Как Иван Толстой отмыл роман Пастернака

    Чёрного кобеля не отмоешь добела.

                Русская пословица
  ОГЛАВЛЕНИЕ

  1.«Исполнил долг, завещанный от бога»   
  2. «Гул затих, я вышел на подмостки»   
  3.«Пусть он увидит мир»   
  4. «Эта книга имеет огромную пропагандистскую ценность» 
  5. «Пастернак ничего не знал о существовании ЦРУ»
  6. «Как в СССР травили Пастернака, или «Я пропал как зверь в загоне»
  7. «Он петляет кривыми тропами»
  8. «Упустили птичку – клетку запирать поздно»
  9. Как пастернак чуть не умер с голоду
  10. Спасибо ЦРУ за спасение русской культуры
 

   1.«ИСПОЛНИЛ ДОЛГ, ЗАВЕЩАННЫЙ ОТ БОГА»

   Поэт Борис Пастернак был обласкан Советской властью. На Первом съезде писателей СССР Николай Бухарин призвал официально именовать его «лучшим поэтом Советского Союза». Его постоянно переиздавали, его стихи о Сталине считались лучшими в сталиниане и  свою книгу стихов Борис Леонидович послал ему в подарок. Большие гонорары, прекрасная квартира в Лаврушинском переулке, двухэтажная дача в Переделкино - словом, всё, о чём мог мечтать в то время советский писатель – всё это у него было.
   Ещё в 1922 году эмоциональная Марина Цветаева писала о нём:

   «Пастернак – большой поэт. Он сейчас больше всех: большинство из сущих БЫЛИ, некоторые ЕСТЬ, он один БУДЕТ. […] Самого Пастернака я бы скорее отнесла к самым первым дням творения: первых рек, первых зорь, первых гроз. Он создан ДО Адама» (выделено Цветаевой. – В.Г.).

            Цит. по:  Владимир Молотников. Борис Пастернак, или Торжествующая халтура (Почему «Доктора Жиапго» следует исключить из школьной программы). Проза. Ру. Продолжение 17

   Но справедливости ради надо сказать, что кроме Цветаевой ни один значительный  русский поэт не считал Пастернака большим мастером. Владислав Ходасевич назвал его всего лишь «талантливым стихотворцем», желчный Владимир Набоков писал в 1927 году:

   «Есть в России довольно даровитый поэт Пастернак. […] Восхищаться Пастернаком мудрено: плоховато он знает русский язык, неумело выражает свою мысль, и вовсе не глубиной и сложностью самой мысли объясняется непонятность многих его стихов».
                Там же

  А Осип Мандельштам в коротенькой заметке «Борис Пастернак» издевается над его сборником «Сестра моя жизнь», изданным в 1922 году:

   «Величественная домашняя русская поэзия Пастернака уже старомодна, она безвкусна, потому что бессмертна; она бесстильна потому, что захлёбывается от банальности классическим восторгом цокающего соловья. […] … стихи Пастернака … должны быть целебны от туберкулёза».
                Там же

    Игорь Северянин в стихотворении 1928 года вовсе отказывает Пастернаку в таланте, в праве называться поэтом:

Когда в поэты тщится Пастернак,
Разумничает Недоразуменье.
Мое о нём ему нелестно мненье:
Не отношусь к нему совсем никак.

Им восторгаются — плачевный знак.
Но я не прихожу в недоуменье:
Чем бестолковее стихотворенье,
Тем глубже смысл находит в нем простак.

Безглавых тщательноголовый пастырь
Усердно подновляет гниль и застарь
И бестолочь выделывает. Глядь,

Состряпанное потною бездарью
Пронзает в мозг Ивана или Марью,
За гения принявших заурядь.

   Максим Горький оценивал почти сорокалетнего Пастернака как «вечно начинающего» литератора средней руки и упорно уклонялся от назойливого навязывания ему во второй половине двадцатых вести переписку. 
    В 1945 году Пастернак, решил обратиться к прозе и начал писать роман «Доктор Живаго», который он считал главным делом своей жизни. Работа над романом растянулась на десять лет, и в 1955 году была закончена. Он был уверен, что создал эпическое полотно, своего рода «Войну и мир» XX века, о чём открыто говорил. В письме писателю В.Г. Шаламову от 10 декабря 1955 года он сообщает: «… я окончил роман, ИСПОЛНИЛ ДОЛГ, ЗАВЕЩАННЫЙ ОТ БОГА…» (выделено мною. – В.Г.).
     Пушкин в стихотворении «Пророк», подразумевая под пророком поэта, пишет, что сам бог вложил в героя стихотворения пророческий дар и миссию вещать истину людям:

И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье. […]

«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».

   Этот образ поэта как наделённого особой миссией подхватили Лермонтов («С тех пор, как вечный судия мне дал всеведенье пророка…») и Есенин (Пускай бываю иногда я пьяным, Зато в моих стихах прозрений дивный свет»). И ещё Есенин написал, что его малая родина – село Константиново будет знаменито только тем, что «здесь когда-то баба родила Российского скандального пиита», то есть, его – и это действительно так. Кто бы знал о селе Константиново  под Рязанью, если бы в нём не родился великий русский поэт Есенин? Мало ли сёл в России!  Наверное, всякий поэт чувствует себя, хотя бы втайне, пророком, но как не всякий пророк – поэт, так и не всякий поэт – пророк. Главный герой пастернаковского романа доктор и поэт Живаго размышляет, перекликаясь с Есениным, но многократно превосходя его в самомнении и мании величия:

   «Дорогие друзья, о как безнадежно ординарны вы и круг, который вы представляете, и блеск и искусство ваших любимых имен и авторитетов. Единственно живое и яркое в вас, это то, что вы жили в одно время со мной и меня знали».
 
   Но Живаго – это, как отметили многие литературоведы, альтер эго самого Пастернака, и эти рассуждения героя романа – его собственные рассуждения.
  Критик Андрей Ляпчев написал по этому поводу:

   «Некоторым читателям, в том числе и мне, читать такое противно, но у Пастернака свои понятия. Процитированная мысль доктора Живаго – это не гордыня, не завышенная самооценка, а Правда о взаимоотношениях Поэта и его окружения, Поэта и исторической реальности. Поэт прав перед обществом. Поэт прав перед историей. Поэт всегда прав, его мысли, слова и дела оправданы тем, что он Поэт».

                Советская история в романе Доктор Живаго... / Проза.ру proza.ru›2014/07/05/1374

Поэт всегда прав, потому что «Бога глас к нему воззвал». Живаго – Поэт, и значит, по определению, он всегда прав. Пастернак – Поэт, и значит, всегда прав – перед людьми, перед историей, и сам Бог призвал его «глаголом жечь чердца людей». Поэтому он и написал свой роман: «Закончен труд, завещаный от бога мне, грешному» (Пушкин, «Борис Годунов»).

                2. «ГУЛ ЗАТИХ, Я ВЫШЕЛ НА ПОДМОСТКИ»

   И вот настал год, настал день, когда Поэт представил свой труд на суд «безнадёжно ординарных» людей, у которых если и есть в их «безнадёжно ординарной жизни» что-то «живое и яркое», так это то, что они жили в одно время с Пастернаком и знали его. «Гул затих, я вышел на подмостки» - написал по этому поводу Пастернак-Живаго. – «Я один, всё тонет в фарисействе» (и только я, Поэт и Пророк не тону в фарисействе, и с подмостков своего романа поведаю вам Истину)».
   Весной 1956 года Пастернак послал рукопись романа двум ведущим литературно-художественным журналам «Новый мир» и «Знамя», а также  альманаху «Литературная Москва». В сентябре того же года из журнала «Новый мир» пришёл отказ:

«… Как люди, стоящие на позиции, прямо противоположной Вашей, мы, естественно, считаем, что о публикации Вашего романа на страницах журнала «Новый мир» не может быть и речи… ».
Б. Агапов, Б. Лавренёв, К. Федин, К. Симонов, А. Кривицкий

   Насколько обоснованы были причины отказа писателей, прочно стоящих на позициях социалистического реализма – единственного метода, в рамках которого только и мог в то время творить каждый советский писатель? Ответ на это мы найдём в тексте книги. Вот рассуждения большевика Стрельникова:

   «А мы жизнь приняли, как военный поход, мы камни ворочали ради тех, кого любили. И хотя мы НЕ ПРИНЕСЛИ ИМ НИЧЕГО, КРОМЕ ГОРЯ,  мы волоском их не обидели, потому что оказались ЕЩЁ БОЛЬШИМИ МУЧЕНИКАМИ, чем они!» (выделено мною. – В.Г.).

   Ещё только через четыре года, в 1959-м  Солженицын опубликует «Один день Ивана Денисовича», ещё только через год, в 1956-м, на XX съезде КПСС Хрущов выступит с докладом, в котором «разоблачит культ личности Сталина», а Пастернак уже пишет об  ужасах «ГУЛАГа» :

   «-Из штрафных лагерей мы попали в самый ужасный. Редкие выживали. Начиная с прибытия. Партию вывели из вагона. Снежная пустыня. Вдалеке лес. Охрана, опущенные дула винтовок, собаки-овчарки. Около того же часа в разное время пригнали другие новые группы. Построили широким многоугольником во все поле, спинами внутрь, чтобы не видали друг друга. Скомандовали на колени и под страхом расстрела не глядеть по сторонам, и началась бесконечная, на долгие часы растянувшаяся, унизительная процедура переклички. И все на коленях. Потом встали, другие партии развели по пунктам, а нашей объявили: «Вот ваш лагерь. Устраивайтесь как знаете». Снежное поле под открытым небом, посередине столб, на столбе надпись «Гулаг 92 Я Н 90» и больше ничего.
– Нет, у нас легче было. Нам посчастливилось. Ведь я вторую отсидку отбывал, которую влечёт за собой первая. Кроме того, и статья другая, и условия. По освобождении меня снова восстановили, как в первый раз, и сызнова позволили читать в университете. И на войну мобилизовали с полными правами майора, а не штрафным, как тебя».

  «Снежное поле под открытым небом, посередине столб, на столбе надпись «Гулаг 92 Я Н 90» и больше ничего»... Абсурд покруче, чем у мэтра лагерной темы Солженицына! Зачем надо было везти через всю Россию заключённых к столбу с надписью «Гулаг» в снежной пустыне, когда проще и дешевле было их всех расстрелять на месте? Всё равно они возле этого столба все замёрзнут вместе с охраной с их «опущенными дулами винтовок». Но это же Пастернак, логика и здравый смысл – не его стихия.

Так беседуют в  эпилоге романа (действие происходит в разгар войны, летом 1943 года) два советских офицера, младший лейтенант Гордон и майор Дудоров, – в тридцатые годы подвергавшиеся репрессиям, – размышляют о довоенном времени и его роли в Великой Отечественной войне:

  «- Я думаю, коллективизация была ложной, неудавшейся мерою, и в ошибке нельзя было признаться. Чтобы скрыть неудачу, надо было всеми средствами устрашения отучить людей судить и думать и принудить их видеть несуществующее и доказывать обратное очевидности. Отсюда беспримерная жестокость ежовщины, обнародование не рассчитанной на применение конституции, введение выборов, не основанных на выборном начале.
   И когда ВОЗГОРЕЛАСЬ (стиль-то каков! – В.Г.)  война, её реальные ужасы, реальная опасность и угроза реальной смерти были благом по сравнению с бесчеловечным владычеством выдумки, и несли облегчение, потому что ограничивали колдовскую силу мертвой буквы.
   Люди не только в твоем положении, на каторге, но все решительно, в тылу и на фронте, вздохнули свободнее, всею грудью, и упоенно, с чувством истинного счастья бросились в горнило грозной борьбы, смертельной и спасительной».

  Спросите любого ветерана, любого психически здорового  человека, пережившего войну в тылу, действительно ли они «все решительно … упоенно, с чувством ИСТИННОГО СЧАСТЬЯ бросились в горнило грозной борьбы, смертельной и спасительной?» - они в лучшем случае только плечами пожмут. « Истинное счастье» «все решительно» испытали в день Победы, счастливы были солдаты, освободив очередной город и любой населённый пункт, счастливы в тылу, читая об этом  очередные военные сводки или слушая их по радио, счастливы были москвичи, когда в московском небе гремели салюты по случаю освобождения очередного крупного города: «Вот ещё на один шаг приблизились к «истинному счастью». А о том, что испытывали люди в то военное время , лучше читать стихи и прозу поэтов и писателей – фронтовиков, стихи и романы Константина Симонова, который, может быть, наиболее полно сказал о той страшной войне.

   На последней странице романа те же герои, Гордон и Дудоров, спустя, как отмечает Пастернак, «пять или десять лет», то есть бог знает в каком году, тихим летним вечером  сидят «где-то высоко у раскрытого окна над необозримою вечернею Москвою» и перечитывают не раз ими читанные-перечитанные  стихи Живаго-Пастернака, половину из которых они знают наизусть. И после чтения этих стихов на них нисходят прозрение и благодать:

   «Хотя просветление и освобождение, которых ждали после войны, не наступили вместе с победою, как думали, но все равно, предвестие свободы носилось в воздухе все послевоенные годы, составляя их единственное историческое содержание.
   Состарившимся друзьям у окна казалось, что эта свобода души пришла, что именно в этот вечер будущее расположилось ощутимо внизу на улицах, что сами они вступили в это будущее и отныне в нём находятся. Счастливое, умиленное спокойствие за этот святой город и за всю землю, за доживших до этого вечера участников этой истории и их детей ПРОНИКАЛО ИХ (всё-таки прав был Набоков, писавший: «плоховато он знает русский язык, неумело выражает свою мысль». – В.Г.) и охватывало неслышною музыкой счастья, разлившейся далеко кругом. И книжка в их руках как бы знала всё это и давала их чувствам поддержку и подтверждение».

  Вот для этого и был написан роман, для этого ещё до его окончания, в 1954 году Пастернак опубликовал подборку тех самых стихотворений, которыми умилялись в эпилоге романа Гордон и Дудоров – чтобы на читателей этих стихов тоже снизошли  благодать, просветление и освобождение. Пастернак, видимо, считал, что его роман обладает какой-то мистической силой, и даже не опубликованный, должен был вызвать в СССР очищающее, просветляющее  и преобразующее жизнь воздействие, и с детской наивностью удивлялся в письме к Шаламову в декабре 1955 года:

   « «…я окончил роман, исполнил долг, завещанный от бога, но КРУГОМ НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИЛОСЬ» ( здесь и далее выделено мною. – В.Г.)

