ЭТО МЫ, ГОСПОДИ!…
Повесть.
Автор Константин Воробьёв.
Константин Дмитриевич Воробьёв, русский писатель,
яркий представитель «лейтенантской прозы».
Глава двенадцатая
«В самом центре Паневежиса, в лучшем городском здании, разместилось гестапо. Плещется над серым домом чёрное пятиметровое полотнище, наискось перерезанное белыми молниями букв «СС». Жуткими, не вмещающимися голове поверьями инквизиции веет от этого знамени смерти. Машет оно зловещим крылом ночного хищника, отпугивая на противоположную сторону прохожих… А за двести метров от гестапо, прямо у края городского парка, высится красное четырехэтажное здание тюрьмы.
Скользя босыми ногами по обледенелым булыжникам мостовой, Сергей прошёл в подъезд гестапо. Мокрый порывистый ветер рвёт подол его гимнастёрки, оголяет синюю кожу запавшего живота. Часовой у дверей гестапо дёрнул плечами, взглянув на ноги Сергея:
– Кальт, менш? [Холодно, человек? (нем.)]
Минут через пять в подъезд вернулся один из конвоировавших Сергея полицейских с синей бумажкой в руках. То был ордер на водворение Сергея в Паневежскую окружную тюрьму.
– Эйнам! [Идём! (лит.)]
Вновь заскользили ноги – теперь уже по асфальту мимо жиденького парка. В городе зажигались редкие синие огни, на оголённых деревьях парка с криком рассаживались на ночь грачи. Привратник, в дублёном тулупе и накинутом поверх брезенте, лениво распахнул железные ворота.
– Эйнам!
Дежурный надзиратель полулежал на диване. Две женщины-арестантки мокрыми мешками протирали кафельный пол канцелярии. Не вставая, надзиратель вертел перед носом синюю бумажку, потом махнул рукой. Полицейские, круто повернувшись, вышли.
– Тэйп, тэйп! [Так, так! (лит.)] – таинственно произнёс принявший Сергея, вставая и потягиваясь до хруста в костях.
– Су гинклу паэме? [С оружием взяли. (лит.)]
– Не понимаю.
Стуча подковами сапог, надзиратель вышел из комнаты. Не поднимая головы, женщина тотчас проговорила:
– По синим стреляют. Нас тоже. Считают…
И перешла вдруг на литовский язык, обращаясь с каким-то вопросом к товарке: в дверях в это время показался надзиратель и с ним, одетый в штатский костюм.
– Пойдем! – обратился тот по-русски к беглецу.
В комнате, куда вошёл Сергей, стоял единственный чёрный стол и одна табуретка. Усевшись, штатский разложил листы бумаги и приказал Сергею раздеться догола. После того как были отмечены все родимые пятна, шрамы от увечья и особые приметы Сергея, штатский начал задавать вопросы:
– Фамилия?
– Рус… Руссиновский.
– Лет?
– Двадцать три.
– Мне с тобой тут не до шуток, понял? Мальчиком прикидываешься? Поздно…
– Мне двадцать три года!
– Брешешь, сволочь! Какой веры?
– Самой глубокой.
– Дурак! Веры какой, понимаешь?
– Я сказал.
– Идиот!
Через час надзиратель повёл Сергея из канцелярии. Пройдя несколько железных ворот, которые не торопясь и величаво открывались привратниками, Сергей вошёл во двор тюрьмы. Огромное угрюмое здание было окутано густым мраком. Лишь над низенькой входной дверью в тюрьму мерцала синяя электрическая лампочка. Надзиратель шуршал пальцами по угловым кирпичам стены. До слуха Сергея откуда-то изнутри тюрьмы донеслись короткие тревожные звонки и звук вставляемого в замок ключа. По крутой лестнице взошли на третий этаж. На стук надзирателя взвизгнул отодвигаемый волчок, затем громыхнула открываемая дверь, ведущая в коридор. Мрачный, в полутьме он казался нескончаемо длинным. В строгом порядке друг против друга густо маячили железные двери камер. «33», «35», «37», «39», «41» – пестрели жирные нечётные номера с противоположной Сергею стены.
