– Ты любишь поэзию? – спросила восьмиклассница Ляля у своего двенадцатилетнего племянника. Он почесал в затылке. – Да я как-то и не задумывался об этом, - смущенно ответил мальчик. Ляля сидела за большим круглым обеденным столом в гостиной, обстоятельно обложившись учебниками, тетрадями и письменными принадлежностями. У нее был восхитительно каллиграфический, идеально ровный почерк с причудливыми завитушками. Но книги с тетрадями уже были закрыты и аккуратно сложены в две разные стопки. В руках девушка держала свежий номер «Комсомольской правды». Она не спеша перелистывала страницы, внимательно прочитывая каждый материал.
Племянник уткнулся в чашку с чаем и смущенно шуршал конфетной оберткой, стараясь не мешать тете в ее важном деле. Ляля уловила его мышиную возню и выглянула из-за своего газетного бруствера. – А «Комсомольскую правду» ты уже читаешь?
Мальчик еще больше покраснел от смущения и пролепетал что-то невнятное о том, что родители выписывают для него с младшим братишкой пока только журналы «Костер», «Пионер» и «Мурзилку». Ляля уже закрылась газетой и эхо донесло оттуда: - А пора бы тебе переходить на взрослую прессу, ты ведь уже не маленький…
Мальчик отхлебнул глоток остывшего чая и откусил кусочек конфеты, стараясь жевать как можно тише, совсем не слышно. Ляля была не то чтобы очень красивой, но и не дурнушкой, разумеется, а такой как типичные девочки-атаманши. Во дворе у мальчика была такая же заводила Лена. Она была старше него на пару лет и как хотела, так и вертела всеми мальчишками их дома. А все они, словно под копирку или по чьему-то заказу были одногодками. Кроме пацанов, конечно, жили в этом доме и девчонки. Но все они тоже оказались помладше, так что Лена с самого детства привыкла быть королевой двора и повелевать всеми своими подданными.
Ляля дочитала «Комсомольскую правду». С достоинством истинной монархини аккуратно сложила газету, посмотрела на выпитую чашку чая своего оробевшего племянника и снисходительно улыбнулась. – Еще хочешь чаю, - спросила она заметно потеплевшим тоном, - давай сюда, налью горячего. Она соскользнула со стула и легкой порхающей поступью балерины моментально исчезла на кухне. Загремела чайником, защелкала электрической зажигалкой, включая газовую плиту. Через несколько минут она вернулась в гостиную с подносом. К свежезаваренному чаю Ляля присовокупила печенье, сливочное масло и малиновый джем в вазочке. А конфетница с сахарницей и так стояли полными на столе.
Мальчик во все глаза смотрел на Лялю, но поймав ее взгляд, смутился и потупил взор. Девушка улыбнулась. – Так что насчет поэзии, любишь стихи? – вновь спросила она.
– Ну Пушкина, разве что. Он единственный, кого читаешь легко, не напрягаясь. Как будто простую устную речь слушаешь. А другие стихи, их же пишут, словно бы, специально туманно, как будто не для простых людей.
Ляля улыбнулась. – Знаешь, стихи ведь надо научиться понимать. Проникаться глубиной подтекста, образов, метафор. У Пушкина же тоже есть не одни сказки, но и очень сложные для понимания стихи. Ты «Евгения Онегина», наверняка, еще не читал. Ведь это произведение вы еще не проходили в школе.
– Не проходили, - ответил мальчик, - но мне вот Маяковский и Высоцкий нравятся. Маяковского мы недавно трехтомник купили, а у Высоцкого песни сильные.
Ляля слегка наморщила носик. – Ну такое творчество понятно любому человеку, там нет недосказанности, все рубленое, грубое, мужское такое. А ты попробуй проникнуться иной поэзией, которую надо понимать не здесь, - девушка постучала двумя пальцами по виску, - а вот этим местом. И Ляля прикоснулась ладошкой к левой груди. – А начни, пожалуй, с Цветаевой и Ахмадуллиной. Ахматову я сама не очень как-то. А вот Марина с Бэлой, самое то. Почитай Вознесенского и Евтушенко. А если тебе нравится Высоцкий, хочешь, я дам тебе пластинку Окуджавы?
