Когда покинет зал народ,
погаснут люстры и витрины,
лишь стрелка за полночь качнёт—
проснутся спящие картины…
И оживут на их холстах
знакомые до боли лица…
и та, с улыбкой на устах,
и тот, в котором страх томится.
Как оказалось — Мунк скучал!
Под впечатлением виденья,
«Крик» не от страха закричал,
а крикнул он от удивленья,
когда Джоконда, опершись
о раму, глаз прищурив левый,
скрутила, правой, смачный шиш —
большой привет от королевы,
за то, что смел он предложить
интима, на правах соседа,
за те цветные миражи,
что так легко вплетал в беседы,
за то, что годы напролёт
о чувствах ей шептал, страдая…
И вот влюбился, «обормот»!
В ответ лишь «шиш» — глухонемая.
. . . . .
Вот и разгадка тайны той
улыбки Моны из Тосканы.
Пленять холодной красотой,
что толку, если есть «изъяны»?!
. . . . .
Наутро Лизу унесли
из зала от греха подальше:
от Мунка, Пикассо, Дали,
чтоб не мечтали о реванше.
Стеклянный саркофаг… и пост
с тех пор приставили умело:
при свете дня в нём заперт холст,
в ночи — "бесчувственное тело".