ПОД ПЯТОЮ ГЛУПОСТИ
Автор Игорь Бестужев-Лада
Игорь Васильевич Бестужев-Лада(1927-2015), советский и российский учёный, историк, социолог и футуролог, специалист
в области социального прогнозирования и глобалистики. Доктор исторических наук, профессор. Заслуженный деятель науки РСФСР. Лауреат золотой медали Н. Д. Кондратьева 2001 года «за выдающийся вклад в развитие общественных наук».
Автор нескольких десятков монографий и брошюр, свыше двух тысяч статей в периодических изданиях.
https://ru.wikipedia.org/wiki/ Бестужев-Лада, Игорь Васильевич
Продолжение 17 романа.
Продолжение 16 http://www.stihi.ru/2019/06/05/3899
БАНАНОВАЯ ОТТЕПЕЛЬ
«Против этой болезни медицина знает только одно средство.
Но и оно не помогает».
Русская народная мудрость
«Как только Корявый испустил дух (а дело было в начале марта), природа сразу словно вздохнула, избавившись от антихриста. Повеяло весенним теплом, зачирикали птички и глуповские обыватели. Началась оттепель.
Началась везде, но только не у гроба Корявого. Его холуи собрались вокруг и с испугом ждали, что мёртвый вот-вот откроет глаза и начнёт опять помыкать ими, холуями. Время шло, а глаза не открывались. Потянуло духом тления. Смогулия, дрожа всем телом, осторожно толкнул покойника носком сапога. Ответного удара не последовало, тогда он пнул изо всей силы. Тот же результат. Пинающий захлебнулся от радости и исполнил лезгинку прямо на останках покойного.
Потом остановился, замер и настороженно посмотрел на своих бывших сострадальцев. Кто-то теперь будет помыкать всеми, а кто – мыкаться по-прежнему? Иного положения вещей никто не представлял.
Не такая уж дикая мысль пришла в смогулиевскую голову. Ведь все кругом, включая и его самого, – былые холуи, иного состояния не представляющие. А что, если самому лечь в гроб вместо покойника, а потом встать и начать помыкать как ни в чём не бывало? Разницы никто не заметит, тем более, что, строго говоря, разницы никакой и не было.
Сказано – сделано. Он, чисто по-сдоховски, повернулся на каблуках и, поманив за собой наиболее опасного из соперников – Стервятина, выбежал из комнаты, чтобы наедине перекусить тому горло и вернуться победителем.
Но произошла осечка. За ним никто не последовал. Наоборот, когда он, тщетно прождав жертву в соседней комнате, заглянул обратно, около двери уже стояли наизготовку его закадычные братцы-супостатцы. Как только он просунул голову в дверь, на него сразу набросились с нескольких сторон, повалили, впились, как обычно, в горло. Клубок тел, дико визжа, рыча, чавкая и гукая, покатился по полу. Через минуту одним холуём стало меньше – словно и не было никакого Смогулии.
Оставшиеся поднялись, тяжело дыша, отирая кровь и дожёвывая куски человечины пополам с обрывками материи. И снова воззрились друг на друга: кому же верховодить – хамить, а кому низкопоклонничать – холуйствовать? Положение представлялось безвыходным. Дело в том, что о титуле градоначальника не могло и речи идти. Картавый в своё время, захватив власть обманом и силою, не имея легитимности, никаких полномочий от губернии, предпочёл назвать себя дьяком городской Управы Благочиния. Прочие холуи тоже напридумывали себе разных пышных должностей, вообще не имевших значения при крутом характере Картавого. При этом Корявому, как самому презренному в ту пору холую определили и самую презренную должность – подьячий. Он и сам стеснялся её, предпочитал вообще не упоминать о ней, а именовался кратко и просто: родной и любимый братец Сдохов, Красное Солнышко Глупова. И вот теперь предстояло решать, кому быть разом и дьяком, и подьячим.
Решение пришло гениальное. Каждому нашлась пышная должность, независимая от прочих, никому не подчинённая. Разом появилось полдюжины дьяков – прямых наследников братца Охова. И только самому презренному, шуту гороховому Кузьке Поджилкину, как некогда Сысойке, сосватали должность ненавистного Корявого – подьячего. Так и порешили: все – дьяки, а Кузька, шут его дери, – подьячий. На том и разошлись.