  Сказано, очевидно, с иронией, в шутку, но, как известно, в каждой шутке… Тонто так же, очевидно, вроде бы в шутку, а как присмотришься – за внешней шуткой спрятав убеждение – он написал в довоенной поэме «Спекторский»:

За что же пьют? За четырех хозяек,
За их глаза, за встречи в мясоед,
За то, чтобы поэтом стал прозаик
И ПОЛУБОГОМ сделался поэт.

  Попытка создать книгу, благодаря которой реальная, не книжная жизнь изменится к лучшему, не нова. Гоголь именно с этой целью писал «Мёртвые души» и «Выбранные места из переписки с друзьями». Написал первый гениальный том из задуманных трёх, но уже на втором надорвался, опубликовал «Выбранные места…» - и встретил непонимание.
  Напрасно Пастернак сетовал, что «кругом ничего не изменилось». Скоро сказка сказывается, а дело делается куда медленнее. Но - делается, и «сказка» про доктора-Поэта-Полубога Живаго начала свою разрушительную  работу, изменив и личную жизнь, и судьбу «сказочника» Пастернака, и судьбу страны, да и в известной мере всего мира. Правда, изменения неожиданные для автора и совсем не те, на которые он рассчитывал, выпуская в мир свой «завещанный богом» роман.

                3.«ПУСТЬ ОН УВИДИТ МИР»

  Сначала – попытка легально опубликовать свой «пророческий» роман в СССР – и вполне логичный отказ редакции «Нового мира», «людей, стоящих на позиции, прямо противоположной» автору (журнал «Знамя» и альманах «Новая Москва», куда он также отослал рукопись, видимо, даже не ответили»). А дальше – события развивались подобно камнепаду, и первым камнем, вызвавшим обвал, стала передача рукописи романа за границу. Традиционная версия тех событий выглядит так:

   «Весной 1956 года Пастернак предложил рукопись романа двум ведущим советским литературно-художественным журналам «Новый мир» и «Знамя» и альманаху «Литературная Москва». Однако оттепель в СССР, начавшаяся после смерти Сталина, закончилась, партия стала закручивать идеологические гайки, и Пастернак начал понимать, что цензура его роман не пропустит. Летом того же года, не надеясь на публикацию произведения, которое он считал делом своей жизни, в Советском Союзе, он вручает его машинописную копию молодому итальянскому журналисту, коммунисту Серджо Д’Анджело, работавшему на московском радио. Тот сам приехал к Пастернаку в Переделкино, и уговорил его передать рукопись своему знакомому издателю, эксцентричному миллионеру Джанджакомо Фельтринелли.
 
                Операция «Доктор Живаго» - Столетие.RU stoletie.ru›rossiya_i_mir/operacija…zhivago

   Но такая трактовка событий вызывает недоумение. Роман был закончен, судя по письму Шаламову от 10 декабря 1955 года, по крайней мере, к началу декабря этого года, и значит, все «крамольные» места в тексте романа были: о том, что «коллективизация была ложной, неудавшейся мерою», что «надо было всеми средствами устрашения отучить людей судить и думать и принудить их видеть несуществующее и доказывать обратное очевидности», и про «обнародование не рассчитанной на применение конституции, введение выборов, не основанных на выборном начале», и рассказ о перекличке заключённых в лагере, на семь  лет опередив прогремевший на весь мир «Один день Ивана Денисовича» Солженицина, и прочее, за что при жизни Сталина можно было получить срок. Автор приведённого выше текста утверждает, что весной 1956 года, когда Пастернак послал рукопись в три редакции, хрущовская «оттепель» закончилась, и партия «стала закручивать идеологические гайки», то есть, Пастернак упустил момент, и публиковать роман было уже поздно. Но ведь провокационный доклад  «О культе личности Сталина и его последствиях» Хрущов прочитал на XX съезде только в самом конце зимы того же 1956 года, а конкретно 25 февраля. Считается, что после этого доклада началась так называемая «оттепель», но ведь она, надо полагать, началась не сразу на другой день, и не на второй, и не на третий. Потребовалось время на раскачку – чтобы делегаты съезда вернулись домой, пересказали содержание этого секретного доклада своим знакомым, а те  - своим знакомым, чтобы, как следствие, в стране началось брожение, которое отразилось в статьях, устных выступлениях. Я не знаю, в каком из трёх весенних месяцев Пастернак послал свою рукопись в редакции, но, в любом случае, между докладом и посылкой рукописи прошло меньше трёх месяцев, и «оттепель» в это время не только не закончилась, а напротив, только набирала обороты и, видимо, понадеявшись на внезапно свалившуюся «свободу», которую Пастернак воспринял как то самое «просветление и освобождение», о котором писал в эпилоге романа, он и поторопился опубликовать свой роман. Что же касается «закручивания гаек», то оно наступило лишь спустя четыре месяца после хрущовского доклада, когда, стремясь ввести критику в определённые рамки,  30 июня появилось постановление ЦК КПСС «О преодолении культа личности и его последствий», в котором Сталин уже характеризовался как «человек, который боролся за дело социализма», а его «преступления» трактовались как «неизбежные в условиях ожесточённой борьбы с классовым врагом». В сентябре Пастернак получил отказ из «Нового мира».
  Ну а если бы не было постановления и последовавшего «закручивания гаек», напечатали бы роман – пусть не в «Новом мире», а в каком-то другом издании? А до этого доклада целых три весенних месяца и один летний никто никакие «гайки» не закручивал. «Оттепель» и до постановления не допускала критики Советского строя: «Культ личности» критикуй, но основ не трогай!» Помню, как в далёком 1971 году я, солдат срочной службы, послал в редакцию армейской газеты рассказ о солдатской жизни. Рассказ напечатали и в письме из редакции написали, что рассказ хороший и просили прислать что-нибудь ещё. Польщённый благожелательным отзывом, я послал второй рассказ – о «дедовщине», опередив на шестнадцать лет нашумевшую в «перестройку» повесть Юрия Полякова «Сто дней до приказа», когда писать о «дедовщине» было уже можно. От редакции пришёл отзыв, что де случай я взял «не типичный», а надо писать «о типичном». Такой результат был вполне предсказуем, но мне простительно - я был молод, наивен и не опытен в литературных делах. Может быть, и Пастернак сделал попытку опубликовать свой явно не советский роман по наивности? Но он, в отличие от меня, девятнадцатилетнего юнца, был далеко не молод, кое-что в издательских делах понимал и хорошо помнил «Доклад А.А. Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград», в котором за куда меньшие грехи были подвергнуты публичному шельмованию и исключению из Союза писателей Михаил Зощенко и Анна Ахматова. Конечно, «ветерок свободы», повеявший после смерти Сталина породил надежды на изменение политической атмосферы в стране. У нас в России ещё при царском режиме такое было: умирает монарх, на трон вступает новый – и «в надежде славы и добра гляжу вперёд я без боязни» (А. Пушкин). Новая метла по новому метёт, и проворовавшийся фаворит прежнего государя отправлялся в ссылку в своё имение, а то и куда подальше, а из ссылок возвращались и даже, бывало,  получали должности при дворе впавшие в немилость при прежнем хозяине Зимнего дворца, преступники получали либо прощение, либо смягчение наказания, ослабляла вожжи цензура и т.д. Такое же было и после Сталина: Берия издаёт указ об амнистии, по которому на свободу вышли те, кто был осуждён на пять лет, «и раб судьбу благословил», Хрущов расстреливает соперника в борьбе за советский трон Берию, объявив его виновным во всём и вся, далее - выборочная реабилитация части репрессированных и т. д. Пастернак, страстно ожидавший этих изменений ещё со времён войны и пророчивший их скорый приход, не мог не поддаться иллюзии, что это время пришло. И, в состоянии эйфории, он послал «завещанный от бога» роман в три редакции. Писатели в политических делах часто бывают наивны. Лишь получив отказ от редакций и предложение от итальянского журналиста напечатать роман в Италии, писатель от отчаяния решается пойти против течения.
   Вроде бы убедительно… если бы не одно но. Отрицательный ответ из «Нового мира» и «Знамени», а вместе с ними и понимание, что несмотря ни на какую «оттепель» роман на родине опубликован быть не может, пришёл в сентябре 1956 года, а рукопись романа Пастернак вручил итальянскому журналисту ещё летом. В приведённом выше тексте утверждается, что тот якобы специально приехал в Переделкино и «уговорил» писателя передать ему рукопись. Более того, ещё до передачи летом 1956 года рукописи итальянскому журналисту Д’Анджело, уже в мае того же года он переправил машинописную копию в Польшу, и в полском журнале «Опинье» были напечатаны отдельные главы романа. Уже эта первая публикация за границей, несмотря на то, что социалистическая Польша была союзницей СССР, носила политический провокационный  характер: по поводу этой публикации писатель Константин Федин написал в своём дневнике: «Опинье» фрондирует против нас в духе нынешней польской оппозиции». (Цит. по: Владимир Молотников. Борис Пастернак, или Торжествующая халтура Продолжение 16. proza.ru›2016/08/05/1296) Кроме Д:Анджело Пастернак передал машинописные рукописи английскому философу и литератору Исайе берлину и французской славистке Элен Пельтье, так что мы точно можем утверждать, что сделал он это не поддавшись «уговорам». Он целенаправленно действовал, поставив цель максимально распространить свой роман на Западе, используя для этого все доступные ему средства. В письме Элен Пельтье, написанном в январе 1957-го Пастернак пишет, что в Польшу он передал рукопись с радостью: «Я УХВАТИЛСЯ (выделено мною. – В.Г.)  за его предложение, которое свалилось прямо с неба и было единственным в то время…» (там же). И легко себе представить, как УХВАТИЛСЯ Пастернак на предложение Д’Анджело напечатать в Италии не отдельные главы в журнале, а весь роман отдельной книгой. Так что итальянскому журналисту не было надобности УГОВАРИВАТЬ, а наоборот, между ними был УГОВОР, и Пастернак пошёл на это сознательно, прекрасно осознавая, к каким последствиям это приведёт. Сын Пастернака Е.Б. Пастернак в книге «Борис Пастернак. Биография», вышедшей в 1997 году пишет:

«Пастернак чётко представлял себе ту опасность, которой грозило ему издание романа за границей»

                Пастернак Е. Б. Борис Пастернак. Биография.  russofile.ru›articles/article_72.php

  Об этом же он писал в 2004 году:

«…Пастернак, КАЗАВШИЙСЯ СОВЕРШЕННО СПОКОЙНЫМ (курсив мой - В. М.), четко представлял себе ту опасность, которой грозило ему издание за границей».

    Е. Б. Пастернак, Е. В. Пастернак,  Жизнь Бориса Пастернака. Документальное повествование.
dompasternaka.ru


   Ещё бы Пастернаку не знать о последствиях своего поступка - как член Союза писателей СССР, устав Союза он, конечно,  читал и, стало быть,  знал, что публикация за рубежом произведений, не опубликованных в СССР является незаконной и, как минимум, влечёт за собой исключение из Союза, и писатель автоматически лишается права на издание книг и публикацию статей  в журналах, подведомственных Союзу (я уж не говорю о двухэтажной даче в Переделкино), то есть, он уже практически лишается возможности зарабатывать на жизнь литературным трудом. За исключением из Союза следовало исключение из Литфонда, что также обрекало писателя на ощутимые материальные затруднения. Более того, если в опубликованном за границей произведении усмотрят политические мотивы (а они, как видно хотя бы из приведённых выше цитат, несомненно, были), дело будет предано широкой огласке, а то и уголовному преследованию. Всё это Пастернак, несомненно, знал, и если уж ему во что бы то ни стало нужно было напечатать «Живаго» за границей, не лучше ли было подождать месяц-другой: а вдруг одна из трёх редакций пришлёт положительный ответ? Напечатают - и тогда на законных основаниях печатайся где угодно: в Италии, Франции, Америке. Но он, тем не менее, ждать не стал, а предпочёл пойти на открытый конфликт с властью, наверняка понимая, что в этом случае на родине роман уж точно ни целиком, ни в урезанном виде, ни отдельными  главами свет не увидит. И возникает подозрение: а не была ли неудачная, заранее обречйнная на неуспех попытка публикации романа на родине частью хорошо продуманного плана: «Я-де хотел по-хорошему, по уставу, а меня отвергли – что ж мне оставалось делать? Сами меня вынудили»?
   Для сравнения. Всеволод Вишневски, автор пьесы «Оптимистическая трагедия», сценария фильма «Мы из Кронштадта», перед войной написал роман-сценарий «Мы, русский народ». Высоко оценил сценарий великий Сергей Эйзенштейн и не раз писал в дирекцию «Мосфильма» о своём желании поставить по нему фильм, но всякий раз получал отказ. К съёмкам фильма приступил режиссёр Е. Дзиган, который до этого снял  «Мы из Кронштадта»  – работа была законсервирована. В  своём дневнике Вишневский сделал запись:

   «20 марта (1938 г. – В.Г.) «Литературная газета» начала проработку «Мы, русский народ». Удар нанесен обдуманно, злобно и неожиданно.  […] Я чувствую, что кто-то сводит счеты, бьет из-за угла».

   Вишневский так и не смог смириться с судьбой киноромана и незадолго до смерти в речи перед ленинградскими писателями в 1950-м году сказал:

   «Если бы по роману этому был сделан фильм типа «Мы из Кронштадта», он показал бы великую силу русского солдата и помог бы народу. Сейчас понимаешь, как тогда «сработали» космополиты в преддверии Великой Отечественной войны».

