Пылают листья в Болдинском лесу,
Слетают к черной глади пьедестала,
Но не прижмет хозяин их к лицу
Недвижимой ладонью из металла.
Он по заветной не пройдет тропе
Туда, где кроны золотые выше,
Вполголоса читая сам себе
Дорогою навеянные вирши.
И не взбежит проворною ногой
По низеньким ступенькам кабинета,
Где уж трещит живительный огонь,
И перья заждались руки поэта.
Есть на Руси особенный почет
Для гениев, поэтов и провидцев:
Их на дуэлях выбивают влет,
Как на крыло поднявшуюся птицу.
В тот год гулял в России снеговал,
Мела пурга, а в стылом Петербурге
На Набережной Мойки умирал
Всея Руси великий камер-юнкер.
Он знал про то, и боль свою поправ,
Быть может, зрел полуугасшим оком
Родное пламя Болдинских дубрав
В замерзших стеклах петербургских окон.
Неведомы нам Божии пути,
Но нету утешенья в том курьезе,
Что чем гонимей гений во плоти,
Тем более возвышен будет в бронзе.
Есть на Руси особенный закон:
Коль вознесут - так после похорон.
Пылают листья в Болдинском лесу,
Послушные природному завету,
Даря свою неброскую красу
Застывшему в раздумии поэту.
И разуму людскому вопреки
Стремятся вновь к холодной медной тверди,
Что им до нас, они всего ростки,
И верят жизни,
И не верят смерти.