И я увел ее к реке.
Ведь я считал ее невинной.
Но у нее был муж.
Сантьяго. Ночь.
Как будто в сговоре со мною
погасли фонари.
Лишь светлячки мерцали.
Я вел к реке ее. Оставив
последний поворот,
груди коснулся.
И, словно нежного жасмина
бутоны трепетно раскрылись.
Звенел в ушах
крахмал торчащих юбок,
И мнилось, сто ножей
холодный рвали шелк.
Без серебра на темных кронах
шептались старые деревья,
Да лай собак за горизонтом
речное эхо доносило.
Прошли боярышник, камыш
И мягким
песок прибрежный оказался.
В нем сделал ямку я узлом ее волос.
И галстук снял.
И пояс с револьвером.
Она - четыре все свои корсажа
и платье...
Что сравнится
с слепящим блеском ее кожи?
Хрусталь, луною освещенный, так не сияет.
Две перепуганные рыбки
из льда и пламени
бежали от меня -
Ее коснулся бедер.
В ту ночь верхом
на перламутровый кобыле
без узд и стремени
Я пробежал наилучшую дорогу...
Я не скажу, о чем уста ее шептали,
Ведь быть мужчине скромным надлежит.
Я от реки увел ее
в песке и поцелуях...
От ветра гнулись стебельки ириса.
Я вел себя, как подобает.
Подарок сделал. Но не захотел влюбиться.
Она сказала, что невинна - имея мужа.
Имея мужа -
шла со мной к реке...