   Лишь в 1965-м  режиссёр Вера Строева сняла фильм под тем же названием. Но Вишневскому и в голову не пришла бы мысль публиковать своё произведение за границей и тем самым давать врагам на Западе козыри в идеологической борьбе против СССР. Боялся неизбежно последовавших бы репрессий со стороны «кровавого сталинского режима»? Но вот другие примеры:

«Когда в 1964 г. Александр Исаевич (Солженицын. – В.Г.) вернулся к замыслу «Архипелага» и предложил В. Т. Шаламову разделить груз написания этой книги пополам, тот, хорошо понимая, что она не может быть опубликована в СССР, потребовал гарантий, что это не провокация со стороны КГБ и не заказ ЦРУ.
Если бы В. Т. Шаламов усматривал в нем провокацию КГБ, можно не сомневаться, что с этого момента все отношения между ним и А. И. Солженицыным были бы прерваны. А поскольку они испортились лишь позднее, В. Т. Шаламов, видимо, склонен был подозревать, что за предложением А. И. Солженицына стоит заказ заграничных спецслужб, которые в обиходе принято обозначать одним словом — ЦРУ. В связи с этим, близко знавшая В. Шаламова, И. Сиротинская приводит следующие слова последнего: «Пешкой в игре двух разведок я быть не хочу» и от себя добавляет: «ЦРУ Шаламова столь же мало привлекало, как и КГБ»
                Александр Островский. Солженицын. Прощание с мифом.booksonline.com.ua

    Михаила Шолохова травмировала история с публикацией в «Правде» 12-15 марта отрывков из первой части романа «Они сражались за Родину», которой предшествовали мытарства с рукописью в редакции газеты, аппарате ЦК, её доработка. Но и последний, смягченный вариант без согласования с автором был напечатан с существенными купюрами – об аресте, тюрьме и пребывании в лагере генерала Александра Стрельцова, размышлений о своём поколении и причинах репрессий.  По свидетельству дочери Шолохова, Светланы Михайловны Шолоховой, в 1975 году, перед поездкой на лечение в Москву после тяжёлого инсульта писатель сжёг рукопись романа. Она так объяснила поступок отца: 

   «Ему не хотелось, чтобы эти «крамольные» страницы попали в ЧУЖИЕ РУКИ (выделено мною. – В.Г.). А каково будет их истолкование,  и какие беды они могут принести близким — одному богу известно».
                «Они сражались за Родину» Михаила Шолохова. school-essays.info

  Но Пастернак – не какой-то там Вишневский, не Шаламов и не Шолохов, он – Пророк, Мессия, призванный своим романом возвестить человечеству ИСТИНУ, и советские законы, устав Союза писателей не про него писаны. Ему, как Юпитеру из латинского афоризма, дозволено то, что не дозволено быкам. Ему мало, чтобы его «гениальный» роман был опубликован только в Италии, он ставит условие:

«Я готов отдать Вам роман, – недвусмысленно предлагается Д;Анджело, – при условии, что Фельтринелли пообещает мне передать его, скажем, через несколько месяцев, крупным издателям других стран, прежде всего Франции и Англии».

  И чтобы журналист понял, в каком эпохальном событии он допущен участвовать, Пророк поясняет:

  «Это «Доктор Живаго. Пусть он УВИДИТ МИР» (выделено мною. – В.Г.)
      
         Д;Анджело С. Дело Пастернака: Воспоминания очевидца, с. 12-13. Цит. по: В.  Молотников. Борис Пастернак, или Торжествующая халтура Продолжение 14.


  В 1957 году Пастернак встретился с приехавшим в Москву итальянским славистом Витторио Страдой и сказал ему, что под нажимом властей ему пришлось подписать телеграмму с требованием остановить издание книги в Италии, но попросил его передать издателю Фельтринелли просьбу на телеграмму не обращать внимания и сделать всё, «чтобы книга вышла во что бы то ни стало». Впоследствии, уже став нобелевским лауреатом, он опубликовал на западе стихотворение, в котором изобразил себя невинной жертвой:

Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу хода нет.

  Но разве не сам он добровольно полез в этот «загон», разве это не было его собственным, обдуманным и подтверждённым журналисту Страде выбором? Так чего ж после этого причитать на весь свет? Его кумир Христос был, если верить Евангелию, распят на кресте, но это был его выбор, он заранее знал, к каким последствиям этот выбор приведёт и говорил об этом своим ученикам. Можно по-разному относиться к поступку Пастернака, для кого-то это подвиг, но если уж нанёс удар власти страны, в которой живёшь, то какие могут быть жалобы на «шум погони»? На войне как на войне, говорят французы. Не лицемерие ли эти рифмованные жалобы – ради того, чтобы выставить себя перед «миром», «увидевшим» его «гениальный» роман, мучеником и жертвой «тоталитарного режима»?

                4. «ЭТА КНИГА ИМЕЕТ ОГРОМНУЮ ПРОПАГАНДИСТСКУЮ ЦЕННОСТЬ»

В 1964 году Солженицын  предложил писателю и поэту, прошедшему сталинские лагеря, Варлааму Шаламову совместно писать «Архипелаг ГУЛАГ».  Шаламов  не согласился. У него были причины не любить  Советскую власть, и то, что он писал о лагерях, было покруче «Живаго», однако от предложения Солженицына  отказался  – в отличие от последнего, работать на ЦРУ он не хотел, поскольку в холодной войне, которую Запад вёл против Советского Союза, работать на стороне врага было преступлением не только перед законом страны в которой он жил, но и перед народом и, если угодно, перед богом. Так, оказавшиеся в эмиграции после поражения в гражданской войне белого движения большинство русских людей, так и не принявших власть большевиков, не пошли на сотрудничество с фашистами и всей душой желали победы стране, в которой они родились.  Владимир Молотников, несомненно, прав, когда пишет:

   «Вне зависимости от мотивов ГЕНИЯЛЬНОГО (выделено автором. – В.Г.), от наличия или отсутствия злого умысла, объективно поступок Пастернака – предательство того государства (вне зависимости от политических и нравственных оценок тогдашней власти), интересы и безопасность которого сотрудники спецслужб обязаны защищать. Его роман может быть и, вероятнее всего, будет использован во вред этому государству».

                В. Молотников. Борис Пастернак, или Торжествующая халтура. Продолжение 15
   И в другом месте:

  «Подлинные мастера, при всей сложности и противоречивости их отношения к советской идеологии и государственности, диссидентами не являлись. Они были достаточно умны, чтобы отдавать себе отчет в возможных последствиях своих поступков, и, оставаясь русскими писателями, не могли допустить, чтобы плоды их творческих свершений использовались во вред стране и народу. В этом смысле весьма показательна судьба «Пирамиды» Леонида Леонова».
                Там же

  И Серджо Д: Анджело, переправивший рукопись романа в Италию, и итальянский издатель Джанджакомо Фельтринелли помогали Пастернаку вовсе не потому, что желали публикацией романа в Италии принести вред Советскому Союзу. Оба они были членами итальянской коммунистической партии и исключительно из добрых побужений приняли участие в пастернаковской афёре. Искренний Фельтринелли  был из тех, про которых Набоков сказал, что они «…должны любить «Живаго», тем самым доказывая, что и в Советской России возможна хорошая литература»  («Vogue» (New York), 1966, December, p. 279.).Когда 14 февраля 1956 года  Фельтринелли получил от Пастернака телеграмму с известием о выходе романа в СССР, он воспринял эту новость с энтузиазмом: «Позвольте мне сказать вам,  как это меня обрадовало» (Елена и Евгений Пастернаки, Переписка Пастернака с Фельтринелли // «Континент», №107, с. 293)  Он уверен, что публикация книги на Западе поможет в деле распространения идей коммунизма:

«…западный читатель убедится, что пройденный вашей страной путь ведет ваш народ вперед, что история капитализма близится к концу и новая эра уже началась».

                Цит. по: В. Молотников. Борис Пастернак, или Торжествующая халтура. Продолжение 16

   Благими намерениями выложена дорога в ад. Знал бы итальянский коммунист-издатель, какая эра начнётся после публикации  книги на западе! «Живаго» - такая же коммунистическая книга, как «Война и мир» - исламский роман. Конечно, Фельтринелли понимает, что в книге есть «спорные» политические рассуждения «главного героя и других персонажей», но «доля этих размышлений и соображений незначительна», и если даже редакторы уберут эти «спорные» места, книга от этого не пострадает, поскольку «речь идёт о романе, имеющем высочайшую художественную ценность» (Письмо Фельтринелли в Гослитиздат от 10 июня 1957 г. цитируется по:  Карло Фельтринелли. Senior Service: Жизнь Джанджакомо
Фельтринелли. – М.: ОГИ, 2003, с. 113.). Он не торопится издавать книгу в Италии, выжидает, когда она выйдет в СССР и пишет советской стороне:

«…издательские и политические убеждения для нас неразделимы. […] У вас могло возникнуть подозрение, что мы намереваемся придать его публикации скандальный характер, а это совершенно не входило в наши планы».
                Карло Фельтринелли. Senior Service…, с. 114.

  Пастернак, разумеется, писал свой роман не по заказу ЦРУ, но, судя по всему, перспектива стать в холодной войне оружием в руках врагов его родины «Пророка» не пугала. И процитированное выше стихотворение «Нобелевская премия» - это не покаяние, дескать, простите меня, соотечественники, бес попутал, гордыня писательская помутила  разум. Нет, куда там – полная уверенность в белоснежности своих одежд:

Что же сделал я за пакось,
Я убийца и злодей?
Ну конечно же, он ведь ПОЭТ, Полубог, а ПОЭТ всегда прав, сам «Бог гласит его устами» (М. Лермонтов, «Пророк»). Он – носитель высшей Правды, а Правда, как известно, рано или поздно победит:
Но и так, почти у гроба,
Верю я, придёт пора –
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.   

  Правда же в том, что не «духу добра» послужила его книга, а указала путь тем, кто взял её на вооружение для того, чтобы уничтожить СССР и тем самым принести народу неисчислимые страдания. Не он первый передал свои писания на Запад, но после шумного скандал, вызванного публикацией «Доктора Живаго» и мировой славы дотоле не известного в Европе и США автора, публиковаться на Западе, начиная с Солженицына, стало «доброй традицией» советских диссидентов.
   Известно, что ЦРУ, орган весьма далёкий от литературы, врят ли имеющий в своём штате литературных критиков и созданный совсем для других целей, бескорыстно, озабоченный исключительно делами литературы, искусственно раздувал  популярность романа. Перефразируя Маяковского, скажем: если кто-то литературные звёзды зажигает, значит, это им для чего-то нужно. Но для чего? О целях раздувания популярности Пастернака и его романа ЦРУ прямо говорится в сообщении для внутреннего распространеия, выпущенного в 1958 году:
   «Эта книга имеет огромную ПРОПАГАНДИСТСКУЮ ( здесь и далее выделено мною. – В.Г.)  ценность не только благодаря её важному содержанию и свойству побуждать к размышлениям, но и благодаря ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМ ЕЁ ИЗДАНИЯ: у нас есть шанс заставить советских граждан призадуматься, что не в порядке с их правительством, если литературный шедевр человека, который слывёт величайшим из ныне живущих русских писателей, не могут достать, чтобы прочесть на языке оригинала, его собственные соотечественники на его собственной родине».
                «Эта книга имеет огромную пропагандистскую ценность». posprikaz.ru
               
   ЦРУ также участвовало в распространении романа в странах социалистического блока, оплатило тираж книги  для распространения на территории СССР.  Кроме того, как следует из рассекреченных документов, в конце 1950-х годов британское министерство иностранных дел пыталось использовать «Доктора Живаго» как инструмент антикоммунистической пропаганды. Даже генеральный секретарь ООН швед Даг Хаммаршельд был причасстен к присуждению Нобелевской премии для «Живаго». Об этом говорилось в советской пропаганде, но в ЦРУ и Стокгольм, разумеется, эту информацию категорически опровергали. Только уже в 2009 году в европейской прессе появились публикации, которые на основе документов подтверждают, что советская сторона в своих обвинениях в адрес ЦРУ по большому счёту была права. Сам тогдашний президент США Дуайт Эйзенхауэр лично ходатайствовал перед Нобелевским комитетом за «Доктора Живаго», и это сыграло решающую роль в судьбе премии за 1958 год. Всё это сопровождалось очередной советской истерией, поднятой в западных СМИ. Советский Союз в очередной раз упрекали в «тоталитаризме», «нарушении прав человека», «ущемлении свободы слова» и прочем. В Голливуде по роману срочно был снят фильм, а в сердобольной Швейцарии на имя писателя-«узника совести» был открыт денежный счёт в 900 тысяч долларов, который регулярно пополнялся всевозможными антисоветскими фондами и организациями.
    Иван Толстой писал:
   «Доктор Живаго» оказался сущей находкой. «Никто и представить себе поначалу не мог, что для
антисоветской пропаганды, для большой и многолетней программы книгоиздания, для конференций и университетских кафедр, для профессиональных карьер тысяч преподавателей и сотен тысяч студентов по всему западному миру выход одной этой книги будет сопоставим с полетом советского спутника – для программы НАСА».

                Иван Толстой - Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ. profilib.com

   Мало кто знает, что у Пастернака был конкурент на «нобелевку».  Примерно в одно время с «Доктором Живаго» на Запад была вывезена повесть-пасквиль «Суд идёт» Андрея Синявского, скрывавшегося под псевдонимом «Абрам Терц». ЦРУ публикацией этой повести готовило масштабную провокацию, но уже подготовленная к печати, она пролежала три года и увидела свет только в 1959 году. И логику ЦРУшников можно понять: для Нобелевской премии нужно что-то более масштабное, чем небольшая повестушка. «Доктор Живаго»  претендовал на эпопею, и Пастернака можно было выдать за второго Льва Толстого (обо всем этом подробнее:  Толстой  И. Н. Отмытый роман Пастернака…, с. 103-106).
  В шоу-бизнесе существует подробно разработанная технология «раскрутки» артиста, с помощью  которой можно никому не известного и мало талантливого человека сделать звездой. «Раскрутка» практически не известного на Западе Пастернака и его мало талантливого романа Ценральным Разведывательным Управлением напоминает «раскрутку» в шоу-бизнесе. Вот как этот процесс описал В. Молотников:

  «Чем жестче власти обойдутся с Пастернаком, тем глубже и неразрешимее станет антагонизм между государством и частью его граждан, а следовательно, тем большим окажется выигрыш устроителей величайшей культурной диверсии эпохи холодной войны. Вполне вероятно, что международное признание Пастернака подействует на противника, как красная тряпка на быка. Поэтому руководство ЦРУ рекомендует своим штатным сотрудникам по всему миру действовать так, чтобы «Доктор Живаго» «был опубликован в возможно большем количестве иностранных изданий для возможно большего распространения и признания в свободном мире, и для возможной номинации на такую награду, как Нобелевская премия».
Итак, для достижения поставленных целей были задействованы десятки резидентур, сотни кадровых разведчиков и не поддающееся учету количество внештатных сотрудников и осведомителей. Наверняка работали широким охватом. С привлечением, как то показывает история с голландским изданием, сил и средств дружественных иностранных структур. Кто-то шантажировал сотрудника издательства «Мутон», несчастного Питера де Риддера, кто-то обхаживал Глеба Струве, кто-то контактировал с тем-то, кто-то заручался согласием того-то, вытаскивался на свет Божий замшелый Федор Степун с его нафталинными идеями времен первой русской революции и «Вех» и так далее и тому подобное. Как заведено, большое внимание уделялось предотвращению утечек и всеобъемлющей дезинформации. Но лучшие силы – могло ли быть иначе! – были брошены на Нобелевский комитет и членов Шведской Академии, так называемых «бессмертных».

