***

Мы вышли в лето, а вернулись – в доме пусто,
С порога – наледь, и кровавики Прокруста
В углах, на стенах, между половиц,
Ползёт из куколки не бабочка, но пена,
Когда бы холодом задержана гангрена –
Не стало масок, не хватило лиц.

Но искажения, гнильца, на брёвнах – плесень,
Тростник немыслим и мотив неинтересен,
Увязла нота в слепоте болот,
Порывы гонятся за треснувшей жалейкой,
( что некий гой за нимфой?- феткой? – гейкой?),
И падает, и увядает плод.

Как беспорядочен мой перечень, неточен –
Так скачет заяц ошалело меж обочин,
И припадает к ветке бурундук,
Пришла пора сдавать, засиживать малину,
Не лето кончилось – отняли пуповину,
Теперь то шорох, то внезапный стук.

На каждый чих бегу – не вылезла ли травка? –
Куда завалены амброзия и явка –
Но это холод, местный часовой,
Дрожит в подветренном, иззябшем перелеске,
Как та слеза с сиза, что спит смолой на фреске,
И паутина чёрною вдовой.

Ни человека, ни тебя, ни фотографий,
Хотелось в профиль, да неважно, мышьих мафий
В дому хватает, съеден даже клей,
Всей жизни – сыр и топоток проворных лапок,
В углу столешница, поваленная набок,
Нет ни тепла, ни липовых аллей...

Снаружи круг и шар, внутри бежим прямыми,
Фехтуем выпадами – терциями в Риме,
Затем – терцины, италийский звон,
Так долго холодно, так ветрено и зябко,
Что червоточины одрябшего обабка
Как переходы в прошлое, в девон.

.

И полотно воды не терпит отраженья,
Уносит в глубину, где и без нас черно,
На самом берегу, за вечность от движения,
И дерево в воде нащупывает дно.