Перебросившись короткими фразами с коридорным смотрителем, сопровождавший Сергея вышел. Коридорный подвел Сергея к камере с цифрой «39». Огромный, похожий на пистолет ключ долго торкался около отверстия замка, выстукивая своеобразную азбуку Морзе. Наконец замок щёлкнул, тяжёлая железная дверь бесшумно открылась, и Сергей вошёл в камеру. Там царил полумрак и вырисовывались мутные пятна лиц заключённых. Сергей нерешительно попятился в угол и уперся ногой в киснувшую там парашу.
– Осторожно, отец, утонешь! – услышал он весёлый голос.
– Вы русские? – обрадовался Сергей.
– Тут, дядя, со всех концов… и не принято расспрашивать – как, когда, откуда… понял?
В первый же вечер Сергей был тщательно посвящён в тайну жизни заключенного. Во-первых, он получит вот такие же, как у всех, серый халат и колпак на голову, деревянные башмаки, матрац, миску и ложку. По утрам в шесть часов он будет получать сто пятьдесят граммов хлеба, в обед и вечером – по пол-литра тёплой воды. Завтра его, наверное, поведут на допрос в гестапо. И если он вернётся оттуда, то дня через три, после переваривания резиновых бананов, пойдёт на работу на сахарный завод, что в четырёх километрах от Паневежиса.
Ночью, когда глаза Сергея мозолила оловянная темнота камеры, рука соседа осторожно толкнула его в бок.
– Не спишь, земляк? – послышался шёпот.
– Нет.
– Слушай: поведут на допрос, то… если заведут в подвал такой с водой – не бойся. По грудь только. Ну, само собой, холодная вода и тело режет так… Теперь: налево что дверь – там стреляют… Только мимо головы, на вершок так… Словом, дураков ищут, понял? Ну, так ты понимаешь… пожилой человек… выдавать там кого – не надо… Сам знаешь…
Шёпот затих, и минуту лежали молча. Сергей грустно улыбнулся в темноту словам: «пожилой человек… сам знаешь».
– Как ты думаешь, сколько мне лет? – спросил он соседа.
– Ну, сколько есть… Тридцать восемь, сорок, может…
– Через двадцать дней примерно мне исполнится двадцать три…
– Да ну-у? – удивился сосед и приподнялся на локоть. – Ох и испаскудили ж тебя, парень!…
В шесть часов в коридоре загремел бак с «завтраком». Заключённых выпускали покамерно, и они, получив «довольствие», ныряли обратно в камеры. В семь часов тюрьма выходила на работу.
Камера Сергея насчитывала одиннадцать шагов в длину. Налево от дверей по всей стене протянулись двухэтажные нары. Направо – длинный узкий стол и в углу – параша. Свободного прохода было ровно на два человека. Оставшись один, Сергей принялся сочинять свои показания в гестапо. Да, он бежал с транспорта, когда их везли с фронта, только что взятых в плен. Ни в каком лагере не был. Фамилия – Руссиновский. Имя Пётр.
Медленно и нудно текут минуты. Ни единый шорох, ни малейший звук не проникает в камеру. Под самым потолком лепится окно. Даже высокий Сергей не в состоянии дотянуться до него рукой. Откуда-то из глубины существа поднималось незнакомое Сергею тягостное чувство равнодушия ко всему. Не хотелось ни есть, ни жить. Нет на свете хуже тех минут, когда человек вдруг поймёт, что всё, что предстояло сделать, – сделано, пережито, окончено!… Прислонив горячий лоб к слизистой стене, Сергей долго стоял, освобождённый от мыслей и желаний. Вдруг его слуха коснулось размеренное позвякивание. Звуки ползли откуда-то снизу по стене.
– Тук-тук… тук-тук-тук… тук… тук-тук-тук-тук…
Сергей поднял голову, прислушиваясь. Прерывистая цепь звуков продолжалась. «Э-э, так это же с первого этажа! – вспомнил Сергей вчерашний разговор, – подо мной ведь камера смертников!» Сергей не знал тюремного разговора перестукиванием. А то можно было б утешить смертника, отвечая ему стуком по канализационной трубе.