                В. Молотников. Борис Пастернак, или Торжествующая халтура. Продолжение 12

  О том, какие процессы шли в Академии «бессмертных», сообщает безымянный автор статьи «ЦРУ признало, что проталкивало «Доктора Живаго» Пастернака на Нобелевскую премию» stoletie.ru:

  «Пастернак выдвигался на Нобелевскую премию трижды в сороковые и четырежды – в пятидесятые годы. И только после появления «Доктора Живаго» комитет вдруг неожиданно удостаивает автора премии по литературе.

  Хотя в 1958 году наибольшие шансы получить награду имел выдающийся итальянский прозаик Альберто Моравиа.

  Кандидатуру Пастернака 31 января 1957 года представил Харри Мартинсон, крупнейший шведский писатель XX века и необычайно влиятельный академик, что, по всей видимости, и вынудило Нобелевский комитет включить его фамилию в так называемый шорт-лист премии того года. Однако же шансы автора «Доктора Живаго» на получение премии даже тогда были практически нулевыми: Андерс Эстерлинг, постоянный секретарь Нобелевского комитета, указывал в своем отчете, что ни Карен Бликсен - еще один кандидат - ни Борис Пастернак «не имеют перспектив обсуждаться на переднем плане». Значит, его роман нисколько не впечатлил академиков комитета. Но уже в следующем году Премия была присуждена именно ем… […]
  Сенсацию надо подогревать, а лучший для этого способ - увенчать автора книги самой престижной в мире литературы Нобелевской премией. Но вот незадача, у Нобелевского комитета строгие правила: он рассматривает только те произведения, которые изданы на языке оригинала. Но где взять русский вариант книги? И тут следует прямо-таки авантюрная история в духе Джеймса Бонда. Самолет, в котором летит пассажир с машинописной копией романа, неожиданно сажают в аэропорту Мальты в Средиземном море, хотя никакой остановки там не было предусмотрено. Пилот приносит извинения пассажирам за вынужденную заминку, те следуют в зал ожидания аэропорта, а тем временем агенты ЦРУ находят нужный чемодан, извлекают папку Пастернака, постранично переснимают текст романа, возвращают рукопись на место, и через два часа самолет взмывает в небо… Правда, по другой версии фотокопию романа ЦРУ получило от британских спецслужб.

Как бы там ни было, затем через подставные фонды ЦРУ поспешно переводит деньги, и пиратский тираж печатается в Гааге на русском языке, хотя на обложке, чтобы замести следы, значится Милан. Теперь роман может получать премию».
  К вышесказанному добавим, что для того, чтобы расчистить путь к Нобелевской награде, кроме Альберта Моравиа, известного своими прокоммунистическими взглядами, был отсеян Михаил Шолохов. Правда, автор «Тихого Дона» всё же получит премию в 1965 году. Он тогда серьёзно конфликтовал с Никитой Хрущовым, на основании чего ЦРУ надеялось и его, как и Пастернака, причислить к сонму «узников совести» - и просчитались. Великий советский писатель совестью не торговал. Что же касается Моравиа – один из наиболее выдающихся  прозаиков XX века «нобелевку» так и не получил. Не заслужил! На следующий год его уже нельзя было номинировать на получение премии, и, чтобы загладить свою вину перед оскорблёнными итальянцами, шведская Академия присудила её писателю Сальваторе Квазимодо.
               5. «ПАСТЕРНАК НИЧЕГО НЕ ЗНАЛ О СУЩЕСТВОВАНИИ ЦРУ»
   В оправдание поступка Пастернака, его поклонники часто говорят и пишут, что он-де ничего об этой операции не знал и с американцами никак не сотрудничал. «… Пастернак ничего не знал о существовании ЦРУ. Это ЦРУ знало о существовании его рукописи, а не наоборот», – утверждает автор книги «Отмытый роман»  Иван Толстой в интервью корреспонденту сетевого издания  Slon.ru. (slon.ru/russia/intervyu-spasibo-cia-1081515.xhtml). По этому поводу В. Молотников саркастически замечает:

  «Разумеется, высоким интеллектом ГЕНЬЯЛЬНЫЙ (выделено автором. – В.Г.) не отличался, но не до такой же степени! Неужели он и в самом деле не подозревал, что идет холодная война, которая в любой момент может перейти в горячую фазу, в ужасающее прямое столкновение, что на его страну и её народ могут обрушиться величайшие бедствия и страдания, не отдавал себе отчета в том, что в этой ситуации негоже русскому писателю позволять вероятному противнику использовать себя?   Возможно, и даже очень вероятно, что он не сознавал с той степенью ясности, с которой сознаем это мы, ныне живущие, что целью было вовсе не противодействие коммунистической угрозе и тоталитаризму. Вот уже давно нет коммунистического режима, да и тоталитаризмом не пахнет, а наши бледнолицые братья по-прежнему сильно недовольны Россией, а их спецслужбы по-прежнему предлагают нашим согражданам широкий спектр своих благодеяний, и с какой же целью, позвольте полюбопытствовать? Да и сам список благодеяний, желательно полный, давно уже следовало бы огласить.
  И потом, а если бы обладал всей полнотой знания, это что-нибудь изменило? Или неуемная гордыня литератора, непризнанного собственным народом, однако же, возомнившего себя вероучителем и надмирным пророком, и взбесившийся космополитичный индивидуализм всё равно возобладали бы над любыми доводами патриотизма и гражданственности?»
                Продолжение 12

  Даже в среде поклонников Пастернака сразу зародились подозрения насчёт политической подоплёки его Нобелевской премии. И не удивительно. С 1946 по 1950 годы Пастернак ежегодно выдвигался на соискание Нобелевской премии по литературе, и лишь спустя восемь лет, в 1958 году его наконец «оценили», и это позднее прозрение  почему-то совпало со скандалом, связанным с публикацией романа на Западе. Совпадение? А если бы роман был опубликован в СССР, получил бы Пастернак премию, или опять она досталась очередному автору из «своих» - лишь бы не советскому писателю? Из всех русских писателей на тот момент лишь Иван Бунин был нобелевским лауреатом, и по этому поводу писатель Сергей Смирнов справедливо сказал, что «…они ухитрились не заметить Толстого, Горького, Маяковского, Шолохова, но зато заметили Бунина. И только тогда, когда он стал эмигрантом, и только потому, что стал эмигрантом и врагом советского народа». О том же писал Лев Наврозов, эмигрировавший в США в 1980-м году, в своём эссе «Лжегении в вольных искусствах»:

  «Юмор заключается в том, что ни Мандельштам, ни Цветаева (ни Толстой, ни Чехов) Нобелевскую премию не получили. А Пастернак […] получил её […] лишь когда разразился политический скандал в конце его жизни по поводу его романа».

                Цит. по: Вадим Кожинов. Нобелевский миф. hrono.ru

  То, что было очевидно недоброжелателям и наиболее объективным из доброжелателей Пастернака так и не дошло до его сознания, и он искренне верил, что получил премию заслуженно. В телеграмме, посланной в адрес Шведской академии, он так объяснил свой отказ от премии:
«В силу того значения, которое получила присуждённая мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я должен от неё отказаться. Не сочтите за оскорбление мой добровольный отказ».
  То есть, не будь того, что поклонники Пастернака называют «травлей», а он сам дипломатично назвал «значением  на родине», он бы эту премию получил и не побрезговал. И никакого сожаления о том, какое «значение» получила эта награда в холодной войне против «общества», к которому он принадлежал. Не догадывался, чем вызван ажиотаж вокруг его книги? Другие догадывались и говорили об этом в печати и на собраниях, а он не догадывался. Ах, какой недогадливый! Чтобы признать нелицеприятную правду, нужна духовная смелость; гораздо комфортнее «узднику совести» спрятаться от своей совести под маской не признанного на родине гения и страдальца: де нет пророка в своём отечестве, но за пределами отечества меня понимают, ценят и награждают высшими премиями, и вообще  «Силу подлости и злобы одолеет дух добра», живым материальным воплощением которого он является. Между тем  многие его всемирно известные собратья по перу, живущие на Западе и которых никак нельзя заподозрить в связях с ЦК КПСС или КГБ  и симпатиях к коммунизму, считали этот роман откровенно слабым. В частности, негативную оценку «Доктору Живаго» дал эксперт-славист  Антон Калгрен,  а Владимир Набоков высказался предельно грубо, но в целом справедливо:
  «Доктор Живаго» — жалкая вещь, неуклюжая, банальная и мелодраматическая, с избитыми положениями, сладострастными адвокатами, неправдоподобными девушками, романтическими разбойниками и банальными совпадениями»
  Пастернаку было невдомёк, что и кампания по возвеличивания его до небес на Западе, и как ответ – кампания травли его на родине никакого отношения не имели к художественным достоинствам его  романа и ни в малейшей степени не свидетельствовали о его«гениальности», а были частью пропагандистской войны, которую США вело против СССР. Дело было в самом факте передачи его на Запад. Если бы роман был опубликован в Советском Союзе, то очевидно, он бы подвергся разгрому в литературных  журналах – но мало ли кого не громили критики. Пошумели бы, выпустили пар – и забыли, как забыли, например, о травле Всеволода Вишневского за его роман-сценарий «Мы, русский народ», о котором я писал выше, как забыли о травле Шолохова после публикации «Тихого Дона». Почитатели скандального романа ёрничали по поводу фразы, которая часто звучала в речах обвинителей с трибун на собраниях и в печати: «Книгу «Доктор Живаго» не читал, но осуждаю» - дескать, как можно осуждать книгу, если ты её не читал! А вот можно. Я, например, книгу инквизитора Крамера «Молот ведьм», в которой он пишет, как надо выявлять ведьм и какие пытки и казни применять, тоже не читал, и «Майн камф» не читал, и ИГИЛовскую литературу не читал, однако это не мешает мне осуждать их. Осуждали ведь «Живаго» не за его  художественные достоинства, и не за содержание, а за публикацию  на Западе, сделавшей её орудием «холодной войны» против нашей страны. Не читая книгу,  осуждать нельзя? А не читая, превозносить её можно? Те, для кого в те годы Пастернак стал знаменем борьбы за «свободу и демократию» против «тоталитарного режима» тоже ведь роман не читали, поскольку он в СССР опубликован не был (разве что он распространялся  в машинописных копиях, но надо ещё было их достать). Пастернака считали, по выражению Ивана Толстого,  «самым правильным человеком на земле» как раз за то, за что другие его осуждали – за публикацию на Западе - и в том, и в другом случае читать роман уже было не обязательно. Даже если бы Пастернак опубликовал в Италии «Курочку Рябу» или железнодорожный справочник, поднятый по этому поводу скандал был бы достаточным поводом для того, чтобы для одних он стал врагом номер один и для других – гением, героем и мучеником, а о чём «Курочка Ряба» - какая разница?  Как и «Живаго», ходила бы «Курочка Ряба» нелегально по рукам в кое-как распечатанных машинописных копиях, читали бы её по ночам под одеялом и восхищались: «Гениальная вещь! Не зря за неё дали «нобелевку» Что в сравнении с Пастернаком Горький, Алексей Толстой,  Шолохов или Симонов? Тьфу, букашки!»  Я сам по молодости попался на эту удочку: «Архипелаг ГУЛАГ» не читал, но искренне верил, что  Солженицин -  выдающийся писатель современности, и критика его в советской печати ещё больше убеждала меня в этом. Я до хрипоты спорил с приятелем, утверждавшим, что повесть «Один день Ивана Денисовича» (которую я, кстати, читал) - книжка так себе, ничего особенного. Скандальная слава писателя – лучшая реклама. Это хорошо понимал Солженицын. В 1964 году он был одним из кандидатов на получение премии за  «Ивана Денисовича». В дневнике В.Я. Лакшина есть такая запись:

   «Забегал ко мне Солженицын. Говорит о премии: «Присудят – хорошо. Не присудят – тоже хорошо, но в другом смысле. Я и так, и так в выигрыше».

                Цит. по: А.В. Островский. Солженицын: прощание с мифом. litmir.me

   А. Островский так прокоментировал тактический расчёт всегда и всё зарание рассчитывавшего Солженицына:

   «Что означали эти слова? По всей видимости, только то, что в первом случае А.И. Солженицын получал возможность занять особое положение в писательском мире и готов был сохранять лояльность по отношению к власти, во втором случае собирался перейти в оппозицию и ПОЛУЧИТЬ ПОДДЕРЖКУ КАК У ОПРЕДЕЛЁННОЙ ЧАСТИ СОВЕТСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ, ТАК И ЗА РУБЕЖОМ».

                Там же, выделено мною.

   Островский написал о поддержке  не у всей интеллигенции, а только у «определённой». И это справедливо: когда Солженицын, не получив премии, перешёл в оппозицию, именно среди этой «определённой» части, которая сейчас называет себя либералами, он стал числиться «мучеником», «совестью нации» и «великим писателем земли русской».

   6. КАК В СССР ТРАВИЛИ ПАСТЕРНАКА, ИЛИ «Я ПРОПАЛ, КАК ЗВЕРЬ В ЗАГОНЕ»

   Эта «определённая часть советской (а теперь российской) интеллигенции» (хотя что в них интеллигентнтского?) любят изображать Пастернака жертвой, затравленной «тоталитарным режимом» и преждевременно вогнавшим его в могилу.