Мальчик скривился. – Не нравится мне его блеющий тенорок. Какой-то он не такой. Не сильный, как Высоцкий.
Ляля рассмеялась. – Чудак человек! Ведь Булат Шалвович на фронте был, как мой папа и твой дедушка. Воевал, был ранен. А то, что поет негромко, так он и не хулиган, как твой Высоцкий. Булата Шалвовича надо услышать, чтобы осознать, чтобы включиться вот тут, - она снова дотронулся рукой до сердца, - а это непросто.
– Нет, ну некоторые песни у него мне тоже нравятся, - мальчик постарался реабилитироваться в глазах тети, - например, «Давайте восклицать!», или «Ваше благородие, госпожа удача», или «Кавалергарды, век недолог». Но это если только кто-то другой поет его песни. А из песен в его собственном исполнении только «Давайте восклицать!», другие у него какие-то занудные.
– Это потому что ты еще слишком юн, - улыбнулась Ляля, - и твой поэтический вкус еще не развит. А знаешь, для того, чтобы научиться понимать настоящую поэзию, тебе надо попробовать самому писать стихи. Только это дело серьезное. Просто так рифмовать каждый дурак сумеет. Как Незнайка в Цветочном городе. «Я поэт, зовусь Незнайка, от меня вам – балалайка!». Хотя и официальный стихоплет там тоже довольно банален. «Я поэт, зовусь я Цветик, от меня вам всем приветик!». Нет, дружок, настоящая поэзия выше банальностей. Она тревожит и будоражит неясностью, туманностью, глубоким смыслом.
Ляля снова выпорхнула из-за стола в свою комнату, и мигом вернулась назад, держа в руках журнал «Юность». – Вот возьми с собой. Дома почитаешь. И если у тебя получится, действительно, попробуй начать писать стихи. Я тебе помогу, научу основным размерам. Ты должен понимать, как строится ямб, а как хорей и дактиль. Амфибрахий и анапест, а тем более гекзаметр пока трогать не будем. А есть еще верлибр. Белый стих по-другому. Если у тебя поначалу будут трудности с написанием стихов классических размеров, пробуй сочинять с плавающим ритмом и размером. А еще там рифмовка не важна, и даже лишняя. Там главное – настроение, дух, проникновенность. И отточенность. Как в арабской вязи, в китайской каллиграфии.
Мальчик невольно скосил глаза на аккуратную стопку тетрадей Ляли, обложка каждой была украшена безукоризненно написанным названием предмета и лялиной фамилией.
Дома мальчик перед сном, уже валяясь в постели, раскрыл журнал «Юность» вместо «Острова сокровищ», который он еще не дочитал до конца. На прикроватном столике еще лежали «Квентин Дорвард» и любимые «Три мушкетера», которых он читал уже десятому разу. Стал листать журнал, перескочил на оглавление. Снова пробежался по разделу поэзии, ничем не вдохновился. Вернулся к прозе, но и она не впечатлила. Что-то недовзрослое во всех этих стихах и рассказах было. Мальчик подумал, что их авторы уже выросли из своего детства, а вот по-настоящему взрослыми пока и не стали. Он не мог в точности сформулировать пока свое отношение, но по внутреннему ощущению не принял этого журнала. Отложил его на столик и схватился за «Остров сокровищ»...
.................................
Когда качался в колыбели,
В беззвездной бездне дух блуждал
И без какой-то ясной цели
Я падал в космоса провал.
Чтоб там, не зная слов молитвы,
Просить незримого судью –
Последним стать мне из убитых,
Отдать последним жизнь свою,
Чтоб после этой моей жертвы
Уже никто не умирал.
И люди стали бы бессмертны,
Чтоб всяк умерший воскресал.
Увы, наивность детской просьбы
Я понял только взрослым став.
Погасли в небе ясном звезды
Под светом солнечным Христа…