Ты сидишь на кровати, как сгорбленный старик; как кривая кобылка, которую извозчик хлестал каждое утро. Твоя неухоженная гривка - серая, спутанная, жирная - спадает тебе на лоб. Некогда широкий лоб настоящего человека, а теперь испещренный морщинками от постоянного вскидывания бровей и от хмурости. Лохматые брови наползают тебе на глаза, так что едва различишь, есть ли в тебе еще эти зеркала души, или им и отражать-то нечего больше - из ненадобности они атрофировались. Пальцы сомкнуты под подбородком, нервно тыкают друг в друга, поглаживают твёрдые подушечки. Ты выглядишь как моль, как скучный серый набросок, как античная скульптура, потерявшая цвет. Тихий и холодный, тяжелый кусок мрамора.
А на этом куске я. Моя щека мнется о твое угловатое колено; я сижу прямо на полу, как обычно, просто, незамысловато. Тонкие шлейки еще держатся на дрожащих плечах; черная - моя любимая - ткань струится по телу в судорогах. Я и сама - чернота. Стекают по моему лицу брови, ресницы, глаза, зрачки: по скулам, по шее и по твоим коленям. Я смотрю перед собой и не вижу, просто глазею в абстрактную точку и разливаюсь слезами. Наши чувства схожи с чувстами пьяницы, который находит опору в лавке; наркомана, который бьется головой о внезапно подходящее перило; девочки, что спит с любимым Тедди; старой женщиной и побрякушкой, которая для нее значит больше чем жизнь.
В этой сцене нет субтитров, нет музыки, может, и мыслей нет - только страдание, переполняющее до краев. Отборное страдание, настоявшееся, пронесенное сквозь города, знакомства, деньги, знания, ошибки и успехи; страдание как цена за минуты эйфории, расплата за грехи, побочный эффект от лишних привязанностей. Даже когда идешь по улице, мимо толп, легкая паутина боли цепляется за тебя, налипает, а затем нарастает, превращается в кокон из чужих обид и собственных; ты становишься узником, если не котлом, и переживаешь в себе что-то, никем не понятое, никем не оцененное. Ты не переплюнешь Иисуса в страдании, и это только унижает тебя, добавляет масла в огонь агонии.
Я плачу в твое колено, ты слеп, и так серо в комнате, потому что отсюда уже не убежишь. Наше великолепие в том, что мы не целуемся, как все пары, а плачем в совсем других позициях, друг для друга. Ты - о тех, кого не сберег, о потерянных улыбках, о себе самом как о погибшем. Я - о том, что плачешь ты, и больше - о том, что из-за этих слез круг боли никогда не разомкнется.