  «Публикация романа на Западе — сначала в Италии в 1957 гoду прокоммунистически настроенным издательством Фельтринелли, а потом в Великобритании,— привела к настоящей травле Пастернака в советской печати, исключению его из Союза писателей СССР, откровенным оскорблениям в его адрес со страниц советских газет, на собраниях трудящихся. Московская организация Союза Писателей СССР, вслед за Правлением Союза Писателей, требовали высылки Пастернака из Советского Союза и лишения его советского гражданства. Среди литераторов, требовавших высылки, были Л. И. Ошанин, А. Безыменский, Б. A. Слуцкий, С. A. Баруздин, Б. Н. Полевой и многие другие. […]
  Летом 1959 гoдa Пастернак начинает работу над оставшейся незавершённой пьесой «Слепая красавица», но обнаруженная вскоре болезнь (рак лёгких) в последние месяцы жизни приковывает его к постели.
Дмитрий Быков, биограф Пастернака, считает, что болезнь развилась на нервной почве во время травли и возлагает на власти ответственность за смерть Бориса Леонидовича».


                Борис Пастернак. Биография b-pasternak.ru

  Да и сам он на весь мир плакался :

Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?

  И пугает возможностью своей смерти как следствии травли:

Я пропал, как зверь в загоне […]
Но и так, ПОЧТИ У ГРОБА…
 
(выделено мною. – В.Г.)

  А между тем, тот же автор биографии отечает:

  «Несмотря на исключение из Союза Писателей СССР (вполне законного и ожидаемого. - В.Г.), Пастернак продолжает оставаться членом Литфонда, получать гонорары, публиковаться. Из-за опубликованного на Западе стихотворения «Нобелевская премия» он был вызван к Генеральному прокурору СССР Р. А. Руденко в феврале 1959 года, где ему было предъявлено обвинение по статье 64 «Измена Родине», однако никаких последствий для него это событие не имело, возможно потому, что стихотворение было опубликовано без его разрешения (в чём я, кстати, очень сомневаюсь. – В.Г.)».

                Там же.
    Какая уж тут травля? Ахматова и Зощенко своих творений на Запад не передавали и ничего противного Советской власти не публиковали, однако их не только исключили из Союза Писателей, но и отобрали продуктовые и промтоварные карточки (правда, потом вернули) и запретили печататься, то есть, зарабатывать на жизнь писательским трудом, что в послевоенном 1945 году неизбежно обрекало их на голод, как в блокажном Ленинграде - вот это была поистине травля. А то, что шерстили его в печати и на собраниях – можно составить длиннющий список деятелей искусства, которых шерстили и власть, и свои же собратья по цеху. К сожалению, случай с Пастернаком в этом отношении совсем не уникальный.
   Власть могла бы расправиться с писателем по всей строгости закона, и статьи в Уголовном Кодексе СССР имелись: по статье 5810 за изготовление литературы, содержащей «призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти» (если уж не к свержению, то к ослаблению призыв в романе косвенно звучал) полагалось наказание «лишение свободы на срок не ниже шести месяцев». Наказание не ахти какое строгое, но все равно тюрьма есть тюрьма. А была статья и посерьёзней – 584-я: «оказание каким бы то ни было способом помощи той части международной буржуазии, которая, не признавая равноправия коммунистической системы, приходящей на смену капиталистической системе, стремится к её свержению…» Передачу романа за границу вполне можно было классифицировать как оказание такой «помощи международной буржуазии», и она этой «помощью» действительно воспользовалась. За это полагался в хужшем случае расстрел, в лучшем - объявление врагом трудящихся «с лишением гражданства союзной республики и, тем самым, гражданства Союза ССР и изгнанием из пределов Союза ССР навсегда, с конфискацией имущества». Так что собратья по перу, требовавшие лишения гражданства и высылки ослушника требовали всего лишь исполнения буквы закона. «Закон суров, но это закон», - говорили древние. Но Цицерон сделал к этому изречению примечание: «Закон суров, но иногда возможны исключения». И именно с таким исключением мы имеем дело в случае с Пастернаком. Конечно, власть обошлась с бросившим ей открытый вызов литератором максимально мягко вовсе не из христианского человеколюбия или личной к нему приязни. Причина была политическая. Наказать Пастернака по заслугам значит, подлить масла в уже разведённый  американскими спецслужбами огонь, то есть, самим же «оказать помощь» той самой «международной буржуазии». Да и в глазах советских граждан наказание могло вызвать неприятное впечатление: XX съезд, «оттепель» - и при этом писателя за какую-то книжку в тюрьму сажают, выгоняют из страны.  Решили ограничиться малым – чем-то вроде офицерского суда чести или советского товарищеского суда: проступок публично разбирался в печати и на открытых собраниях. Слов не выбирали, но слова – не тюрьма, не выдворение из страны, а брань на вороту не виснет, как говорит русская поговорка. Именно брань Пастернак посчитал несправедливостью и зарыдал на весь «цивилизованный мир» на радость «мировой буржуазии»: «Защитите, я пропал, как зверь в загоне!». Таким образом, так называемая «травля» - ещё один либеральный миф, «фейк», как модно сейчас называть информационную мистификацию. Но для  правоверного либерала признть это – значило бы потерпеть, по выражению Молотникова, «мировоззренческую катастрофу». Для него Пастернак без тернового венца – всё равно, что Чехов без пенсне или Толстой без бороды.  Но реально терновый венец на челе Пастернака не настоящий, а такой о котором сказал Станислав Ежи Лец – с терниями только наружу.
   Дотошный Молотников откопал в российском государственном архиве новейшей истории стенограмму совещания в ЦК КПСС по вопросам литературы, которое проходило 5-7 декабря 1956 года. Эта стенограмма содержит информацию о том, как начиналась «травля» Пастернака в писательской среде. На совещании писатель Константин Симонов 7 декабря сообщает о письме «на 33 страницах с разбором этого произведения» («Доктора Живаго»), которое написали «5 редакторов» журнала «Новый мир», в котором роман оценивается как написанный «с чуждых позиций» и сообщается, что если он выйдет за рубежом, журнал обнародует свой отзыв, «покажет всю враждебность этого романа для советских людей» (РГАНИ, ф. 5, оп. 36, ед. хр. 12, л. 74). Завотделом культуры ЦК Поликарпов винит главных редакторов журналов «Новый мир» и «Знамя» Симонова и Кожевникова за медлительность, идеологическую близорукость и отсутствие чёткой и наступательной гражданской позиции. Главный редактор «Знамени» Кожевников, чтобы снять с себя обвинение, напоминает Поликарпову, что своевременно прочитал роман и сразу же уведомил Пастернака по телефону, что в возглавляемом им журнале «Живаго» напечатан быть не может,  и что он известил об этом Поликарпова, «но узнав о передаче романа за границу, ФАКТИЧЕСКИ ОБ ИДЕОЛОГИЧЕСКОЙ, ЕСЛИ НЕ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ДИВЕРСИИ (выделено мною. – В.Г.), он проявляет инициативу и выводит любовницу диверсанта (Ольгу Ивинскую. – В.Г.) на завотделом культуры ЦК», то есть, на Поликарпова».

                Цит.по: В. Молотников. Борис Пастернак, или Торжествующая халтура. Продолжение 16




В дневнике Фадеева есть записи, показывающие отношение к роману его лично и Твардовского:

  «Когда в «Нов[ом] мире» редколлегия признала роман П-ка (Пастернака) неприемлемым, я подписал письмо Борису, отклоняющее роман, и сделал это по совести, потому что в романе, в сущности, содержится признание бесполезности всей нашей революции и бессмысленности гражданской войны. Я действовал по убеждению своему, как писатель, по долгу, как редактор: автор дал мне рукопись, я не мог её принять и сказал автору почему».
                Запись 17 августа 1956

   «Его (Твардовского) рассказ о том, в какой обстановке происходило обсуждение истории передачи романа итальянцам, произвел довольно тягостное  впечатление: о себе Тв-ский сказал, что он заявил секр-ату о невозможности дня него высказаться «по-существу», ибо он не читал романа П-ка, но считает, что передавать заграницу произведения, не опубликованные в Сов[етском] Союзе, нельзя».

                Запись 18 августа 1956

                Цит. по: В. Молотников. Борис Пастернак, или Торжествующая халтура. Продолжение 17

    Ещё в августовской справке отдела культуры ЦК сказано, что «роман Б. Пастернака является злостной клеветой на нашу революцию и на всю нашу жизнь. Это не только идейно порочное, но и антисоветское произведение, которое. Безусловно, не может быть допущено  к печати».

                Там же.  Продолжение 16

  1 декабря Поликарпов в очередной докладной записке пишет: «Б. Пастернак сдал в журнал «Новый мир» и в Гослитиздат свой роман «Доктор Живаго». Переправив его одновременно в итальянское издательство. ЭТО ПРОИЗВЕДЕНИЕ ПРОНИКНУТО НЕНАВИСТЬЮ К СОВЕТСКОМУ СТРОЮ (курсив Молотникова. – В. Г.)

                Цит. по: В. Молотников, Продолжение 16.

   Попытка издать роман в СССР (разумеется, с цензурными сокращениями) была – это рискованное предприятие попытался осуществить летом-осенью 1956 года директор Гослитиздата Котов (всё –таки оттепель», повеял лёгкий ветерок свободы). 21-25 октября Пастернак шлёт письмо в Англию сестре Лидии: «Имеется требование издать роман у нас во что бы то ни стало. По-видимому, он выйдет из печати зимой несколько сглаженный и смягчённый» (Пастернак Б.Л., ПСС, т.X, с. 184 прод. 160). И примерно в эти же дни он пишет некоему Ю.В. Вилявину: «Есть требование даже из «сфер», чтобы роман был напечатан». Пастернак согласен на компромисс: «После бесед с ним Б.Пастернак частично согласился с критикой его книги и признал необходимым переработать её. В связи с этим было бы целесообразно направить от его имени телеграмму итальянскому издателю с предложением возвратить рукопись».

                Там же
Федин пишет своём в дневнике:

   «17. VIII. - Сурков сообщил по телефону, что секр[етари]ат Союза разбирал историю передачи Пастернаком рукописи своего романа итальянскому издательству в Риме. Секр-ат поручил  Суркову, Твардовскому, мне и др. встретиться с П[астерна]ком для «беседы» на эту тему с целью урезонить его, чтобы он отозвал рукопись и не публиковал романа. Сурков просил, чтобы я непременно был на этой встрече, назначенной на [зачеркнуто: понедельник] вторник (нынче суббота).
  Вдруг вспыхнувшая эта «акция» легла камнем на сердце. Цензор просто запрещает печатание произведений, ему не приемлемых. Я не цензор. Потому [вероятно описка: почему?] я должен уговаривать автора, чтобы он… сам отказался от печатания своего детища!
  Но в качестве кого буду я выступать теперь? Борис не спрашивал у меня, посылать рукопись за границу, или нет. У него хватило ума – послать. В моем уме он не нуждался.
   «18. VIII. –с Ивановыми наедине. И вдруг атака Там[ары] Влад[имировны и Комы (Ивановых. – В.Г.): я должен, я обязан «спасать» Пастернака! Всеволод сохраняет молчаливый нейтралитет. Кома (впервые в жизни) развивает безудержное наступление на меня, – куда девался его детский «пиэтет»… По рассуждению его получается только одно: П-ка  хотят «убить» его завистники, намеревающиеся использовать удобный случай с романом. А П-к – гений, и моя обязанность защитить гения!
  Однако, как же и от кого его защищать? От завистников, которые не хотят допустить публикации романа за границей? От итальянцев, у которых в руках рукопись романа?
  Стоит только выйти книге в Риме, как потеряна будет всякая надежда на мирный выход из положения, в какое поставил себя П-к».

                Переписка К.А. Федина и К.И. Чуковского. chukfamily.ru


   Так власть пыталась предотвратить международный скандал и не дать «мировой буржуазии» лакомый кусочек (Молотников назвал это «кабинетными потугами партийных чиновников среднего звена, действовавших в русле провозглашенного их непосредственным начальником курса на убеждение и поиск компромиссных решений»). Если бы это получилось, то, скорее всего, скучный косноязычный роман прошёл незамеченным для читателя и скоро забылся, как забылись десятки и сотни публикаций куда более талантливых произведений 50-х годов.

                7. «ОН ПЕТЛЯЕТ КРИВЫМИ ТРОПАМИ»

   Узнав, что Пастернак согласился  дать телеграмму в Италию издателю Фельтринелли с просьбой вернуть рукопись, Федин пишет в дневнике:

   Запись эта любопытна тем, что развенчивает ещё один фейк – о честном и прямодушном Пастернаке, каким его рисуют либералы, фейк о безвинно пострадавшем от «тоталитарного режима» писателе, который виноват перед «режимом» лишь тем, что «весь мир заставил плакать над красой земли моей». Федин, в отличие от страстных поклонников «жертвы», лично его знал и задолго до этих событий уже составил мнение о нём как о человеке лицемерном, о чём и пишет: «при всей ВИДИМОСТИ его прямодушия», то есть, слово «прямодушие» следует взять в кавычки. Но Федин ещё не знал, какими «кривыми тропами» «петляет» этот «прямодушный» человек, которого следует «защищать», и куда эти тропы его приведут:
     «20. VIII. –…Сурков сообщает, что П-к ездил вчера в ЦК, говорил с Поликарповым и обещал «отозвать» роман из Италии…
  Поистине – вот тебе фрукт! Одна из «неожиданностей» Бориса, так ему свойственных. Значит, если теперь итальянцы все-таки роман напечатают, то П-к будет, так сказать, «полувиноват».
А я почему-то призван его… спасать! При всей видимости его прямодушия, он петляет кривыми тропами!».

