- Смотри-смотри, - прошипел Степан, толкая локтем в бок Михалыча, отчего тот едва не свалился с лавочки, на которой сидели старики возле дома Михалыча.
- Ты чего, Стёп, чокнулся что ль? - возмутился Михалыч.
- Смотрии, - уже более настойчивее сказал Степан, показывая кивком головы в сторону идущего в их направлении по тропке, пролегавшей аккурат рядом с лавочкой, парня лет примерно тринадцати, высокого для своих лет роста, но, пожалуй, излишне худощавого.
Парень шёл, высоко держа голову, и если поворачивал её, то делал это вместе с туловищем, что выглядело довольно смешно, но в то же время, словно бы подчёркивалась этим определённая надменность.
- Здравствуй, Лавруша, - елейным голосом произнёс Степан, когда парень поравнялся с лавочкой, на которой вылупив глаза, смотрели в сторону парня старики.
- Чё, упыри, уже разложили меня по косточкам? - даже не глянув на Степана и Михалыча, сквозь сжатые губы выдавил парень и, не спеша, прошёл мимо оторопевших от такого обращения стариков.
- Видал?, - раскрыв широко глаза, прохрипел Степан. – Ничего себе... Прямо, как незабвенный Лаврентий Палыч. Такой голову отгрызёт и не поморщится. Уухх, дьявол тебя подери. Видал, Михалыч, каков фрукт? Интересно, с какого дуба он свалился? Ты случайно не в курсе?
- Нее... Сразу видно...городскоой. Для городских-то жители села - сброд недоумков, ковыряющихся в навозе и больше не умеющих ничего делать. Одним словом - темнота беспросветная.
- А что? Так оно и есть, - поддержал собеседника Степан. – Стоит только посмотреть сериалы про деревню... Бестолковость да пьянь беспробудная окончательно разложили сельское население.
А посмотрев такие фильмы, молодняк, такой, как Лаврушка, плюёт на сельских жителей через губу.
- Стёп, а откуда ты знаешь, что парня Лаврушкой зовут? – спросил Степана Михалыч. - Я, например, совершенно не в курсе.
- За водой я вчера ещё к колонке ходил, а там бабы языками чесали как раз этого Лаврушку. Он уже хорошо отметился у нас, несмотря на то, что приехал сюда всего-то три-четыре дня назад. Бабка его Манька Кукина поведала бабам: "Ещё, бабоньки, три дня, и я с ума сойду. Господи! Скорей бы уж его забрали: сил никаких нет". Такие, Михалыч, дела... Воон, смотри, Катюшка гусят на пруд ведёт. Да разве она стариков станет обзывать, как ни попадя. Ой, господи. Чему их в городе только учат?
- Никто их дурному, Стёпа, не учит. Они сами хошь кого научат.
- Тут я с тобой, Михалыч, полностью должен согласиться. Чего-чего, а поучать старших нонешние детки ооченно любят.
Тем временем Катюшка, девочка лет восьми, уже проходила в нескольких шагах от лавочки, а за ней гуськом, переваливаясь с боку на бок и пощипывая на ходу травку, ковыляли гусятки.
- Катюш, - спросил Степан, - ты что ли их так ходить научила? Прямо, как солдаты в строю: топ, топ...
- Не, дядь Степан, - засмеялась Катюшка, - они сами так ходить научились. А если я остановлюсь, они тоже стоят. Умные...страсть...
- Катюш, - снова обратился к девочке Степан, - а вот...вот Лаврушку ты случайно не знаешь?
- Знаю. Он к бабе Мане приехал.
- Агаа... Говорят, что он какой-то не такой: грубит бабушке, не слушается её. Ничего не слыхала?
- Слышала. Он лягушек домой таскает, а бабушка его за это ругает. "Зачем, - говорит, - эту мерзость прёшь сюда?" А он всё равно таскает.
- Катюш, а зачем ему лягушки?
- А он их ест. Лапки им поотрывает, зажарит на палочке и ест. "Так, - говорит, - весь цивилизованный мир поступает, и только вы, деревенские дикари, этого не знаете"... Я пойду, дядь Степан, а то гусятки мои заскучали, а им ещё поплавать надо.
- Иди, милая, иди... Вот так, Михалыч. Нам в селе только лягушатника и не хватало.
- Ты чего, Стёп, и правда думаешь, что Лаврушка твой лягушек ест?
- Какой он мой, Михалыч? Был бы он мой, я бы ему ноги, как он лягушкам, повыдёргивал и спички вставил, чтоб не бегал куда не надо. Можно подумать, что у Маньки пожрать нечего. Фу ты...мерзость какая! Ладно там: французы или...эти...вьетнамцы лягушек лопают... Но там, говорят, и лягушки другие какие-то. Этот Лаврушка, я думаю, решил перед деревенскими повыпендриваться: мол, я такой...крутой. Тьфу ты, пропасть.
- Ха-ха-хаа!.. Уухх!..
- Ты чего, Михалыч? Ты случайно не того? - покрутив пальцем у виска, с тревогой в голосе спросил Степан у раскрасневшегося от смеха Михалыча. - Ну что за день сегодня такой: один - лягушкоед, а другой и того хуже - совсем чокнулся! Чего смеёшься-то? Прямо, извини меня, сельский дурачок. А мы ещё обижаемся: чего это нас так!?
