ПОД ПЯТОЮ ГЛУПОСТИ
Автор Игорь Бестужев-Лада
Игорь Васильевич Бестужев-Лада(1927-2015), советский и российский учёный, историк, социолог и футуролог, специалист
в области социального прогнозирования и глобалистики. Доктор исторических наук, профессор. Заслуженный деятель науки РСФСР. Лауреат золотой медали Н. Д. Кондратьева 2001 года «за выдающийся вклад в развитие общественных наук».
Автор нескольких десятков монографий и брошюр, свыше двух тысяч статей в периодических изданиях.
https://ru.wikipedia.org/wiki/ Бестужев-Лада, Игорь Васильевич
Продолжение 20 романа.
Продолжение 19 http://www.stihi.ru/2019/06/08/4694
ОРГАНЧИК ИЗ ЧУЛАНА
«Бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в маразмацию».
Опечатка в протоколе съезда КПСС.
«Сложные проблемы всегда имеют простые, лёгкие для понимания, неправильные решения. Не усматривайте злого умысла в том, что вполне объяснимо глупостью».
Из «Законов Мэрфи»
«Отправив Сысоича по указанному в предыдущем повествовании адресу, его ближние холуи впали в растерянность. Возвращать из свиного хлева бывых холуёв Вельзевулыча, только что водрузив туда их коллегу, было бы нелогично, да и опасно: у любого холуя рука обычно тяжелее, чем у самого грозного хама-хозяина, а уж у обиженного холуя – тем более. С другой стороны, сами они представляли собою закономерный результат постепенного вырождения холуйского племени, то есть являлись совершеннейшими ничтожествами, даже по сравнению с Хершунским или Смогулией, не говоря уже о Картавом и Корявом. Ничтожествами без личности, без мыслей, без образа, каковой мог бы вновь увлечь глуповцев пустыми обещаниями.
Искали-искали промежду собой – нет никого: хоть снова, как тысячу лет назад, к варяжскому «вору-новотору» обращайся. Наконец одному, посообразительнее, пришло в голову подобие мысли.
– Братцы! – радостно вскрикнул он. – А зачем нам искать и рисковать? Намедни заглянул я в чулан Управы Благочиния, смотрю, там вроде какая-то большая кукла лежит, вся в пыли. Спросил смотрителя. Говорит: это дублёр Дементия Варламовича Брудастого, назначенного в августе 1762 года (аккурат в момент воцарения государыни Екатерины Второй) глуповским градоначальником и прозванного «Органчиком» за то, что в его голове помещалась шарманка, исполнявшая всего три арии: «Не потерплю!», «Разорю!» и «Зачинщики, вперёд!». Что, впрочем, не мешало ему успешно управлять Глуповом до тех пор, пока шарманка не испортилась. Чинили её долго, что вызвало в городе волнения. И вот, чтобы успокоить глуповцев, изготовили дублёра, чем поставили починенного градоначальника в неловкое положение. По миновании надобности шарманка в голове дублёра была остановлена, а сам он, чтобы не мешать процессам управления, был свален в чулан, где и пребывает до сих пор.
– Да ведь это находка! – хором вскрикнули холуи. – Пусть он, как все предыдущие дьяки и подьячие, речи произносит, а мы в его тени прохлаждаться станем и водку рыжиком закусывать. Переодеть его как следует и — вперёд!
Тотчас в чулан была откомандирована команда мастеровых, и спустя совсем немного времени новый глуповский вождь в звании подьячего, но без явного имени-прозвища (по паспорту тайно значился: Брудастый-Второй) появился на площади пред толпою в одежде, приличествующей подьячему второй половины не восемнадцатого, а двадцатого века от Рождества Христова. Лицо, свежепокрытое лаком, сияло. Рот беззвучно открывался и закрывался, а когда глаза падали на особь женского пола или на бутыль спиртного, рот открывался шире и долго не закрывался.
Все притихли в ожидании речи. И речь началась. Сначала в голове Брудастого-Второго что-то зашипело, защёлкало, рот ещё раз открылся и явственно произнес:
– Сиськи-масиськи, масиськи-сиськи!
