У него были самые красивые глаза, которые я когда-либо видела.
Поймать его заинтересованный взгляд было непросто, но когда эти брови слегка приподнимались, на душе становилось так приятно от осознания того, что его мысль на мгновение занята мной и даже отражается в его мимике.
Обычно же глаза его кротко смотрели вниз, как будто таили в себе слишком многое, что не подлежало тому, чтобы это заметил кто-то другой. И они правда таили.
Мне так хотелось разглядеть всё его прошлое, все его думы, увидеть это воочию, прочувствовать так, как чувствовал это он. Чтобы хоть что-то в этом мире нас объединяло и было общим.
Поэтому я старалась как можно дольше смотреть в них. Они были глубокие, присыпленные до верхов терпкой грустью.
Ещё больше печали придавали его опущенному взгляду чудесные длинные ресницы. Если его душа и пряталась глубоко на дне глаз, то спуститься туда, я уверена, можно было по его ресницам.
Однажды мне довелось провести пальцем по ровной линии его носа и это было слишком приятно, чтобы сейчас не вспоминать без боли. Когда все черты человека кажутся тебе самым гармоничным сочетанием на свете, самым восхитительным и уникальным, глупо отрицать, что сердце твоё не занято им всецело. И то, что ты не мечтаешь, чтобы когда-нибудь он посмотрел на тебя точно таким же взглядом и захотел разглядеть и потрогать самые потаённые уголки души.
Но часто столь сильные чувства остаются обречёнными на безответность. Сначала, медленно цветя в груди, они согревают своей грустной радостью или радостной грустью, выбирайте как нравится. Затем, брошенные, от отчаяния и безысходности, цветы эти превращаются в гнилые ветки обломанных деревьев, постоянно напоминая о себе отвратным душком, чуть только скользнёт перед тобой напоминание о человеке, их породившем.
Да. У него были очень красивые глаза. Возможно, они были столь печальными именно потому, что за ними таились вот такие вот рощи погубленной отцветшей любви.
И я так рада, ведь мы наконец-то имеем что-то общее, потому что с недавнего времени у меня такие же.