                Переписка К.А. Федина и К.И. Чуковского. chukfamily.ru

  Запись эта любопытна тем, что развенчивает ещё один фейк – о честном и прямодушном Пастернаке,
каким его рисуют либералы, фейк о безвинно пострадавшем от «тоталитарного режима» писателе, который виноват перед «режимом» лишь тем, что «весь мир заставил плакать над красой земли моей». Федин, в отличие от страстных поклонников «жертвы», лично его знал и задолго до этих событий уже составил мнение о нём как о человеке лицемерном, о чём и пишет: «при всей ВИДИМОСТИ его прямодушия, он петляет кривыми тропами!», то есть, слово «прямодушие» следует взять в кавычки. Но Федин ещё не знал, какими «кривыми тропами» «петляет» этот «прямодушный» человек, которого следует «защищать», и куда эти тропы его приведут: в 1957 году «прямодушный» Пастернак встретился с приехавшим в Москву итальянским славистом Витторио Страдой и сказал ему, что под нажимом властей ему пришлось подписать телеграмму с требованием остановить издание книги в Италии и вернуть рукопись, но попросил его передать издателю Фельтринелли просьбу на телеграмму не обращать внимания и сделать всё, «чтобы книга вышла во что бы то ни стало». А в архиве РГАНИ (ф.з, оп. 34, ед. хр. 269. Л. 91) Молотников обнаружил любопытный документ – «Записку КГБ (тов. Щелепина) от 12 февраля 1959 г.» по поводу секретного письма Пастернака английскому издателю от 25 января, в котором он (как всегда,  косноязычно и путано)  пишет:

  «…Эта книга («Доктор Живаго». – В.Г.) является вызовом многих индивидуальных взглядов, судеб, чаяний и способностей ПРОТИВ ГОСУДАРСТВА и силы деперсонализации. Мой успех является криком этого движения, которым я горжусь, Я ГОТОВ СЛУЖИТЬ ЭТОМУ (крику? движению? – В.Г.) ВСЕМ СВОИМ ТЕЛОМ И КРОВЬЮ (выделено Молотниковым. – В.Г.).

  «Чем не клятва Мальчиша-Плохиша!» - восклицает Молотников.

                8. «УПУСТИЛИ ПТИЧКУ  - КЛЕТКУ ЗАПИРАТЬ ПОЗДНО»

  Никакой настоящей «травле», что бы ни утверждали пристрастные поклонники Пастернака, он со стороны власти не подвергался. Продолжал жить-поживать в своей двухэтажной даче в Переделкина, писать стихи о природе, про которые Анна Ахматова сказала: «На июльском воздухе ныне далеко не уедешь» (Лидия Чуковская, Записки об Анне Ахматовой. В трех томах. Т. 2. 1952 – 1962.  М.: Согласие, 1997, с. 237.), и даже  его страстный поклонник Чуковской признаётся: «Меня пастернаковские стихи о природе с некоторого времени перестали удовлетворять». Голод, как Зощенко и Ахматовой после исключения их из Союза писателей ему не грозил, и даже безденежье не грозило, хотя поток обильных гонораров власть постаралась ему перекрыть. Молотников пишет по этому поводу:

   «Деньги за советское издание «Доктора Живаго» станут последним значительным поступлением. Больше никаких выгодных контрактов, никаких переизданий и сумасшедших гонораров. Из репертуаров театров постепенно, но неумолимо изымаются пьесы в его переводах. Отныне и навсегда ему будет позволено получать на круг тысячу-полторы рублей в месяц. Да и этот заработок, возможность ежегодно публиковать, этак, с десяток пейзажных стишков, как говорится, средней паршивости  (ни на что другое он уже неспособен… […]) превратится в нелегкое занятие. Придется помыкаться по редакциям московских журналов, разумеется, не первостатейных, а то и унизиться до провинциальных. Его уделом должно стать беспросветное существование на едва уловимой грани между низшим уровнем достатка советского интеллигента и откровенной бедностью»

                В. Молотников. Борис Пастернак, или Торжествующая халтура. Продолжение 15
               

  Но эту битву с властью «петляющий кривыми тропами» Пастернак выиграл:

  «За свои доходы Пастернак бился, не останавливаясь ни перед чем. После нобелевского скандала ему попытались было перекрыть финансовые поступления, что походило на арьергардные бои проигравшей сражение и отступающей армии.
   В ответ он во все концы рассылает свои отравленные стрелы: «…Пастернак в переписке со своими зарубежными корреспондентами жалуется на отказ ряда издательств печатать его произведения и переводы..». ( Записка  КГБ  (тов. Шелепина) от 12 февраля 1959 г. // РГАНИ, ф. 3, оп. 34, ед. хр. 269, л. 90-91). А 11 января 1959 г. в письме к Хесину, директору ВУОАПа, прямо шантажирует власть: или ему «будут давать работы и их оплачивать в виде нужного мне заработка», а «заработки», как известно, нужны ему немалые, или «в противном случае мне придется искать иного способа поддерживать существование (читай: роскошное), один из которых (путем обмена доверенностями с Хемингуэем, Лакснессом, Ремарком, Мориаком и другими) я Вам назвал» (Пастернак Б. Л., ПСС, т.  X, с. 413-414.0).  Ныне вряд ли возможно с абсолютной достоверностью установить, блефует он или действительно были достигнуты какие-то договоренности с известными писателями …  […] Несомненно одно: на руках у Пастернака достаточно козырей, и он, незадолго до того заявивший, что у него «никогда не было намерений принести вред своему государству и своему народу»  («Правда», 5 ноября 1958 г.), без зазрения совести грозит своей стране ещё` одним международным скандалом. В тогдашних обстоятельствах, когда имя его на слуху у всего мира, доходы от «Доктора Живаго», аккумулированные в западных банках, весьма велики, а оказание содействия якобы поставленному на грань выживания советскому собрату – прекрасная возможность нарастить объемы собственных  продаж, это серьезная угроза и без того изрядно подмоченной репутации СССР. Отчасти поэтому едва введенный запрет отменяется. «Я пропал как зверь в загоне» - уверяет Мальчиш-Плохиш своих покровителей-буржуинов, на деле же у этого «зверя» волчьи клыки, и, почувствовав силу, он  больно кусает власть.
  Лишь в декабре 1958 году КГБ начинает наконец-то после драки махать кулаками: организует перехват почтовых отправлений, что видно из записки в ЦК КПСС и.о. Председателя КГБ СССР К. Лунёва от 24 декабря 1958 г.6 «При этом направляю копию письма, исходящего от ПАСТЕРНАКА на адрес издательства Альберта Бонниера  … Документ нами конфискован» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, ед. хр. 269, л. 8.), а  также задействует «оперативное наблюдение» и не позднее 18 января 1958 года начинает «секретное прослушивание дачи и квартиры  Ивинской (при живой жене любовницы Пастернака) и, возможно, его самого. Может быть, это считать травлей писателя, осуществляемой тоталитарным режимом? Помилуйте, вполне рутинные действия спецслужбы любой страны, в том числе и в «цивилизованных странах», где царит «свобода и демократия».
   Не позднее 30 августа разослана «членам ПрезидиумаЦК КПСС, кандидатам в члены Президиума ЦК КПСС»  «Справка отдела культуры ЦК о романе Б. Пастернака «доктор Живаго», в которой Пастернак признаётся врагом:

   «Роман Б. Пастернака является злостной клеветой на нашу революцию и всю нашу жизнь. Это не только идейно порочное, но и антисоветское произведение, которое, безусловно, не может быть допущено к печати».

  Записка министра иностранных дел СССР Д.Т. Шепилова о передаче рукописи романа Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго» за границу. alexanderyakovlev.org›Альманах›almanah-doc/132

  А раз это  произведение «порочное» и «антисоветское», сообщается в документе.

  «…Отдел ЦК КПСС по связям с зарубежными компартиями принимает через друзей меры к тому, чтобы предотвратить издание за рубежом этой клеветнической книги».
                Там же.

  Предотвратят, как же! Упустили птичку – клетку запирать поздно. Но галочку можно поставить: «Меры приняты».



А как чувствует себя автор  «злостной клеветы на нашу революцию и всю нашу жизнь»? Об этом он сам поведал всему свету в своём знаменитом стихотворении (процитируем его ещё раз):

Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.

………………………………

Путь отрезан ото всюду.
Будь что будет, всё равно…

  Но утрите слёзы, чувствительные читатели, я вас утешу: всё не так ужасно, страдалец за правду несколько преувеличил ужас своего положения. Вот прочтите, что пишет досконально изучивший по архивным документам жизнь страдальца Молотников:

   «Для пастернаковедения 1956-57 гг. – годы преследований, противостояния мужественного творца постоянно усиливающемуся натиску тоталитарной власти. На самом же деле – это лучшие годы его жизни. Все номенклатурные привилегии сохраняются. Деньги по-прежнему текут рекой. Но при этом он выходит из безвестности, в которой прозябал десятилетиями, на ближние подступы к мировой славе, о чем прежде мог только мечтать». […]
  Как доказать недоказуемое? Где найти ОБЪЕКТИВНЫЕ свидетельства если уж не гонений и травли, то хотя бы давления на Пастернака со стороны тоталитарных властей СССР? А их никто и не ищет, ибо пастернаковедение не наука, но поставленная на индустриальные рельсы пропаганда».
 
                В. Молотников. Борис Пастернак, или Торжествующая халтура. Продолжение 16
               
   Как «где найти объективные свидетельства»? А стихотворение «Нобелевская премия» - «Я пропал, как зверь в загоне…» - не свидетельство? - Ну, это уже вопрос веры. Как пел Высоцкий, «Кто верит в Магомета, кто в Аллаха, кто в Иисуса». А кто-то верит, что Пастернак  «пропал, как зверь в загоне». Для верующего доказательтва не нужны. Тертулиан писал: «… умер Сын Божий – это факт, потому что нелепо, погребённый воскрес – так оно и было, потому что это невозможно».

                9. КАК ПАСТЕРНАК ЧУТЬ НЕ УМЕР С ГОЛОДУ

  В 1957 году Пастернак серьёзно заболел (как считают пастернаковеды, у него не то артрит, не то артроз). Жена «зверя в загоне» Зинаида Николаевна Пастернак везёт его не в районную поликлинику, где лечатся простые смертные, а в Лаврушинский переулок, где его осмотрел врач Кремлёвской больницы профессор Абрамян. Он не хирург, как следовало ожидать, а главный уролог страны, заведующий урологическим отделением Четвёртого управления Минздрава СССР. Урологи артрит не лечат,  но не будем придираться к этой странности – у Пастернака болезнь деликатная, и жена в своих «Воспоминаниях» деликатно не указала, чем конкретно заболел её знаменитый муж. Молотков язвительно комментирует:

   «Как нечего делать вызвать на дом врача, у которого лечится вся кремлевская верхушка, а плата за визит сопоставима с месячной зарплатой среднего советского труженика – прекрасная иллюстрация к статусу и уровню благосостояния того, кого уже числят врагом власти. «Он нашел непорядок предстательной железы и настоял на НЕМЕДЛЕННОЙ (курсив Молочкова. - В.Г.) операции. На другой день я отвезла его в Кремлевскую больницу на Воздвиженке» (Зинаида Пастернак Воспоминания. bookz.ru›…zinaida-pasternak/vospomin_964…vospomin).

  Но в Кремлёвской больнице ему отказывают. Ахматова считает это справедливым:

   «Когда пишешь то, что написал Пастернак, не следует претендовать на отдельную палату в больнице ЦК партии».

    Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. 1952-1962. Том 2., М.: Согласие, 1997, с. 271.

  У Нобелевского лауреата не ахти какая смертельная болезнь, не рак четвёртой степени, но Чуковский мобилизует всё Переделкино, и общими хлопотами удаётся поместить болезного если уж не в Кремлёвку, то всё равно достаточно привилегированную больницу №1 Четвёртого управления Минздрава СССР, где работает Абрамян. Собратья-писатели, что называется, «не помнят зла» и искренне хлопочут о том, чтобы «Мальчиш-Плохиш» лечился у лучшего врача Советского Союза.  Сам первый секретарь Союза писателей, поэт  Алексей Сурков, подключился к хлопотам о госпитализации и подключил Союз писателей :

  «Я счёл бы […] нашей обязанностью совершенно отделить вопрос о нашей оценке общественного поведения П-ка от нашего ДОЛГА (выделено мною. – В.Г.) оказать ему необходимую помощь в беде».

                РГАЛИ, ф. 1817, оп. 3. ед. хр. 28, л. 8.

   Чуковский пишет в своём дневнике:

   «В поисках больницы забегал я и в Союз. Видел там Смирнова (В. А.) и Ажаева. Они пытаются добыть для П-ка Кремлевку, но тщетно».

                Чуковский Корней. "Дневник. 1929-1969. Т. 2 [calibre 0.8.53]..." rulit.me Книги›dnevnik-1929-1969-t-2…

  Так и пришлось несчастному, травимому мыкаться в какой-то захолустной больнице при Минздраве! Но на этом унижения не кончились. Возмущённый Чуковский жалуется Федину:

  «…он (Пастернак. – В.Г.) в отчаянии: к нему то и дело подхожит всякая МЕДИЦИНСКАЯ ШВАЛЬ (выделено мною. – В.Г.) и спрашивает: «Кто Вы такой?» - Поэт. – Что вы пишете? – Стихи. – Какие? – Это он воспринимает как оскорбление и плачет».

    Переписка К. А. Федина и К. И. Чуковского. Константиш Федин и его современники: Из литературного наследия XX века. Книга 1. – М.: ИМЛИ РАН, 2016, с. 613.

