините… Может, я чего не так сделала…
Она пытливо взглянула на него:
– Я ведь не знаю, чего там промеж было… Но если вы хотите, я могу вам обсказать письмо-то это последнее. Я уж так, на всякий случай, прочитала, вдруг, думаю, что важное…
– Да-да, будьте добры! – оживился Редактор.
– Писала она похоже что из больницы… «Здравствуй, мой Прекрасный Принц!..» – Голос хозяйки дрогнул от скрытой усмешки, затем посерьёзнел. – «Пишу тебе, лёжа на койке, потому как у меня сердечный приступ… Ты уж прости мне моё нездоровье, потому что это заставит тебя обо мне волноваться… Ну дай бог скоро поправлюсь. Я не верю, что со мной что-нибудь худое случится, потому как у меня есть для кого жить на свете…» Вот вроде и всё, а может, я забыла чего. Давно было-то.
– У меня ещё одна просьба к вам. Вы говорили, что ходили к ней домой. Может, адресок мне подскажете? Если помните, конечно…
– Да помнить-то помню… Она в бараке жила за Разгуляем. Только там снесли, поди, уж всё. Когда ещё собирались…
* * *
Через полчаса Редактор уже брёл по заросшему травой огромному пустырю. Старых бараков, описанных хозяйкой, он, как ни старался, не нашёл. Всё что от них осталось – это груда битого кирпича и дерева, куски щебёнки с лохмами выцветших обоев да бросовые предметы домашнего обихода.
Редактор задумчиво стоял среди останков некогда кипевшей здесь жизни и вдруг отчётливо ясно представил себе маленькую темноватую комнатушку с шитыми белыми занавесками на окне. У стены – огромная варшавская с металлическими шишечками кровать, над ней – настенный коврик с бело-розовыми лебедями в зелёном пруду… А может, это олени в дремучем лесу… На фоне этих лебедей-оленей, свесив босые ноги с кровати, сидит хрупкая женщина в штопаной ночной рубашке и чешет гребнем жидкие длинные волосы. А лицо сухое, отрешённое, и матово светятся в темноте застывшие, глядящие в себя глаза. Потом она встаёт и, неслышно ступая по домотканому половику, идёт в угол комнаты, где над письменным столом теплится тусклый ночничок.
Вот она трёхперстной щепотью берёт в руки ученическую ручку, обмакивает её в чернильницу, аккуратно обтирает от соринок острие скрипучего пера… и растекается по листку кружевная вязь слов:
«Здравствуй, мой Прекрасный Принц! Здравствуй сегодня, и завтра, и во веки веков! Да сохранит Тебя моя Любовь от сглазу, заразы и от всех бед сразу!» – такой зачин был у каждого её послания.
И далее: «Во первых строках моего письма сообщаю, что у меня всё по-прежнему. Сегодня ходила на рынок за картошкой. Что-то больно дорогая она нынче – пятьдесят копеек за килограмм. Еле донесла… Ну, вот и всё. Больше писать не о чем. До завтра…»
А назавтра – новое письмо. На сей раз ей пришлось стоять в очереди за ситцем. Ночная рубашка вся износилась, а новую сшить не из чего…
А в следующем письме она рассказывает, как ходила в гости к коке Зине. А та кока уж больно плоха, и догляду нет за ней никакого. Неровён час – помрёт…
И так – изо дня в день… Она ставит Редактора в известность, как моет полы, ходит в магазин за хлебом, покупает леденцы для чужих и соседских детей, кормит бездомных собак и кошек… И в конце каждого письма – сакраментальная приписка: «Жду ответа, как соловей лета!».
Редактор обтёр платком потный лоб. Вот и лето настало, а ответа она так и не дождалась… Он медленно пошёл прочь. Внезапно он споткнулся и чуть не упал. Из груды щебня и кирпича, как призыв о помощи, торчала грязная ручонка целлулоидного пупсика.
* * *
Прошло несколько лет.
Однажды в гости к бывшему Редактору проездом заскочил старый институтский товарищ, ныне – завлит областной многотиражки в далёком сибирском городе. Поезд уходил через пару часов, поэтому друзья решили провести их в привокзальном ресторане.
Когда было переговорено и выпито за всё, что составляло суть их беспокойной, суматошной жизни и работы, захмелевший приятель вдруг с каким-то тёплым чувством произнёс:
– Вот знаешь, сейчас приеду домой, а меня в почтовом ящике письма ждут. От женщины!
– А кто она такая? – на правах близкого друга спросил Редактор.
– Не знаю! – развёл руками приятель. – Никогда в глаза её не видел. Зайдёт ко мне в подъезд, бросит письмо в почтовый ящик – и поминай как звали! Уже десять писем получил – и все в стихах. Да я тебе сейчас процитирую…
Приятель сморщился, припоминая, потом выпалил:
«Как хлеб насущный даждь нам днесь,
Молитву начинаю:
Какое счастье, что ТЫ ЕСТЬ,
Хоть я Тебя не знаю!»
– Какое счастье, что т ы е с т ь, х о т ь я т е б я н е з н а ю … – задумчиво повторил Редактор.
– Как думаешь, может, это мои гаврики меня разыгрывают? – продолжал приятель.
– Нет, – сказал Редактор. – Это Ш а х е р е з а д а …
1982 – 1985 гг.
<Набор, корректирование и редактирование – Хлызова Любовь Алексеевна, май 2019г.>