Засим упомянутый рот ощерился в ожидании аплодисментов, переходящих в овацию. Глуповцы добросовестно исполнили ритуал, после чего Брудастый-Второй повернулся на каблуках и проследовал в свои покои, куда тотчас же потребовал знаком вина и баб, причём того и другого – побольше.
Народ расходился удовлетворённый: всё прошло, как положено. Но вместе с тем в некотором недоумении: что же всё-таки произнёс новый вождь и учитель?
Ближние холуи тут же накинулись на старшего мастерового.
– Ты что же, мать твою так и растак, правительство позоришь?
– Да мы что? Мы ничего! Ведь он, когда его починили, вполне по-начальнически себя вёл: и матерился, и баб лапал, и даже анекдоты рассказывал. А вот вышел на площадь – и на тебе!
– Немедленно в ремонт – со всем великим тщанием! – гласила резолюция сих переговоров.
Ремонт был произведён так тщательно, как только возможно в городе Глупове. После него Брудастый-Второй ещё пуще засиял лаком, улыбка сделалась ещё лучезарнее. Водку он хлестал стопку за стопкой. К тому же повадился кататься на тройке, и с тех пор это стало главным развлечением его жизни. Анекдоты рассказывал такие, что даже бывалые будочники краснели. А уже что делал с бабами – об этом ходили легенды. И как только вышел на площадь к собравшейся толпе, все ожидали такого-разэдакого!
На сей раз шипенье и щелканье продолжалось не более 1 минуты. Затем рот открылся и не только явственно, но и очень звонко, можно даже сказать, сочно и вкусно произнес:
– Сиськи-масиськи, масиськи-сиськи!
И, выдержав паузу, добавил:
– Доохи тыщи!
Щелчок, шипенье, и всё смолкло. Оратор вновь кинулся к поджидавшим его тройке, водке и бабам.
На сей раз мастеровых высекли с тем же тщанием, с каким они ремонтировали органчик.
Ремонт был повторен. С тем же результатом.
Порку и ремонт попеременно повторяли три раза. Наконец утомились и плюнули:
– Какого рожна, если всё равно бурные аплодисменты, переходящие в овацию? Чего ещё надо? Чего зря гонять людей?
Так и оставили всё как есть.
С утра Брудастый-Второй развлекался на своей тройке с бубенцами и гоготал, лапая баб.
После обеда выходил на площадь, произносил своё, ставшее теперь уже историческим:
– Доохи тыщи, сиськи-масиськи, мае иськи-сиськи, доохи тыщи!
Срывал бурные аплодисменты, переходящие в овацию, и вновь отправлялся развлекаться. И так двадцать лет подряд!
Сверх этого он никаких подвигов не свершил, если не считать крупнейшей свиньи, которую подложил своим холуям. Правда, непреднамеренно.
Дело в том, что к тому времени в Глупове сложилась прочная традиция знаков отличий.
Фельдъегеря имели право на тройку с колокольчиком под дугой, какового были категорически лишены прочие обыватели, обречённые в лучшем для них случае тащиться на ломовой подводе, а обыкновенно – пешим порядком. Будочники, в отличие от фельдъегерей, тоже могли запрягать с колокольчиком, но не тройку, а одну, и не лошадь, а клячу. Зато квартальные имели право на тройку с двумя колокольчиками, ближние холуи – даже с тремя, а градоначальник подвешивал под дугу столько колокольчиков, сколько помещалось.
Сверх этого отличившихся будочников, а иногда даже и обывателей жаловали шнурком от бубенчика, каковым обычно украшали конскую сбрую, в дополнение к колокольчику под дугой. Особо отличившиеся получали вместе со шнурком и латунный язычок, который с гордостью носили на шее. Наконец, особо отличившимся презентовался сам бубенчик, но без шнурка и язычка – немой. И только самые высокопоставленные осчастливливались бубенчиком на шею в полном комплекте, так что, идучи, могли гордо позвякивать, как лошадь, колокольчиком, что вызывало бешеную зависть у такой возможности лишённых.
Корявому одного бубенчика показалось мало, и он нацепил на себя разом два – латунный и медный, что представлялось верхом шика: его не превзойдёшь.