После этих слов между Степаном и Михалычем началась обыкновенная перебранка, обильно сдобренная ненормативной лексикой, а если сказать проще - отборным матом. Не были забыты в этой перебранке и дальние и ближние родственники Степана и Михалыча, включая жён, сестёр и братьев, детей и внуков, а затем и дедов-прадедов.
Наоравшись вдоволь, старики, вытерев с лица пот, перешли в фазу примирения. Дрожащими пальцами свернули козьи ножки и взялись наполнять их самосадом. Табак из дрожащих рук сыпался во все стороны от свёрнутых из бумаги козьих ножек, отчего, сверкнув глазами, Степан, ехидно улыбаясь, сказал: "Куда табак сыпешь, раззява!" "Сам такой", - не нашёлся что ещё сказать в ответ Михалыч.
Вдруг Степан и Михалыч одновременно, словно застыли: метрах в ста от них возвращался с добычей Лаврушка.
- Михалыч, - спросил негромко Степан, - когда рыбу ловят, говорят - рыбалка, а как будет, когда ловят лягушек, а? Лягушалка что ли?
- Сам ты лягушалка. Такого и слова-то нет. Просто...ну...сходил половить лягушек...или наловить. Ну?.. И всё. А про лягушалки я никогда даже и не слыхал.
- Так и запишем, - кивнув головой в знак согласия, прошептал Степан.
- Если этот Лаврушка только чего-нибудь вякнет, я ему, лягушатнику недоделанному, кое-что скажу.
- Да ладно ты, Стёп. Как дитё, прямо, - возмутился Михалыч. - Он, понимаешь, глупый ещё, а ты, значит, тоже туда. Любит лягушатину, как говорится, приятного аппетита: ешь на здоровье и не кашляй.
- Э...- махнул рукой Степан, - ты всю жизнь всем поддакиваешь да хорошим быть для всех хочешь. Одного не пойму: чего это, когда ты со мной споришь, всегда стараешься отстоять свою позицию? Со всеми ты: сю-сю-сю да сю-сю-сю, а со мной, как...как этот...язык распускаешь?
- Потому что я, Стёпа, полностью доверяю из всех в селе только тебе. Ты, я знаю, и не продашь и не наплетёшь чего не надо. Не все такие-то. Имей это, Стёпа, в виду. Людей хитрых, подлых да коварных везде, слава Богу, хватает.
- А ведь я, Михалыч, тоже доверяю только тебе. Сколь хошь пусть про тебя плетут - никогда никому не поверю... Агаа... вот и друг наш городской... Удачно ли, Лаврушенька, сходил? - изображая на лице любопытство и уважение, спросил Степан.
- А те-то чё? - осадил его Лаврушка.
- Ну, как чё?..чай, интересно? Городские, говорят, больно лягушек ловко ловят, особенно на эту...как её?..жёлтую пипочку от ромашки.
- Сам ты пипочка от динозавра, - сказал, как отрезал, Лаврушка и быстро прошёл мимо ухмыляющихся стариков.
- Вот, Михалыч, и поговорили. Сложный народ...городской-то... Эх, сложный, - сказал Степан и вздохнул.
- А деревенский, ты думаешь, простой? Я бы сто раз подумал, прежде чем так сказать. У нас, сельских жителей, тоже вдоволь хватает, слава Богу, и дураков и негодяев всяких. Городские жители, они...тоже разные. Есть коренные или, как отец мой их называл, корЁнные, а есть выходцы из села.
Эти-то больше корЁнных сельских жителей не любят, если выражаться культурно. Приедет, скажем, парень или девушка в город, определится каким-нибудь образом, обзаведётся семьёй, получит квартиру и...вот он тебе – новый горожанин.
Коренные-то горожане о деревне понаслышке судят, а эти, которые сами в навозе ковырялись, всё о деревне до тонкостей знают, а потому, прожив в городе несколько лет, от нас, сельских жителей, начинают воротить нос. Психология какая-то в действии. Но ведь перед городскими далеко не все голову склоняют.
Всем известно, что в армии москвичей всегда недолюбливали...да...и к другим городским относились те, кто из села, нЕсколько с недоверием. Опять же - психология...комплекс неполноценности...так, вроде, называется. Мы же как привыкли рассуждать: городские по театрам да балетам шастают, а мы, деревенские, что? А? То-то и оно. Конечно, мы равными себя рядом с ними чувствовать не можем.
- А кины, Михалыч? Их же, поди, люди не глупые снимают, а глянешь - сплошное неуважение к сельским жителям. Уж такими глупыми нас выставляют - смотреть тошно! Нешто мы такие!?
- Я, Стёпа, кстати, тоже сильно возмущаюсь, глядя на всю эту напраслину. Было время, когда нормальные киношники снимали фильмы и про село, и про трактористов, и про шоферов, и...про строителей, и много ещё о чём, что связано было с людьми труда. А сейчас что? Что ни сериал, то про олигархов да бандитов. Клоунада какая-то. Так что, Стёпа, три к носу... Все мы в конце концов выходцы из деревни.
- Послушаешь тебя, Михалыч, и всё встаёт на свои места. Голова ты, Михалыч, ей Богу! На любую тему у тебя есть объяснение, а главное...оно понятное даже для меня...довольно тёмного человека.
Давай, Михалыч, курнём за смычку города и деревни.
- Давай, - соглашаясь, сказал Михалыч и полез в карман за баночкой, в которой привык держать табак.