"...кентавры распались на людей и лошадей, нереиды и тритоны - на людей
и рыб, киноцефалы - на людей и собак. Подобно разделенному андрогину,
что ищет недостающую половину, всадник ищет лошадь, охотник - собаку,
пловец - море..."
Неоплатоник Сириан
***
Нам ничего не остается от прошлого, кроме нашей памяти. Только она еще может воссоздать былое. Из чего? Из какого праха восстанавливает она сгинувшее бытие? И зачем, на исходе жизни, все боле навязчиво встают перед нашим взором невидимые картины прошедших событий? Что хочет сказать?
И вот я, безымянный свидетель, отправляюсь по водам Флегетона, в путешествие за давно угасшим полуденным светом.
Пока не угасло сияние, ведущее меня. Пока разум еще способен вместить в себя все мироздание, без остатка, и подивится его бесконечности.
Пока душа еще печалится об ушедшей любви и радуется новой встрече , я снова спешу за его отсветами, в тот далекий августовский день.
***
Я склонен доверять своей памяти несмотря на те странные выверты, которые она порой себе позволяет.
Потому-что верить все-таки проще.
Я все время примерялся к этому дню, но не знал, как к нему подступится.
Слишком странным был этот день… а память…
Что память?
Последние годы я веду с ней нескончаемый спор. Что-то, доказывая, с чем-то не соглашаясь. И очень часто она меня обманывает.
А часто удивляет неожиданной правдой.
***
Когда мне исполнилось лет двенадцать, я, малолетний философ, впервые начал задумываться о быстротечности жизни, о том, как сохранить себя в бесконечно изменяемом мироздании.
Такой способ никому неизвестен и поныне.
***.
... Но я пытался сделать некие метки в памяти, для того лишь чтобы оценить ее возможности по сохранению той картины, что иногда проносилась у меня перед глазами.
Я жил тогда, в том времени, когда для сохранения этих картин у меня, кроме памяти, не было ничего.
А ныне я пришел к пониманию того, что кроме белого листа бумаги, на котором я пишу эти записки, у меня ничего и не осталось.
***
Тогда же, более чем полвека назад, жаркий августовский день, наполненный красками, как яблоко соком, клонился к закату.
Тишина встала над миром. В какой-то момент перестало бормотать радио в соседней комнате. В ближних дворах отзвучала музыка. Стихли кузнечики и дворовые псы уронили тяжелые головы на лапы и закрыли глаза, еще ворча в полусне, но уже не взбрехивая за потемневшими от времени заборами.
Я сидел на кухне у окна, на продавленном диванчике и читал книгу, время от времени поглядывая на улицу.
О, этот диванчик! Он достоин отдельного описания и попозже я еще опишу его поподробнее. По его просторам, среди выпирающих пружин, скитался Дон Кихот с верным Пансой, и его светло-коричневая накидка цвета «Последний вздох Жако», удивительно походила на выжженные солнцем пустоши Ла-Манчи.
Там на верной «Антилопе» мчалась странная компания описанная Ильфом и Петровым, а у ночного костра, пылавшего в отблесках уличного фонаря, рассказывали свои удивительные истории герои Потоцкого .
В один момент я оторвался от книги и взглянул в окно. Мимо шли двое мужчин, возрастом около 30 лет, высокие и очень похожие друг на друга. Может быть братья. Правда на одном была красно - желтая рубашка в крупную клетку (тогда их называли «ковбойками»), синие брюки и светлые сандалии, второй же почему-то был в строгом сером костюме с вытертыми до блеска локтями и рубашке лимонного цвета, без галстука.
И да, оба были шатенами и шли с непокрытыми головами.
***
Все хорошие поэты, непонятно почему, хотели прослыть великими романистами. Они годами вымучивали сюжеты, бились над образом героев, и начав повествование, с удивлением осознавали, что его было бы неплохо и закончить в текущие полвека.
Удавалось это не всем, и внутренний голос говорит мне, что и я не исключение в этой череде неудачливых романистов..
А срок, отмеренный мне, тает с безумной скоростью.
Писать стихи гораздо приятнее и проще, стихосложение не несет в себе каторжного труда, они сваливаются на меня с неведомых высот, в минуты и часы моих блужданий по страницам Петрограда, среди каменных абзацев его перспектив, и главное в этом деле, в минуты встреч с письменным столом, вспомнить эти строки и успеть их записать.
Собственно именно поэтому, приступая к написанию этой странной истории, я долго не мог понять - а собственно, для чего мне все это надо?
У меня нет жажды вселенского признания со стороны людей неизвестных мне и возможная встреча с которыми совсем не греет мою душу, а безвестное существование в человеческом муравейнике приятно моему естеству.
среди "Эвереста" сочинений на подобную тематику мои записки, вполне возможно, найдут небольшое количество читателей, но скорее всего, будут благополучно забыты и затеряны.
Возможный отклик в сердце одинокого читателя, конечно ценен, редким отблеском в бездне мироздания, но не может быть той целью, ради которой трудится мое неспешное перо.
Так что же толкает меня на этот труд?
Наверное, только призрачная возможность еще раз пройти тропой моей юности, в лучах полуденного света, долгим августовским днем.
***
...Итак, в тот августовский день, в час бесконечного полудня, я, юный недоросль, сидевший с книгой у открытого окна, переживая в мечтах только что прочитанные истории, поставил над собой странный и удивительный эксперимент.
Как-то вдруг, внезапно, детским своим неискушенным умом я осознал краткость и бесконечное исчезновение мироздания вокруг меня. Я понял, что вовлечен в запущенный кем-то бесконечный водоворот событий и силуэтов, и, как и неведомый мне тогда Фауст, решил остановить мгновение.
Мимо нашего дома, по тропинке шли двое , кого я никогда не видел ранее, и скорее всего не должен был встретить никогда более в будущем, и глядя вослед им, я загадал запомнить этот миг, во всех его деталях, в бликах уходящего светила в ветвях, набухающую в створе улицы сумеречную сонную тучу, послевкусие прочитанных страниц, и неспешную, неразборчивую беседу неизвестных мне мужчин.
Как ни странно, мне это удалось.
Но именно тогда, именно с этого мгновения, жизнь моя, бившая до того буйством свежих и чистых красок, стала медленно, но неотвратимо выцветать, как старая фотография, оставленная кем то под полуденным солнцем.
Фото с ресурса