Тем не менее Сысоич, как только дорвался до власти, тут же побил рекорд: на его шее позвякивали разом три бубенчика – и все из лучшей бронзы.
Теперь рекорд предстояло побить Брудастому-Второму. И он не заставил себя ждать.
Сначала у него на шее забренчало разом четыре бубенчика. Затем пять, шесть, семь, восемь. Остановиться не позволяли сами холуи, льстиво подносившие один бубенчик за другим. Скоро на шею нельзя было поместить больше ни одного бубенчика. Пришлось следующие пришивать к груди, к рукавам, к фалдам. Наконец, повесили последний между ног и остановились в недоумении: куда помещать следующие.
С этим вопросом обратились к толпе, когда Брудастый вышел на люди с очередным своим выступлением.
Увидев градоначальника (простите, скромного подьячего Управы Благочиния), с головы до ног увешанного бубенчиками и бренчавшего ими, как племенной жеребец на выставке, толпа загоготала:
– Да, суньте вы ему следующий бубенчик в... – послышался совет, окончание коего потонуло в общем ржании.
Холуи переглянулись, затем внимательнее посмотрели друг на друга, прыснули и стали торопливо сдирать со своих шей бубенчики – предмет своей недавней гордости.
Так, согласно законам диалектики, количество перешло в прямо противоположное качество, и глуповцы стали так же стыдиться своих бубенчиков, как раньше гордились ими. Отныне с бубенчиком на шее мог гордо шествовать под общий смех только выживший из ума отставной будочник.
Больше других жалели о таком неожиданном реприманде квартальные и особенно ближние холуи, для которых бренчащий бубенчик на шее составлял главный знак отличия.
Но это была, пожалуй, единственная гадость, которую новый вождь и учитель учинил своим подчиненным. В остальном он, в отличие от своих предшественников, полностью перевёл глуповцев на беспривязное содержание, и они впервые в истории Глупова начали делать, что взбредало в голову.
Одному из них, по прозвищу Кривыкин, взбрело как-то в голову пересмотреть старые бумаги, валявшиеся с давних пор на столе Управы Благочиния. Среди них он обнаружил знаменитый «Приказ № 2» Плюганова-Охова (см. главу «Великое очумение»). И, понятия не имея о том, что Кузьма Сысоич Поджилкин уже пытался оживить его под видом «Перестройки № 2» – с катастрофическими для себя и для своих холуёв последствиями, – вновь обнародовал его как собственное произведение. В третий раз над избами Глупова понеслись призывы: делай, что хочешь, торгуй, чем хочешь, говори, о чем хочешь, и т.д. На этот раз слобода Негодница вроде бы устояла – не загоралась и не загоралась, прах её побери, хоть сам поджигай!
Меж тем «Приказ № 2», никем не прерываемый, возымел на глуповцев неизбежное растлевающее воздействие. Они тут же перестали чтить начальство и вообразили о себе Бог знает что. Писцы, вместо того чтобы писать, как писали, казённые бумаги, стали рассказывать прямо на улицах такие срамные побасенки, что сами от стыда закрывались рукавом. Скоморохи в своих балаганах открыто показывали со сцены фигу квартальному, а скоморошихи в тех же видах задирали юбки выше колен. Картины глуповских маляров, всегда изображавшие только градоначальников, причём в фантастически приличном виде, вдруг в одночасье стали походить – и походят до сих пор – на расписанные неприличностями стенки нужников. Уже упоминавшиеся нами изверги шестидесятники, не к ночи будь помянуты, как оглашённые бегали по городу и кричали, что у них якобы человеческие лица. Совсем сбрендили.
А уж знахари разошлись – не остановишь! Один из них за ночь накатал двадцатитомный трактат «О том, как довести до ума глуповское хозяйство». Другой требовал опросить поголовно каждого из глуповцев, и как они приговорят – так тому и быть. Уж далеко не начинающий знахарь Егорка Неладный успел приставить пойманных им на базаре гадалок к каждому квартальному и подбирался с тем же пакостным подвохом к самому Брудастому-Второму, чтобы каждое слово оного являло впредь только сообщение о заранее нагаданном. Словом, близился конец света, по крайней мере – глуповского».
Продолжение романа в следующей публикации.
09.06.2019