Продолжая ловить звуки непонятной жалобы или просьбы обречённого, Сергей в первый раз осмысленно взглянул на стену. Вся она, от низа и до той верхней границы, куда доставала рука самого высокого человека, была исцарапана надписями на русском и литовском языках. Были тут горячие просьбы сообщить родным по такому-то адресу о том, что их сын, отец, брат – расстреляны в Паневежской тюрьме тогда-то и тогда-то. Были мужественные слова – проклятья убийцам. Были куплеты красноармейских песен, и были саратовские непечатные частушки… И Сергей поймал себя на мысли, что ни одну книгу, ни один самый замечательный роман он не читал с таким вниманием и чувством, как этот огромный корявый лист-стену из книги-жизни… На отлете от всех записей, в самом левом углу стены, как бы эпиграфом ко всему последующему, энергичные карандашные буквы выстроили столбик стихотворения. Видно было, что автор не раз очинял карандаш, пока кончил писать. Строчки куплетов то мерцали сизым налетом, то сбивались на бледные, еле заметные царапины. Сергей прочёл:
«Часы зари коричневым разливом.
Окрашивают небо за тюрьмой.
До умопомрачения лениво
За дверью ходит часовой…
И каждый день решетчатые блики
Мне солнце выстилает на стене,
И каждый день всё новые улики
Жандармы предъявляют мне.
То я свалился с неба с парашютом,
То я взорвал, убил и сжёг дотла…
И, высосанный голодом, как спрутом,
Стою я у дубового стола
Я вижу на столе игру жандармских пальцев,
Прикрою веки – ширь родных полей…
С печальным шелестом кружась в воздушном вальсе,
Ложатся листья на панель.
В Литве октябрь. В Калуге теперь тож
Кричат грачи по-прежнему горласто…
В овинах бубликами пахнет рожь…
Эх, побывать бы там – и умереть, и баста!
Я сел на стул. В глазах разгул огней,
В ушах трезвон волшебных колоколен…
Ну ж, не томи, жандарм, давай скорей!
Кто вам сказал, что я сегодня болен'
Я голоден – который час!…
Но я готов за милый край за синий
Собаку– Гитлера и суком ниже – вас
Повесить вон на той осине!
Жандарм! Ты глуп, как тысяча ослов!
Меня ты не поймешь, напрасно разум силя:
Как это я из всех на свете слов
Милей не знаю, чем – Россия!…».
Чердак тюрьмы был полностью завален носильными вещами расстрелянных. Ещё ни разу не вызванный на допрос, Сергей второй день раскладывал по порядку эти вещи. Пехотинские, артиллерийские, сапёрные, нарком-внутдельские, лётные фуражки и пилотки. Сапоги, ботинки, краги, обмотки, брюки, гимнастёрки, шинели, венгерки – должны были быть сложены в одну сторону чердака. Пальто, шапки, сорочки, шляпы, плащи, жакеты, юбки, платья, сарафаны, бюстгальтеры, трико, ночные женские рубашки – в другую. Начальник вещевого склада тюрьмы, уходя, закрывал на замок Сергея. Но через час-другой он возвращался и, ссутулившись на стуле, неподвижно глядел куда-то в угол. Путаясь в бюстгальтерах, Сергей тогда почувствовал, что нервы его расшатаны и натянуты до крайности. Вот-вот лопнут они, как тогда там, в лесу, когда он звал парашютистов… Не проходя, в горле, у самого кадыка, застрял комок чего-то горького, щекочущего нос и щиплющего глаза. И не выдержал:
– Ш-што, господин начальник? Мерещутся? – кивнув на красноармейские фуражки, задрожал он. – Не дают мертвецы спать? Жить? И не-да-дим! Вот! И детям вашим… тоже!… Никогда! Каких людей… стихи на стене… Подлюги… вашу в Христа мать!… На, на! Мерзавец! Снимай мои штаны! Я вам…
И, в бешенстве полосуя гимнастерку, захлебнувшись в сизой пене, бьющей изо рта, забарахтался в ворохе фуражек, колотя по ним пятками босых ног».
Продолжение повести в следующей публикации.
07.06.2019