Владимир Попов
ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ
Часть 1.
– Чего-то вы стали беспощадно громить евреев? – спросил я.
Лицо Вадима Кожинова оживилось, глаза потеплели, губы шевельнулись и сложились в ту знаменитую «змеиную» улыбку.
– Евреи совершенно не виноваты, – сказал он.
– А тогда кто же виноват? – удивился я.
– Виноваты факты!
Вадим Валерианович Кожинов никогда не был критиком: он был литературоведом и историком. Историк – «факторист» или «факторолог». Или историк, который «начинает плясать от факта, словно от печки». Конечно, на одном факте далеко не уедешь – нужна целая горсть фактов – и тогда Кожинов был просто непобедим… Вадим-непобедим! – рифмовали его ученики-графоманы.
Вадим Кожинов был боец – прекрасный полемист! Человек увлекающийся, пылкий (всегда молодой) – он мог в пылу полемики «разбить морду» даже своему лучшему другу. Но к дружбе он относился очень трепетно и никогда не прощал предательства. (Он не подал руки Нуйкину. Прервал все отношения с Александром Поздняковым.)
С Ильёй Колодяжным я встретился на квартире у Альберта Леонардова. Колодяжный собирал по крупицам воспоминания о Вадиме Кожинове, которое вышло в свет в 2012 году тиражом в одну тысячу экземпляров. Колодяжный на меня произвёл странное впечатление: молодой парень, Кожинова никогда не видел – теперь собирает воспоминания о мастере. С другой стороны, всё правильно: никто из «больших писателей» и друзей Кожинова этим заниматься не хочет.
Альберт Васильевич рассказывает о том, как он делал книжные полки-стеллажи в квартире Кожинова. О том, как однажды Кожинов предложил побороться с Альбертом. Но Альберт – штангист! Он играет гирями, словно воздушными шарами. И хрупкий Кожинов… Альберт хохочет: «Я его обхватил и приподнял, а сам думаю: ‘Гсподи, это какую же глыбу мне пришлось держать в руках!’». Я попытался вклиниться в их разговор и заметил: «В Вадиме Кожинове были черты Павла Ивановича…»
Они замолчали и удивлённо посмотрели на меня. И стало понятно, что они никогда не читали статью В. Кожинова «Художественная речь как форма искусства слова» и совсем не знакомы с рассказом Чехова «Гусев». А может быть, просто позабыли? Ну как же можно позабыть этот рассказ, который вошёл в мою жизнь навсегда: Гусев и Павел Иванович – такие же живые герои, как Дон Кихот и Леди Макбет.
Вышли, кажется, десять томов сочинений Юрия Полякова… Вы что, господа удавы, совсем нюх потеряли? Да хоть сто томов выпустят «поляковы» – их всё равно нет в художественной литературе: это как картонные стаканчики для кофе: опорожнил и выбросил в урну.
Бабочки-однодневки! А апломбу сколько! А вещают на экране телевизора о «высоких материях» и об этой, как её, культуре!
В наше «рыночное время» совершенно исчезла критика, словно мы в Америке. А вместе с критикой исчезли такие понятия, как «стихотворец» и «беллетрист». Их просто нет, и всё: они стали загадочными и таинственными, словно пришельцы из прошлого век! Да и прошлом-то веке это никого не интересовало, кроме специалистов.
А сегодняшние «специалисты» впаривают «на голубом глазу» читателям и зрителям чушь несусветную. Тут намедни в программе «Игра в бисер» всерьёз разбирали роман Б. Пастернака «Доктор Живаго», а в конце – как всегда – «Читайте и перечитывайте классику!»
Я, конечно, понимаю: рыночная экономика – нужно продать залежалый товар и за это получить «тугрики». Но это на рынке «базар-вокзал», а тут миллионы растерянных зрителей. Игорь Волгин, хоть вы и «специалист» по Достоевскому, но совесть-то надо иметь! Как говорил мой сосед Петрович, доморощенный поэт:
Собралися три еврея
и талдычут Бахтина!
Вот, они уже и Бахтина атаковали! Не мешало бы вспомнить, как Кожинов с Бочаровым ездили к Бахтину в Саранск, и там Гачев падал на колени.