На следующий день дьяки расселись вокруг стола и стали закусывать водку рыжиками. А подьячего, чёрт его побери, и на порог не пускают.
Что делать? И Кузька, чего никто от него не ожидал, придумал, что именно.
Он, совсем как Картавый много лет назад, выбежал на площадь и ударил в набат. А когда народ собрался, закричал:
– Атаманы-молодцы! Это что же такое деется? Когда покойный братец Сдохов насиловал супругу братца Стервятина, тот ему же и помогал! А братец Хершунович родную сестру свою братцу Сдохову заложил. А братец Вшивов вместе с извергом Смогулией бабам с утра до вечера груди отрезал, изнасиловавши. И при этом сапоги братцу Сдохову целовали! Да, признаюсь, я тоже целовал, но целовал – и тайком отплёвывался. А они целовали – и прилюдно облизывались! А теперь они без нас с вами вздумали водку рыжиками закусывать? Где же справедливость? К этому ли вёл нас братец Сдохов?!
– А-а-а! – привычно взревела толпа и ринулась на Управу Благочиния, чтобы, как повелось исстари, сбросить мерзавцев с раската. Но Кузьма встал в дверях.
– Атаманы-молодцы! Стой! – прокричал он. – Спустить негодяев с раската – слишком лёгкая для них смерть. Тем более, что этак и до меня самого очередь дойти может... А давайте-ка лучше сошлём их в слободу Навозную свиней пасти! Пусть остаток жизни в дерьме копаются и нам лютою завистью завидуют!
– Га-а-а! – привычно взревела толпа и разошлась по домам.
Только несколько самых шустрых ворвались в залу заседаний и пинками погнали пировавших братцев в слободу Навозную пасти свиней. Только братец Вшивов бросился в ноги Кузьке, омочил своими слезами, слюнями и соплями оба его сапога, и тот, чтобы совсем не испортить обувь, милостиво разрешил просителю остаться.
Однако Вшивов явно прогадал. Оставшись холуём при Кузьке, он много лет вынужден был выполнять ту самую роль шута горохового, которую Кузька выполнял при Сысойке. Правда, Кузька не мучил его так изощрённо, как Сысойка своих холуёв, в том числе и его самого, Кузьку. Но третировал всячески, каждый раз проклиная публично:
– Когда эта мразь, холуи Стервятин, Хершунович и примкнувший к ним Вшивов пытались закусить рыжиком без меня, я показал им свою мать и имел интимное сношение с их матерью!
И к этой политической оценке обязательно добавлял понятный всем трёхэтажный мат.
Напротив, Стервятин и Хершунович столь же явно выгадали. Они быстро сжились со свиньями так, что и различить было невозможно, кто кого пасёт. Зато без излишних упоминаний и других унижений. Откушавши отрубей из одного корыта со своими подопечными, они принимались за мемуары и охотно раздавали интервью или автографы всем желающим. Они пережили всех своих современников, и никто не знает, умерли они или живы до сих пор. Поскольку это уже никому не интересно. Но если и умерли, то всё равно в умах и сердцах глуповцев живут как герои, пусть даже ступенькою ниже таких героев, как братцы Охов и Сдохов.
Известно, свято место пусто не бывает. Поэтому опустевшие места братцев-холуёв быстро заняли шустрики, конвоировавшие оных в слободу Навозную и вернувшиеся доедать недоеденные рыжики. Среди них оказалась даже одна баба – неслыханное при братце Сдохове явление в правительстве. Народная мудрость гласит, что баба на корабле или в должности квартального – к беде. Не миновать обабиться всем до последнего. Что, кстати, как увидим, и произошло впоследствии с городом Глуповом. Но в ту пору никто не увидел в этом дурного знака, тем более что, в отличие от прошлых холуёв, все новопришедшие не имели явных признаков ни лица, ни пола, ни возраста, не имели даже имени, а отличались друг от друга только причёсками и величиною живота. Сам Кузька не мог среди них отличить одного от другого и звал всех одинаково:
«Эй!» Или поподробнее, в случае надобности: «Эй, ты!». Он не без основания презирал их, как совершеннейшие ничтожества, неспособные
даже малую пакость сделать, не то что большое дело.
