Рассказы о войне ветерана 59

Василий Чечель
             ЭТО МЫ, ГОСПОДИ!…

      Повесть.
  Автор Константин Воробьёв.

 Константин Дмитриевич Воробьёв, русский писатель,
яркий представитель «лейтенантской прозы».

     Глава шестая

 «Вагоны, постукивая на стыках рельсов, лениво двинулись за паровозом и, лязгнув буферами, притихли вновь. Крепко-накрепко затиснуты в петли дверей ржавые кляпы железных засовов. Всё той же колючей проволокой забиты-опутаны окна, и задумай шальной воробей пролететь в окно – повиснет он, наколовшись на растопыренные рожки колючки.

 Сорок семь тел распластались в вагоне. Лежать можно только на боку, тесно прижавшись к соседу. И всё равно десять человек должны разместиться на ногах лежащих вдоль стенок людей. Душно и вонюче в вагоне. Тяжело дышат пленные пересохшими глотками. Вторые сутки стоит состав на станции, не двигаясь с места. Знают пленные, что это – смерть для всех! Съедены ещё в лагере «дорожные продукты» – две пайки хлеба. Кто знает, куда везут их, сколько дней ещё простоит поезд?…

 Жестокой дизентерией мучился Сергей. В желудке нет и грамма пищи.
Еще три дня тому назад он перестал есть хлеб и баланду. За это время сэкономил три пайки хлеба, и вот теперь кричат они в раздувшемся кармане: «Съешь нас!» Нет сил отогнать эту мысль. Тянется невольно рука к карману с пайками, погружаются ногтистые пальцы в мякоть. «Корку лучше!» – мелькает мысль, одобряющая действие рук, и щиплют пальцы неподатливый закал корки, подносят украдкой от глаз ко рту. «Нельзя, подохнешь!» – шепчет кто-то другой, более твердый и властный, и пальцы виновато и бережно относят крошку хлеба назад в карман. И опять останавливаются на пути, благословляемые на преступление жалким, трусливым и назойливым шепотком: «Чего уж там, бери и ешь…»
– Нельзя, понимаешь, сволочь?! – громко шепчет Сергей.

 Глядит Николаев сочувствующими глазами, спрашивает:
– Болит?
А сам думает: «Уже бредит, помрёт…»
– Я не сошёл с ума, капитан, – говорит Сергей, – но я до смерти хочу есть… противное желание!
– У тебя кровь идет и какая-то зелень. Есть нельзя.
– Есть «не есть»! – пробует шутить Сергей.

 Стоит поезд. Вторая ночь! Хрипят, задыхаясь, пленные, льнут воспаленными лбами к железным обручам вагона. Лишь на рассвете третьего дня, дрогнув, дернулся состав, и на рассвете же Сергей не выдержал и съел сразу две пайки хлеба. «Всё равно умру, так лучше наевшись», – решил он. А часа через два в животе начались жуткие рези. Корчится Сергей, задевая ногами лежащих, до крови кусает губы, стараясь не закричать. Выступили на его лбу росинки пота, и откуда взялись – бог весть! Вытащил из-за голенища ржавую корявистую ложку капитан и, наклонившись
к Сергею, приказал:
– Разевай рот!
Полностью засадил Сергей ложку в горло. Рвутся наружу внутренности, наизнанку выворачивается желудок.
– Больше в тебе нет ничего, – успокоил Сергея капитан.

 Чувствовал Сергей и сам невольную иронию в словах Николаева. Теперь в нём и впрямь слишком мало чего осталось… Нет, не так! Ты не прав, капитан! То, что там есть, в самой глубине души, не вырыгнул с блевотиной Сергей. Это самое «то» можно вырвать, но только цепкими когтями смерти. Иным путём нельзя отделить «то» от этого долговязого скелета, обтянутого сухой жёлтой кожей. Только «то» и помогает переставлять ноги по лагерной грязи, только оно в состоянии превозмогать бешеное чувство злобы, желание вспыхнуть на минуту и испепелить в своём пламени расплывчатое пятно, маячащее перед помутившимися глазами, завернутое в зелёное, чужое… Оно заставляет тело терпеть до израсходования последней кровинки, оно требует беречь его, не замарав и не испаскудив ничем! «Терпи и береги меня! – приказывает оно. – Мы ещё дадим себя почувствовать!…»
 – Нет, капитан, во мне осталось всё, что было! – со злобой отвечает Сергей.
– Да вот оно, что было в тебе! – указывает на кучку сероватой массы Николаев.
– Ты одурел, мой друг, от голода, – уже спокойней проговорил Сергей, – возьми мою пайку и съешь…

 На четвёртый день пути, пленных выгрузили в Смоленске. Большая часть командиров не могла двигаться. На станцию пришли автомашины и, нагрузившись полутрупами, помчались в лагерь. Из кузова грузовика Сергей глядел на безжалостно истерзанный город-герой. Сожжённые немецкими зажигательными бомбами, дома зияли грустной пустотой оконных амбразур, и казалось, не было в городе хоть единственного не пострадавшего здания.
На окраине города жили пленные. Лагерь представлял собой огромный лабиринт, разделённый на секции густой сетью колючей проволоки. Это уже было образцово-показательное место убийства пленных. В самой середине лагеря, как символ немецкого порядка, раскорячилась виселица. Вначале она походила на букву "П" гигантских размеров. Но потребность в убийствах росла, и изобретательный в этих случаях фашистский мозг из городского гестапо выручил попавших в затруднительное положение палачей из лагеря. К букве "П" решено было приделать букву "Г", отчего виселица преобразилась в перевернутую "Ш". Если на букве "П" можно было повесить в один прием четырёх пленных, то новая буква вмещала уже восьмерых. Повешенные, согласно приказу, должны были провисеть одни сутки для всеобщего обозрения.