      Цит. по :В. Молотников. Борис Пастернак, или Торжествующая халтура. Продолжение 17
               
   И есть от чего рыдать. Живаго, его альтер эго, то есть, он сам говорит в романе: «Единственно живое и яркое в вас, это то, что вы жили в одно время со мной и меня знали» - и вдруг какая-то медицинская шваль, вместо того, чтобы поклоняться ему, благоговейно просить у него автограф,  читать ему его стихи, которых они должны  десятками помнить наизусть, имеют наглость демонстрировать ему, что не знают и знать не хотят ни его стихов, ни его самого, что для них он просто очередной пациент, и только! В прошлом году он написал стихотворение, начинающееся заповедью-поучением тщеславной пишущей братии, одержимой мечтами о славе: «Быть знаменитым некрасиво. Не это подымает ввысь» - ну так это им не красиво быть знаменитыми, а он, Пастернак, рождён быть знаменитым, причём на весь мир – никак не меньше! Его стихи должны быть у всех на слуху, и современники обязаны каждое утро просыпаться с мыслью: «Единственно живое и яркое во мне, это то, что я живу в одно время с великим Пастернаком!».
  А между тем «травля» продолжается. В 1957 году Гослитиздат намерен выпустить книжку Пастернака «Избранное» тиражом 25 000 экземпляров. Много это или мало для сборника стихов? Для сравнения: в моей личной библиотеке есть сборники стихов: китайского поэта Ван Вэя 1959 года издания, тираж – 10 000 экз.;  классик советской поэзии Маяковский, «Избранное», 1935 г. изд. – 50 000 экз.; почитаемый в советской идеологии декабрист К.Ф. Рылеев, «Стихотворения», 1948 г. изд. – 30 000 экз. В этом же году в плане Гослитиздата и «Избранная проза» Пастернака. Обе книжки объёмом 20 печатных листов (что не равно количеству листов в книге; печатный лист равен площади одной стороны типографского бумажного листа). Опять же сравним: сборник Ван-Вэя – 5, 25 печатных листов, Маяковского – 6, Рылеева – 5,5.
   А где же обещаный «Живаго»?! Пастернак же послал Телеграмму Фельтринелли, чтобы тот вернул рукопись. Встревоженный автор посылает любовницу Ивинскую разбираться. Её поспешили успокоить. Пузиков: «Книгу стихов отпечатаем в мае, а за ней приналяжем на «Живаго», Г.И. Владыкин: «Через две недели займусь вплотную романом. […] Я глубоко верю в благополучное завершение всех наших начинаний» (217 Елена и Евгений Пастернаки, Переписка Пастернака с Фельтринелли // «Континент», №107, с. 294.). Пастернака это не успокоило, и в письме Ивинской он назвал ситуацию «перекрёстной и осложнившейся мистификацией» (Пастернак Б. Л., ПСС, т. X, с. 234.). А порядочный, привыкший держать слово Фельтринелли  ждёт в Италии, когда русские напечатают роман. Он не хочет идти против советских законов и публиковать «Живаго» до того, как роман выйден на родине и согласен ждать до начала сентября. Но Пастернаку не терпится, и 16 апреля он пишет Д; Анжело:

«Фельтринелли не надо заходить в его любезностях так далеко, как он, по-видимому, готов и ограничиться отсрочкой печатания романа до первого сентября этого года».
                Там же, с. 223.

  Пастернак намеревался послать с письмом к Д; Анжело Ивинскую, но помешали внезапная болезнь и операция,  которую ему сделала «медицинская шваль». 
   30 августа он пишет Поликарпову:

   «Мне думается, – напишет он Поликарпову 30 августа,  – гораздо больше добра принесло бы, если бы меня поместили в «Правде» и выпустили в ускоренные сроки переводы «Фауста» и «Марии Стюарт», а также собрание моих стихотворений и роман с ВЫПУСКОМ неприемлемостей» (снова ляп: не «выпуск», а «пропуск»: в значении «изъятие», «сокращение» это слово в словарях относится к категории «устар.». В.Г.).

                Пастернак Б. Л., ПСС, т. X, с. 259.

  «Правда» - главная газета в СССР, основное печатное средство массовой информации КПСС, и Пастернаку, носителю добра,  «думается», что если бы его «поместили» в это самое влиятельное печатное издание, это принесло бы «гораздо больше добра». Только не подумайте, он не о своей славе печётся, не это подымает ввысь – все его помыслы о том, чтобы принести «гораздо больше добра» своей стране. И его переводы, стихи, а главное – его гениальный роман необходимо выпустить «в ускоренные сроки» не ради сумасшедших гонораров, а исключительно для того же самого – чтобы «гораздо больше добра».
  На одном из машинописных вариантов посланий, которые Пастернак по настоянию отдела культуры ЦК отправит французскому и английскому издателям с просьбой не печатать роман, есть его запись. Сын писателя, Евгений Пастернак, цитируя фразу, так прокомментировал её: «На одном из них красным карандашом почерком ИЗМУЧЕННОГО ЧЕЛОВЕКА (выделено мною. – В.Г.) Пастернак написал…» (Цит. по: Е.В. Пастернак, Е.Б. Пастернак. В осаде // «А за мною шум погони…», с.94). Вы верите, читатель, что приведённое выше письмо Поликарпову написано «измученным человеком», травимым тоталитарной властью? Я – нет, и пусть мне кто-нибудь докажет обратное. Однако что же написал этот «измученный человек» красным карандашом? А вот что: «Текст письма составлен в ЦК, угрожали жизнью» (там же).
  Пастернак, как всегда, косноязычен и явно не в ладах с грамматикой: угрожать можно смертью, но как можно угрожать жизнью? Угрожали, что если он не подчинится, его оставят в живых?  Впрочем, будем снисходительны: «измученный человек» после угроз в ЦК и не такое напишет. Тут важно другое: фраза написана явно с рассчётом на будущих исследователей – дескать, не подумайте, что я написал эти письма по своей воле, мне «угрожали жизнью». «Прямодушный» Пастернак продолжает «петлять кривыми тропами», старательно создавая перед будущими западными читателями образ мужественного борца, травимого тоталитарным советским режимом. Молотков безжалостно срывает с него эту маску:

    «В эти годы в стремлении не только выставить себя закоренелым противником власти, будущей жертвой неизбежных репрессий, но и подчеркнуть свое бесстрашие и решимость он выходит за все границы, лжет отчаянно, напропалую».

          В. Молотников. Борис Пастернак, или Торжествующая халтура. Продолжение 15
               
   «Он одержим стремлением к абсолютной свободе собственной личности и, может быть, не до конца осознанно, считает скбя свободным от любых моральных ограничений и запретов. Для него, в самом точном смысле этого слова, нет ничего святого. Эстетика выше этики…»
                Там же

  «Он сознательно и целенаправленно лжёт ей (Ивинской. – В.Г.) о нависшей над ним угрозе ареста и о своём решительном отказе от любых компромиссов с властью (и приэтом соглашается на компромисс -публикацию романа «с выпуском непреемлемостей», чтобы та транслировала эту ложь на Д;Анджело, которому, в свою очередь, уготована роль передаточного звена. Через него провокационная ложь должна дойти до Фельтринелли, а там – и до западной общественности, стать краеугольным камнем мифа о мужественном творце, который под беспримерным давлением тоталитарной диктатуры, под угрозой неминуемого ареста, да и то только после уговоров дорогих ему людей был вынужден с тяжёлым сердцем пойти на уступку».
                Там же

  «В письмах зарубежным корреспондентам тема насилия и принуждения будет эксплуатироваться самым бесстыдным образом и на полную катушку».
                Там же

  Обвинения более чем серьёзные, и без доказательтв выглядят клеветой. Молотников приводит доказательства:

  «…В некоторых органах моя жизнь известна до более тонких подробностей, чем мне самому», – пишет он в Англию, сестрам 14 августа 56-го (Пастернак Б. Л., ПСС, т. X, с. 159.).
  Чуть позже заверяет их же: «Я совершенно безболезненно выслушиваю любую критику на себя и гораздо, гораздо больше: я всегда подготовлен к любому удару, даже смертельному, и, боюсь много взять на себя, но, мне кажется, способен встретить его с достоинством и спокойно» (Там же, с. 177).   
  «Ничего хорошего ждать не приходится», – сообщается Элен Пельтье в письме от 21-25 октября 57-го (Там же, с. 217).
   И, наконец, нагоняет жути в письме Жаклин де Пруайяр от 7-10 января 58-го: «Если его (французского издателя Гастона Галлимара. В.Г.) уверяют, что публикация романа грозит мне гибелью, пусть знает, что отсутствие публикации вызовет ещё более страшную расправу» (Дескать, публикуйте скорее, пока меня не угробили. – В.Г.)
  «Как я счастлив, – пишет он Жаклин де Пруайяр  3 ноября 1957 г., –  что ни Г<аллимар>, ни К<оллинз> не дали себя одурачить фальшивыми телеграммами, которые меня заставляли подписывать, угрожая арестовать, поставить вне закона и лишить средств к существованию» (Пастернак Б. Л., ПСС, т. X, с. 276)».

В. Молотников. Борис Пастернак, или Торжествующая халтура. Продолжение 12

  «Но ведь травля была, это же отрицать невозможно», - скажет читатель, которому тяжело расстаться с мифом о гонимом, затравленном правдолюбце. Да, была, но не тогда, когда он строчил иностранным корреспондентам лживые цидулки о нависшей над ним смертельной угрозе, а сам ожидал новых солидных гонораров от издания своих сборников и выпуска романа с цензурными «выпусками».

   «В итальянском еженедельнике «L;Espresso» 5 декабря 1957 года приводились некоторые наиболее антисоветские высказывания Пастернака «в романе «Доктор Живаго», издающемся в Италии и пока запрещенном в СССР». Но в заключение подчеркивалось, что «Борис Пастернак спокойно живет в СССР», что на тот момент соответствовало действительности. Хотя и не полностью. Даже после выхода итальянского издания, равно как и после появления французского и английского, Пастернак продолжал не только спокойно жить в СССР, но и благоденствовать под властью тоталитарного режима. Чему имеется множество свидетельств. Александра Гладкова, горячего поклонника Пастернака, невозможно заподозрить в необъективности, но даже он вынужден признать, что «вовсе не выход романа за рубежом, а только присуждение Пастернаку Нобелевской премии вызвало начало кампании против него».

  Александр Гладков, Встречи с Пастернаком / Гладков А. К. Не так давно: Мейерхольд, Пастернак и другие.  – М.: Вагриус, 2006, с. 445.

  «Борис Леонидович материально живет очень хорошо,  – пишет Ивинская в ЦК КПСС,  – и прекрасно понимает это».

                РГАЛИ, ф. 379, оп. 3, ед. хр. 105, л. 4.

  На его иждивении не то три, не то три с половиной семьи: основная, бывшая жена и семья Жененка, а также прожорливое семейство Ивинской. К тому же он – законченный, как ныне принято выражаться, перфекционист, а поэтому все его семьи должны жить очень хорошо. «Для приема была ещё большая банка паюсной икры. Я хотела, чтобы банка целиком стояла на столе, в то время как Б. Л. что-то говорил о маленьких розеточках», – эту прелестную примету быта роскошествующей содержанки приводит Ивинская в своих, в чем-то правдивых, мемуарах.
  Флобер живет, чтобы творить. Этот же до изнеможения халтурит, чтобы сполна удовлетворять запросы и прихоти человеческого мусора, судьба которого должна быть глубоко безразлична истинному творцу. Его жизнью, в которой некоторые перебои с поступлением доходов порождают кощунственное – голодал ли он когда-нибудь всерьез? – упоминание голодной смерти («– Решили все-таки не дать мне умереть с голоду: прислали договор за перевод «Фауста»…»), жизнью, когда необходимость временно перейти с паюсной на зернистую, в крайнем случае, на красную икру вызывает охи да ахи, мещанские сетования, отвратительные своим бесстыдством.


                10.СПАСИБО ЦРУ ЗА СПАСЕНИЕ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ!


Борис Пастернак убежден, – и это доказывается множеством свидетельств – что его потребности должны удовлетворяться. Столь же многочисленны свидетельства, что они раз за разом удовлетворялись. В конечном счете, так называемой тоталитарной властью.
  Травля началась только после присуждения ему Нобелевской премии, и не будь её, «тоталитарная власть» сделала бы всё, чтобы обойтись с ним по возможности малой кровью. Развенчивая устоявшийся миф, созданный самим Пастернаком,  косвенно это признаёт и апологет его романа  Иван Толстой:

   «После итальянского издания никакого гонения не было. До публикации на русском языке (публикация, как пишет сам Толстой, была осуществлена ЦРУ. В действительности кампания против Пастернака  развернется только после присуждения премии. – В.Г.) Пастернак прекрасно существовал, с ним заключались договоры, в театрах ставились пьесы по его переводам, готовились издания и так далее. Ничего не было Борису Леонидовичу за иностранные издания. Болезненно было только русское».

                «Спасибо ЦРУ за то, что публиковало Пастернака...» republic.ru›posts/39720

   Правда, наивный Иван Толстой (а, может, не наивный, а хитрый) уверяет, что «ЦРУ никак не влияло на присуждение Нобелевской премии», и нобелевский комитет действовал исключительно исходя из собственных честных и объективных намерений – уж больно роман был хорош:

   «Заставить 18 стокгольмских старцев поддерживать тайные желания ЦРУ – это СМЕШНО (выделено мною. – В.Г.). Это независимые, состоявшиеся, обеспеченные люди, прожившие долгую жизнь. И никто никаким образом связывать себя с американской или любой другой разведкой не хотел. Зачем портить свою репутацию?»

                Там же

   Но после всего, что на сегодняшний день известно по этому вопросу, оставим сию байку на совести этого «исследователя», которого, видимо, мало волнует собственная репутация. Присуждение премии было умелой провокацией ЦРУ, и хрущёвская власть купилась на эту провокацию. Воюя с Пастернаком всеми доступными ей способами, всё, что власть делала,  она делала во вред себе, а в ЦРУ  в это время довольно потирали ручки. Вся кампания против Пастернака напоминала стучание ботинком по трибуне в ООН Хрущовым – истерично, смешно и нелепо. Это Советский Союз мог сказать о себе словами Пастернака: «Я пропал, как зверь в загоне». Репутации страны был нанесён огромный ущерб. «С чувством глубокого удовлетворения» Иван Толстой пишет:

  «…прошел уже ХХ съезд КПСС, и Советский Союз позиционировал себя как страна, которая теперь не боится открытости. С этим-то американцы и собирались политически бороться: нет, у вас всё равно зажимают правду! И вот это – блестящий пример того, что правду зажимают, не печатая «Доктора Живаго».[…]
Оппозиция в Советском Союзе находит понимание в глазах передовой мировой общественности. […] Западным народам становится понятно, что истинное искусство в коммунистической стране непременно давят. Этот тезис и требовалось доказать.
  И советская власть его сама подтверждает всевозможными гонениями на Пастернака.  […]
  В мире, где существует общественное мнение, репутация – это капитал, который дороже денег. Потому что репутация приносит вам дальнейший доход. Выгодно быть человеком с высокой репутацией. Нищий с высокой репутацией становится богачом. Но это работает только там, где существует общепринятая мораль. ЗАПАД ВСЕГДА БЫЛ И ОСТАЁТСЯ ИМЕННО ТАКИМ МИРОМ (выделено мною. – В.Г.) Сколько бы ни было мелких конкретных примеров, опровергающих общий тезис».