Правда, как выяснилось впоследствии, по части пакости он глубоко заблуждался. Единственное, что огорчало Кузьку, – это то, что глуповцы всерьёз восприняли его набатные речи, имевшие единственной целью оттеснить конкурентов от рыжиков. Ну да на то они и глуповцы.
На улицах города постоянно слышалось: нет, не зря говорят, что умер братец Сдохов – и стужа кончилась. А пришёл братец Поджилкин – и оттепель началась! Теперича и заживём, как люди!
Раздались предложения срочно переименовать Глупов (игнорируя официальное наименование «Охъигород, впоследствии Сдохъигород») в город Умнов или, в ознаменование подвигов Кузьки, непосредственно в Кузьмоумновск. И тогда якобы сразу же жизнь начнётся совсем хорошая.
Когда Кузька ударил в набат, особенно начали усердствовать случайно оказавшиеся на площади прохожие и просто спятившие с ума. Их было не более шести десятков, поэтому их так и прозвали – «шестидесятники». И они развели такую словесную канитель, что от их слов сходить с ума начали все остальные.
Прежде всего, они объявили, что у глуповцев, если их хорошенько умыть, может прорезаться вполне человечье лицо. И превратится Глупов из Глупова в умоскопизм с человечьим лицом. Это при глуповцах и при их Кузьке с его холуями! С тех пор они только тем и занимались, что беспрестанно пытались умыть прохожих, и очень обижались, когда те, в свою очередь, грубо умывали их прямо по лицу. Они быстро осточертели Кузьке, и он все свои оставшиеся годы правления отчаянно пытался избавиться от них или хотя бы просто извести под корень. Но это оказалось невыполнимою задачей.
А один из них, начинающий знахарь, по имени Егорка Неладный, предложил даже приставить к Кузьке гадалку, дабы она нагадывала ему только хорошее и чтобы это хорошее непременно сбывалось. Тогда Глупов станет Умновом как бы автоматически. За это предложение Егорку хорошенько выпороли, но он всё равно не угомонился.
Далее, шестидесятники вконец растлили глуповцев, облыжно уверяя, будто у тех есть якобы ум, совесть и честь, только неприметные, и если их выявить как следует, то всё пойдет как по маслу. Это уже пахло крамолой, и пришлось несколько наиболее ретивых говорунов посадить в холодную маленько поостыть. Впрочем, в холодную Кузька сажал редко, а на кол – вообще лишь в исключительных случаях. Хотя сдоховский острог он долго не упразднял, и большинство каторжников годами мыкалось там по-прежнему, пока частокол не сгнил, будочники не разбежались и острог не ликвизировался сам собою, осталось разве что лишь звание каторжника, да и то не для всех.
Наконец – и это было главное деяние шестидесятников, – они сумели уверить Кузьку, что он совсем не шут гороховый и ничем не хуже Сдохова и даже Охова, так что может озоровать, сколько ему вздумается. Кузька долго упирался, ссылался на то, что не знает грамоте и вообще утирает нос рукавом, хлебая щи лаптем. Но сила солому ломит, и однажды утром Кузька поверил в то, что он – не Кузька, а Кузьма Сысоич Поджилкин, ничем не отличающийся от всеми уважаемого Фёдора Ионыча Плюганова-Охова.
Правда, в отличие от последнего, псевдонима себе он брать не стал, но развернулся чисто по-оховски.
Первым делом он наименовал себя сразу и дьяком, и подьячим, и даже повытчиком, так что недоразумений на этой почве больше не возникало.
Затем он взялся поучать всех подряд, как им жить и трудиться. Крестьян – как пахать, сапожников – как тачать сапоги, будочников – как отдавать честь алебардою, писцов – как писать, скоморохов – как скоморошничать, маляров – как малярить, барабанщиков – как барабанить. И так далее. И всем обещал показать свою мать. А наиболее понравившихся величал не мерзавцами, а онанистами, поскольку ему очень нравилось это слово, но он не знал, что именно оно обозначает.
Крестьяне были от него без ума.
– Хорошо живёте! – шутил он с ними.
– Хорошо живём! – шутили в ответ старики.
Будочники, завидев его, дружно орали «Здражелабрадьяк, подьяк, повытчик!». Писцы неизменно начинали все свои прозаические и стихотворные писания со слов «Наш дорогой Кузьма Сысоич». Словом, налицо была полная идиллия».
Продолжение романа в следующей публикации.
06.06.2019