 Секция командного состава лепилась в заднем углу лагеря. Состояла она из двух бараков и была строго изолирована от других. В Смоленском лагере пленные были разбиты на категории: командиры, политсостав, евреи и красноармейцы. Была предусмотрена каждая мелочь, чтобы из одной секции кто-нибудь не перешёл в другую. За баландой ходили отдельными секциями – под строгим наблюдением густой своры немцев.
Командиры, политсостав и евреи не допускались до работы. Сидели эти люди на строгом пайке, томились без курева. По вечерам, когда пленные группами возвращались с работ, в самой большой секции, где были красноармейцы, открывался базар. Было там всё – начиная с корки хлеба и кончая пуговицей, ножиком, ремнём, обрывком шпагата и ржавым гвоздем. Делалось и добывалось это так: напрягая всю мочь, вскидывает тяжелую кирку пленный, ковыряя мостовую. Так и кажется: вот взмахнет еще разок – да и завалится в грязь, вконец обессиленный и истощенный. И проходит мимо какая-нибудь старушка. Остановится она, долго глядит на касатика, потом, вздохнув, присядет на корточки и достанет из узелка яичко.
– Съешь, родимый, помяни грешную душу рабы божьей Апросиньи…
А вечером яичко переходит из рук в руки торгующих.

 – Штой-то у тебя?
– Ицо.
– Сколько?
– Пайка.
– Дай погляжу… какой-то она таво… жёлтая.
– От породистой курицы потому…
– А ты што курицу то…?
– Выходит же счастье вот таким тухтарям!
– И хто ему дал ицо, черти его возьми…

 Так с каждым ассортиментом товара на базаре военнопленных. Уж не может стоять на ногах продавец кроличьей булдыжки. Плюхнулся он в грязь, подогнув калачиком ноги, и бормочет в полузабытьи:
– Кому трусятины? Кому трусятины?
Сотни рук пробуют синеватый кусочек, соблазнительно пахнущий мясом. Падает он в навоз, очищается и вновь предлагается «покупателям».
– Да съешь ты сам свою трусятину! Помрёшь ить, пока продашь.
– Эй, кому загнать по дешёвке?
– Што-о?
– Душа лубезный, купи котелок баланды! Свежий, вкусный, красивый!
– Кому ножик за понкрутку?
– У кого кусок резины есть?…

 Сергей и капитан стояли у проволочной стены, следя за оживлённой торговлей на базаре.
– А знаешь, – предложил Николаев, – не мешало бы сходить на эту чёрную биржу.
– Пайку перепродать?
– Нет, кальсоны, покурить бы малость.
Но в этот момент начали разгонять базар и строить людей. Построились и командиры.
– По направлению виселицы – шагом марш! – скомандовали полицейские.
Туда же шли и другие секции.
– Кому-то наденут сейчас гитлеровский галстучек, – шепнул Николаев.

 Запрудив обширную площадь, пленные образовали пустоту вокруг виселицы. Немцы-конвоиры остервенело следили за секциями командиров, политсостава, евреев. Кроваво–красным шаром закатывалось в полоску сизой тучи солнце на окраине лагеря. Духота летнего вечера повисла над площадью тяжёлым пушистым одеялом.
– Дай проход! Разойдись в стороны! – послышались голоса.
В образовавшийся живой коридор вошли немцы. Их было семь человек. Окружили они понуро шагавших двух пленных. Долговязый нескладный офицер сразу же заговорил что-то на своём языке.
– Военно-полевой суд… – начал переводчик; и рассказал, что немцы решили повесить двух пленных за то, что, работая в складе на станции, они насыпали себе в карманы муки…
– А много мучки-то взяли? – послышался голос из толпы.

 Обречённые были явными противоположностями друг другу. Первый являл как будто все признаки предсмертного отупения. Раскрыв губы, он бессмысленно глядел на переводчика белесоватыми неморгающими глазами. Парень был велик и широк костью, видать, вял и неповоротлив. Изредка он всхрапывал носом и проводил по нему рукавом гимнастерки.
Второй, лет под тридцать, щуплый и низенький, загорелый до черноты, был похож на скворца. Он стоял, нервно переминаясь с ноги на ногу, ни разу не взглянув на толпу пленных и на читавших ему смертный приговор.
Пока переводчик говорил, немцы ладили петли верёвок, встав на аккуратно сколоченные козлы.

– Дорогие, век не забуду… не надо! – заколотил себя кулаками в грудь «скворец». – Не буду… с голоду это я… Родимые, ненаглядные мои, – бредил он, упав на колени.
– Подымись, дура бловая! – спокойным басом загорланил его одновисельник. – Разя это люди? Это жа анчихристы! Увстань жа, ну!
И, неторопливо взяв за плечо коленопреклоненного, он легко поставил его на ноги.
Живчиком бился чернявый в цепких руках немцев. Брыкался и кусался, не давая просунуть голову в петлю верёвки. Всё так же не торопясь и деловито влез на козлы белоглазый парень, сам надел себе веревочный калачик на длинную грязную шею и, качнувшись, грузным мешком повис прежде чернявого, уродливо скривив голову».

 Продолжение повести в следующей публикации.

  02.06.2019