Просто диву даёшься «об нашем телевидении»: эти воскресные сериалы пекут, словно блины. Примерно это выглядит так: первый блин (первая серия) – герой (героиня) теряет память обязательно; второй блин (вторая серия) – героиня наконец-то вспомнила, что она попала в автомобильную катастрофу и ударилась о придорожный дуб (обязательно в сериале должен быть автомобиль – это так современно, куда ж теперь без него); третий блин – героиня вспоминает, что она на девятом месяце беременности, но не помнит, от кого. Что пора уже начинать рожать, а тут – чистое поле (вот ужас-то!), но тут появляется на вездеходе, т.е. на «внедорожнике» хороший олигарх Олле и везёт её через всю серию в Склифосовского. В следующей серии у неё подменили ребёнка, и она осталась с пустыми руками. В последующих «блинах» она попадает в рабство к наркоманам и насильникам (это уже Ближний Восток), и героиня после героина вынуждена работать в общественном туалете. Но вы так не расстраивайтесь: всё будет хорошо – благородный Олле на белом коне (на белом «внедорожнике») заедет в общественный туалет, прикончит пять злодеев, покушавшихся на невинность героини, и спасёт её от рабства. А потом они найдут пропавшего ребёнка и дадут ему волшебную кличку «Гарри», чтобы впоследствии ему было удобно уехать на учёбу в Англию. И там он станет первым учеником Иосифа Бродского… Мне стало так жалко, что кончился сериал, что я всю ночь проплакал и не сомкнул глаз. Но я напрасно плакал: в следующее воскресенье начался новый сериал. И снова героиня потеряла память, ударившись о придорожный дуб. Короче – сплошная потеря памяти!
Пока я писал эту чепуху, то вспомнил замечательный еврейский анекдот. Вернее, не анекдот, а «из еврейского фольклора». Один магид (проповедник) читает проповеди мужчинам: «Один портной был великим грешником. Он курил табак в шабес (субботу), не соблюдал постов, ел свинину. За это Бог покарал его: как-то портной уколол иголкой палец, началось заражение крови, и пришлось отрезать руку. А через неделю – другую. А затем и обе ноги. Но чтоб вы знали, этим дело не кончилось. Его ещё забрали в солдаты, и пришлось ему служить двадцать пять лет!»
Ну, хватит хохотать, и вернёмся к художественной речи и беллетристике. Более чем полвека назад, в 1963 году, Вадим Кожинов написал статью «Художественная речь как форма искусства слова». Оставим все научные термины в стороне, а возьмём самую суть:
«В результате выясняется ряд признаков или свойств, характерных для художественной речи. Если обобщить результаты такого рода изучения, мы получим определённый ряд признаков – основных черт художественной речи. Это такие черты, как ОБРАЗНОСТЬ (или иначе наглядность, картинность, конкретность, предметность и т.п.), ЭМОЦИОНАЛЬНОСТЬ (или экспрессивность, выразительность, окрашенность чувствами), ИНДИВИДУАЛИЗИРОВАННОСТЬ (неповторимость слога, характерность, запечатление личности автора или персонажа), ОБРАБОТАННОСТЬ (правильность, «образность», нормативность), и т.п.
Ну, это научная схема, как бы чертёж.
У нас на Опытном заводе при Институте им. Скачинского был сварщик Серёга. Это просто Сварщик-ювелир! Когда ему приносили чертежи, он начинал «валять дурака»: снимал у конструктора очки и внимательно рассматривал цифры и графики, потом чесал затылок и заявлял: «Всё понятно, что ничего не понятно!» Ему начинали объяснять, что здесь шов верхний, а здесь шов внутренний, а вот здесь – боковой. Серёга водил заскорузлым пальцем по чистым чертежам и бубнил: «Так, так, а это так», – словно прокладывал маршрут дальнего путешествия. Окончив плаванье по чертежам, он заявлял: «Через два часа будет готово!»
Ждал, когда все уйдут, и начинал работу. Работал он весело и красиво: на защитную маску, на прожжённую телогрейку, на сапоги сыпались искры, стоял треск стук, визг. Яркая, ослепительная дуга, тихое нежное свечение – и тонкий непрерываемый шов, похожий на заживающую рану или на стихотворную строку, медленно потянулся, сшивая два куска металла. Он отбрасывает сгоревший электрод, словно использованное гусиное перо, вставляет новый и тянет строку. Никого и ничего вокруг не видит.
Через два часа собирается куча народу: мастер, начальник цеха, главный инженер, конструктор, мастер ОТК и целая куча ротозеев, включая меня. Серёга пальцем проводит по ещё тёплому шву и сам удивляется: «Брютельские кружева!»
И пока все любуются и восторгаются «кружевами», он подходит ко мне и говорит:
– Дай закурить!
– Да у тебя же в тумбочке три пачки своих лежит, – удивляюсь я.
– А на халяву – оно вкуснее! – хохочет Серёга. Он хлопает меня по плечу, и почти серьёзно-уверенно: – Не ссы, парень, прорвёмся!
А токарь дядя Вася, когда заканчивал перекур, бросал «беломорину» в урну, презрительно оглядывал нас и говорил хмуро:
– Некогда мне тут с вами базарить – пойду окучивать картошку.
Включал станок и резал сложную резьбу на длинной детали. Левая рука – на рукоятке продольного суппорта, правая – на ручке верхнего. Движения плавные и отточенные. Вращает ручку верхнего суппорта, на миллиметр входит резцом в металл и включает самоход. И тонкая синяя стружка завивается куделью и звенит, словно оборванная струна…