Я вишу на пере у творца
крупной каплей лилового лоска.
"Упадёшь — растворишься в толпе", —
выли волны на вавилонском,
разбиваясь о берег окна.
Утро было по-летнему чёрным.
Зов дороги гудел отголоском
над июньской щетиной дёрна.
Лямка сдавливала плечо — на плече было ей непривычно.
Но в дороге уходит боль, как и всё,
что по сути своей не первично.
И по капле лиловый лоск наполняет собою русло,
и волна той реки свою песню поёт
на забытом, исконно-русском.
Слушал русскую песню лес —
ненасытный таёжный монстр,
задирающий лапою треть страны,
каждый камень и каждый остров.
А река устремилась сквозь хриплый кашель лесных пожаров
и запела — о том, как дочь Ангара от тирана отца сбежала,
об опасностях на пути современного Одиссея,
об Ольхоне и Селенге, о Саянах и Енисее.
И несла — по мостам, туннелям,
и закинула на паром...
Но любая река-дорога
разбивается о порог.
* * *
Не сыскать у Вселенной конца, но известно её начало.
В миг, когда над лиловой степью, засеянной иван-чаем,
предзакатным лиловым цветом солнце красит ярмо небес,
начало Вселенной ясно ощущаешь в самом себе.
И становится незачем ехать,
и вообще уже незачем жить.
Ни к чему ни рассвет, ни лето,
ни слюдянские виражи.
Настигает тоска по дому — то есть, по полке прочтённых книг.
Хорошо их не взять в дорогу, знай, горел бы костёр из них —
ни в одной не написано, что свобода на вкус горька.
Но срываются новые капли,
и уносит их прочь река.
И кому-то брести вдоль трасс, кляня бесконечный леер.
Засыпать на сырой земле, впрочем, вряд ли о том жалея.
Осмугляться, голосовать, ждать попутку на остановке...
Возвращается боль в плече,
вместе с нею — всё остальное.
Вспоминается вавилонский,
сходит липкая смоль с лица.
Я креплюсь на пере у творца
терпкой каплей густого свинца.