                Там же

  По поводу выделенной мною фразы только одно и скажешь: «Горбатого либерала могила исправит».
  Ивана Толстого можно понять: признать, что Нобелевская премия Пастернака – дело рук ЦРУ – значит, если и не признать, что «Живаго» - не гениальный роман, равный «Войне и миру», то, по крайней мере, усомниться в его гениальности. Что это за гениальный роман, если он не в состоянии самостоятельно, без американских спецслужб  получить главную литературную премию мира? Лев Толстой Нобелевской премии не получил (не заслужил, ну что ж тут поделаешь!), однако его роман «Война и мир» получил мировую известность без английских спецслужб (тогда роль мировой империи играла Англия, а не США). Рушился миф о Пастернаке – гении и страдальце. Чтобы спасти положение, Иван Толстой использует старый испытанный приём: признать меньший грех, чтобы за этим признанием утаить грех больший: да, ЦРУ издало роман Пастернака на русском языке, но это единственное, что оно сделало во всей истории с «Нобелевкой». Толстой   пишет книгу, где пытается доказать, что «стокгольмские старцы» приняли решение самостоятельно, и сомневаться в этом «СМЕШНО». ЦРУ-шникам же надо СПАСИБО сказать: благодаря им роман стал известен всему миру. Публикации на итальянском и английском, французском, польском для мировой славы было не достаточно? Вот уж это действительно смешно. Просто обхохочешься. И почему именно ЦРУ-шная публикация на русском языке сделала роман знаменитым на Западе? Кто его мог там читать по-русски? Разве что русские эмигранты и те, кто знали русский язык не на разговорном уровне, а настолько хорошо, что могли читать русские романы в подлиннике. Набоков был известен на Западе вовсе не потому, что писал и публиковал свои произведения на русском, а потому, что был двуязычным писателем и английский с детства знал так же хорошо, как русский. ЦРУ торопилось поскорее выпустить роман по-русски только для того, чтобы у Нобелевского комитета были законные основания присудить ему премию – согласно устава, претендовать на неё могли только произведения, изданные на языке оригинала.
  Толстой назвал свой труд «Отмытый роман», однако отмыть роман так и не удаётся: «Чёрного кобеля не отмоешь добела», говорит пословица. Никуда не деться от того факта, что участие ЦРУ в афёре с присуждением «нобелевки» Пастернаку признали на Западе:

   «9 января 2009, 16:51
  Итальянская La Stampa сегодня выступила с утверждением, что только благодаря усилиям ЦРУ обладателем Нобелевской премии по литературе в 1958 году стал Борис Пастернак, а не Альберто Моравиа, чьи произведения к тому времени получили известность во всем мире. Моравиа вошел в тройку лидеров вместе с датской писательницей Карен Бликсен и Пастернаком. И эта последняя кандидатура получила неожиданную горячую поддержку со стороны постоянного секретаря Академии Андерса Эстерлинга, что вызвало удивление у его коллег. Дело в том, что Пастернак уже номинировался в 1946 году […], и тогда было учтено мнение эксперта-слависта Антона Калгрена, заявившего, что произведения советского писателя понятны далеко не всем. Имя Пастернака с тех пор вызывало все меньше интереса среди членов Академии, но неожиданно в 1957 году Харри Мартинсон представил его как самого выдающегося советского писателя столетия. Основанием для такого поворота послужила всплывшая информация о том, что «Доктор Живаго» запрещен в СССР, а сама рукопись была похищена с целью опубликования в Италии (напомню: рукопись не была похищена, а Пастернак сам передал её итальянскому журналисту и. пока роман не был издан, всё время торопил издателя издать его как можно скорее. – В.Г.). Имя Пастернака вновь стало популярным.
  Впрочем, согласно недавно ставшим доступными архивным материалам, стрелка весов все в том же 1958-м склонялась в пользу Альберто Моравия, произведения которого хорошо знали в Швеции, родине «Нобелевки». А «Доктор Живаго» ещё не был опубликован в этой стране, но Андерс Эстерлинг, прочитавший роман на итальянском языке, заявил: «Изучив произведение, я убежден, что он является одним из самых выдающихся современных писателей благодаря динамике изложения и творческой утонченности». В конечном итоге шведская Академия, в которой действовало ИЗОЩРЁННОЕ ЛОББИ ЦРУ (выделено мною. – В.Г.), стремившееся дать пощечину Советскому Союзу, сделала выбор в пользу Пастернака, возвеличила писателя-диссидента, не подозревая, к каким дипломатическим проблемам это приведет».
                Пастернак «получил» Нобелевскую премию во многом благодаря ЦРУ. iz.ru›news/442176

  «Изощрённое лобби ЦРУ» - вот вам и «независимые» «стокгольмские старцы», не желавшие портить свою репутацию связью с американской разведкой!
   Принципиальность «стокгольмских старцев, не желавших «портить свою репутацию» проявилась и в вопросе о присуждении Нобелевской премии Андрею Вознесенскому. Поэт был известен как неблагонадёжный, собенно после участия в 1978 году в неподцензурном альманахе «Метрополь». Когда до ЦК КПСС дошли сведения, что Вознесенскому намереваются присудить «Нобелевку», власть умело перехватила инициативу (к тому времени она уже на горьком опыте кое-чему научилась) и присудила ему в том же 1978 году Государственную премию СССР, после чего ЦРУ потеряло к поэту интерес и дало  «нобелевским старцам» команду «отбой» - как лауреат госпремии СССР Вознесенский на роль выдающегося русского поэта-мученика больше не годился и в диссидентские «святцы» не попал.  Об этой истории с Вознесенским поведал Вадим Кожинов в статье «Нобелевский миф»:

   «Уместно рассказать […] об одном эпизоде из истории деятельности шведской академии, о котором я узнал от непосредственного участника этой деятельности — известного норвежского  филолога Гейра Хьетсо, игравшего немалую роль в обсуждении кандидатур на Нобелевскую премию. Гейр Хьетсо не раз навещал меня во время своих поездок в Москву, и как-то - это было к концу 1970-х годов - рассказал мне, что наиболее вероятным очередным нобелевским лауреатом является Андрей Вознесенский. Однако, как он сообщил в следующий свой приезд, от этой кандидатуры отказались, потому что Вознесенский получил Государственную премию СССР. […] …присуждение Вознесенскому высокой советской премии, в сущности, полностью лишило его диссидентского ореола, которым он в той или иной мере обладал, и он уже не представлял интереса для Шведской академии».

                Вадим Кожинов. Нобелевский миф. fanread.ru


   Вынужденное признание И. Толстого, что именно ЦРУ  издало «Живаго» на русском языке напоминает мне признаниет  Солженицина, что в лагере ему было предложено стать осведомителем, то есть, «стукачом». Шила в мешке не утаишь, рано или поздно исследователи всё равно обнаружат в лагерных архивах изобличающие «неподкупного правдолюбца», живущего «не по лжи», документы, так лучше уж самому рассказать полуправду (а полуправда всегда равносильна лжи) и выставить дело не только в безобидном, но и в выгодном  для своей репутации свете: да, был такой грех, завербовали меня в стукачи. Только я ведь ни на кого не настучал:

  «А тут меня по спецнаряду министерства выдернули на шарашку. Так и обошлось. Ни разу больше мне не пришлось подписаться «Ветров».
                Архипелаг ГУЛаг. knijky.ru

   Ну да, конечно,  дал согласие, все нужные бумаги о согласии сотрудничать с лагерным «кумом» подписал – и о тебе забыли! Как говорится, «расскажи это своей бабушке». Говорят: «Не бывает бывших разведчиков». Но не бывает и бывших предателей и бывших  стукачей. Коготок увяз – всей птичке пропасть: поставил подпись – и тебя уже не выпустят, ты на крючке. Срок лагерный закончится, на свободу выйдешь, захочешь с прошлым порвать, новую жизнь начать – а подпись на документе о сотрудничестве тебя догонит и снова заставит стучать. Солженицына потому и «выдернули на шарашку», чтобы он там стучал на работающих за колючей проволокой учёных и изобретателей,  и вместе с ним прибыло на новое место его личное дело с подшитым к нему письменным обязательством стучать на товарищей и на письменных доносах подписываться «Ветров». Но Солженицын не был бы Солженицыным, если бы и в этой безнадёжной для его репутации ситуации не вывернулся и не повернул этот позорный факт своей биографии в свою пользу:

  «О, как же трудно становиться человеком! Даже если прошёл ты фронт, и бомбили тебя, и на минах ты рвался – это ещё только начало».
                Там же

  Этот бравый вояка на фронте добыл себе тёплое местечко – в батарею звуковой разведки, куда никакие бомбёжки не доставали, и ни на каких минах он не рвался:

  «Для правильного понимания характера военной службы Александра Исаевича, необходимо учитывать также, что «на среднепересеченной местности стреляющие орудия, минометы и ракетные средства залпового огня засекаются подразделениями звуковой разведки» на расстоянии от 5 до 20 км, т.е. далеко от передовой».

                А. Островский. Солженицын. Прощание с мифом. litra.pro

  «Причем возглавляемая А.И. Солженицыным батарея входила в состав бригады, состоявшей в Резерве главного командования».

                Там же

Но не будем на этом заострять внимание. Солженицын всегда о собе лгал, одной ложью больше – одной меньше - разница не велика. Главная его мысль, красной мыслью проходящая через всю книгу – я был таким как все, то есть, негодяем, но преодолел в себе своё негодяйство и, пройдя фронт, уцелев в бомбёжках подорвавшись на мине,  завербовавшись в лагерные стукачи, возвысился до ЧЕЛОВЕКА, то есть, святого, живущего не по лжи. Ох и трудно мне было на этом пути, но я всё преодолел!
   Иван Толстой, чтобы «отмыть» своего героя, фарисействует не менее изощрённо, чем Солженицын, не замечая, что 90-е годы, когда такие как он прибрали к рукам все российские СМИ  и можно было лгать, не опасаясь разоблачения, давно закончились, и его благодарность ЦРУшникам за то, что, публикуя Пастернака, они якобы спасали русскую культуру, звучит, по его же выражению, «смешно». Советская культура  в спасении ЦРУ не нуждались, она была не только не ниже западной, но во многих отношениях её превосходила. 
  И. Толстой буквально захлёбывается от восторга:

  «Я считаю, что эта высшая награда присуждена самому правильному человеку в то время на Земле».

  Для него и вообще для либералов авторитет Нобелевской премии непререкаем. «Авторитет этой премии признан во всём мире, и этого не опровергнешь», громогласно утверждает А.М. Илюкович в статье «Согласно завещанию. Заметки о лауреатах Нобелевской премии по литературе». И то, что советские писатели так редко удостаивались этой высокой награды, является, по мнению автора статьи, свидетельством прискорбного состояния советской литературы:

  «Русского человека, по праву гордящегося […] культурой отечества, сложившаяся вокруг премии Нобеля ситуация не может не тревожить. В ней можно видеть отображение ПЕРЕЖИВАЕМОГО ОБЩЕСТВОМ КРИЗИСА…» (выделено мною. – В.Г.).
                Цит. по:  Вадим Кожинов. Нобелевский миф. fanread.ru
  Кожинов пишет по этому поводу:

  «Абсурдность такой постановки вопроса со всей очевидностью обнаруживается в том, что с 1901 по 1933 год русские писатели не получили НИ ОДНОЙ (выделено автором. – В.Г. ) Нобелевской премии (позднее лауреаты все же были), и, значит, если опираться на «общепризнанный критерий достижений», русская литература находилась тогда в полнейшем упадке. А ведь в действительности тот факт, что Толстой, Чехов, Пришвин, Иннокентий Анненский, Василий Розанов, Александр Блок, Вячеслав Иванов, Сергей Есенин, Михаил Булгаков, Андрей Платонов и другие их современники не были удостоены премий, должен тревожить вовсе не русских людей, а шведов, ибо их академия продемонстрировала тем самым свое убожество. И поистине смехотворны попытки судить о литературе той или иной страны по количеству полученных её писателями премий, причем дело здесь отнюдь не только в русской литературе. Так, лауреатами стали всего семь писателей США (не считая трех недавних иммигрантов, пишущих на польском, идише и русском) и шесть писателей Швеции, что, конечно же, нелепо.
  Шведская академия очень долго не была способна оценить высшие достижения литературы США, присуждая премии таким второстепенным писателям, как Гарри Синклер Льюис и Перл Бак. А между тем, начиная с 1920-х годов, когда США – первыми в мире (прежде всего потому, что не испытали разорения, а напротив, обогатились во время войны 1914-1918 годов) – вступили в период глобальной индустриализации и урбанизации, в стране складывается могучая школа писателей, обративших свое творчество к сельской или же сугубо провинциальной жизни, где глубокие противоречия природы и технической цивилизации представали с наибольшей ясностью. По этому пути пошли крупнейшие писатели США – Шервуд Андерсон, Томас Вулф, Эрскин Колдуэлл, Роберт Фрост, Уильям Фолкнер, Джон Стейнбек. Двое последних стали лауреатами, но довольно поздно, а четверо первых – так и не сподобились.
Но совсем уже проигнорировали шведские эксперты родственную этим писателям США (хотя, конечно, имеющую глубочайшее национальное своеобразие) русскую школу, прозванную «деревенской прозой» и достигшую высокого уровня уже тридцать лет назад. […]
…её (Нобелевской премии. – В.Г.) «всемирная авторитетность» - не более чем пропагандистский миф».

                Там же

  Для И. Толстого, как и для Илюковича, «авторитет этой премии признан во всём мире, и этого не опровергнешь», и потому безмерна его благодарность ЦРУ, благодаря которому гениальный роман «самого
Правильного человека в то время на Земле» стал известен миру. Ах, что бы было с русской культурой, если бы не ЦРУ – и подумать страшно! Напечатав «Доктора Живаго» на русском языке, оно, как уверяет нас Иван Толстой,  ни много ни мало, «спасло русскую культуру»:

  «Американская разведка выпускала русские книги (запрещённые в СССР. – В. Г,) на протяжении 30 с лишним лет. И в этом смысле – спасибо ЦРУ за то, что публиковало Пастернака, спасая русскую культуру. Какие бы прегрешения за ним ни были, какое бы зло ни представляла собой любая разведка, в данном случае объективно американская разведка спасала русскую культуру ХХ века…»

                Спасибо ЦРУ за то, что публиковало Пастернака, спасая русскую культуру. slon.ru

  И это утверждение воистину смешно.
  Впрочем, как писал Лермонтов, «всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно». Но я бы переиначил по-своему: «…когда бы не было так ГНУСНО».